Филантропы в рваных штанах

Глава 34

НАЧАЛО КОНЦА

В течение января и февраля Оуэн, Красс, Слайм и Сокинз продолжали время от времени работать у «Раштона и К⁰», хотя теперь, даже когда дело им и находилось, они работали всего по шесть часов в день и заканчивали в четыре с часовым перерывом на обед. Они полностью покончили с отделкой дома и выкрасили фасад. Когда все это было сделано и работы больше не оказалось, все они остались без работы, кроме Сокинза, которого хозяин продолжал держать, так как платить ему приходилось немного, зато удобно, что он всегда под рукой и готов делать всякую случайную работу − чинить водосточные трубы, ремонтировать крышу, если протечет, делать простейшую малярную работу, побелку. Кроме того, он был полезен как подручный трех водопроводчиков, которых нанял теперь Раштон, поскольку январь принес с собой холодную погоду и у водопроводчиков было много дела. За исключением водопроводных, все остальные работы прекратились.

За это время фирма Раштона получила несколько заказов на похороны, и каждый раз в этих случаях Красс полировал гроб, потом помогал доставить его на дом и уложить в него покойника, он же оказывался всегда одним из носильщиков. Для обычных средних похорон он полировал гроб три часа, и за это ему платили шиллинг и три пенса. За то, чтобы доставить на дом гроб и уложить в него покойника, он брал шиллинг − обычно это делали вдвоем, кроме того, их всегда сопровождал Хантер, чтобы проследить за работой; за вынос гроба с покойником Красс получал четыре шиллинга. Таким образом, на каждых похоронах Красс зарабатывал шесть шиллингов и девять пенсов, а иногда и немного больше. Например, если хоронили состоятельного человека, заказывали двойной гроб и за укладку платили дважды − сначала домой приносили внутренний ящик, а оболочку гроба обычно доставляли через день-два − это давало лишний шиллинг. Но какими бы богатыми похороны ни были, носильщикам никогда не платили больше положенного. Иногда плотник и Красс полировали гроб на час или два больше, но уж это все. Случалось, что на бедных похоронах носильщикам платили всего по три шиллинга, правда, это бывало редко; как правило, платили им одинаково, независимо от того, богатые похороны или бедные. Слайм зарабатывал на каждых похоронах лишь пять шиллингов, а Оуэн всего шиллинг и шесть пенсов − за надпись на табличке.

Случалось, похороны бывали раза три-четыре в неделю, и тогда Красс расцветал. Дома он по-прежнему держал двух молодых квартирантов и хотя один из них был без работы, но за жилье платил, так как имел сбережения в банке.

Однажды похоронная работа привела к страшной ссоре между Крассом и Сокинзом. Покойница была состоятельная женщина, долгое время болевшая раком желудка, и после похорон фирме Раштона поручили вычистить, заново покрасить и оклеить обоями комнату, в которой она лежала во время болезни. Хотя рак и считается незаразной болезнью, рабочие получили приказ вынести из комнаты все спальные принадлежности и сжечь. Сокинзу поручили явиться с тележкой, забрать все и отвезти к городской мусоросжигательной печи. Среди вещей оказалось две перины, валик под подушку и две подушки; увидев такие хорошие вещи, Сокинз тут же решил не отвозить их в печь, а продать перекупщику.

Когда он вез их из дома покойной, он встретил Хантера, и тот сказал ему, что он срочно нужен для другой работы, пусть отвезет тележку с вещами на склад и оставит там, а в печь отвезет их попозже. Сокинз послушался, но тем временем Красс, который работал во дворе, расписывая какие-то жалюзи, увидел тележку с вещами и, зная, какая их ждет судьба, тоже подумал, что жаль было бы уничтожать такие хорошие вещи. Когда Сокинз к концу дня явился за вещами, Красс сказал ему, чтоб он не беспокоился.

− Я все это заберу, − заявил он, − слишком хороши они, чтобы выкидывать на помойку, и заразы никакой в них нет.

Сокинза вовсе не устраивал такой оборот дела. Ему поручено отвезти эти вещи в печь, сказал он, значит, он и отвезет их в печь. Сокинз уже вывозил тележку со двора, но тут подбежал Красс, схватил вещи, увязанные в узел, и потащил в малярную мастерскую. Сокинз бросился за ним, и они принялись зверски ругаться. Красс обвинял Сокинза, что тот собирается отвезти вещи вовсе не в печь, а в лавку подержанных вещей и там продать их. Сокинз схватил узел и хотел водворить его на тележку, но Красс тоже ухватился за узел, они принялись бороться за него, каждый тянул узел к себе, волоча его по всему двору и понося конкурента. В конце концов, Сокинзу, который был покрепче, удалось вырвать узел и бросить его на тележку, но тут Красс поспешно надел пальто и заявил, что сейчас же идет в контору и попросит мистера Раштона разрешить ему взять эти вещи. При этих словах Сокинз пришел в такую ярость, что сбросил узел на грязную землю прямо в лужу и принялся топтать его ногами, потом вытащил нож и стал резать и кромсать перину, так что только пух летал вокруг. За несколько минут он так искрошил все вещи, что о том, чтоб ими пользоваться, уже и речи не могло быть, а Красс, бледный, весь дрожа, стоял рядом и смотрел, как лютует Сокинз, не решаясь его остановить.

− А теперь, если хочешь, иди в контору и проси Раштона, чтобы он отдал их тебе! − крикнул Сокинз. − Можешь получить их, если они тебе нужны!

Красс ничего не ответил, постоял некоторое время в нерешительности и вернулся к своей работе, а Сокинз сложил на тележку тряпье и отвез его в печь. Продать эти вещи он уже не мог, но, уж во всяком случае, он не позволил этой грязной свинье Крассу завладеть ими.

Вернувшись в малярную мастерскую, Красс обнаружил там одну из подушек, вывалившуюся из узла во время схватки. В тот же вечер он унес ее домой. Прекрасная оказалась подушка, мягче и удобней, чем та, на которой он привык спать.

Спустя несколько дней Красс работал в комнате умершей, и ему дали − также чтобы уничтожить − несколько принадлежавших ей вещей, в том числе серый вязаный шерстяной платок. Красс унес его с собой − как раз подходящая штука, чтобы, отправляясь на работу холодным утром, закутывать шею.

Помимо похорон, им попадалась иногда и другая мелкая случайная работа − покрасить и оклеить обоями одну-две комнаты, побелить потолок; однажды они получили заказ покрыть двумя слоями краски двери и окна в двух маленьких коттеджах. Эту работу они делали все вчетвером и закончили за два дня. Вот так и шли у них дела.

Случалось, Красс зарабатывал фунт или восемнадцать шиллингов в неделю, иногда немножко больше, чаще меньше, а бывало, что не зарабатывал ничего.

Из-за этой работы все они завидовали друг другу и злились.

Слайм и Красс злились на Сокинза, если они сидели сложа руки, а тот получал заказ на малярную работу или побелку; их чувства разделяли и все остальные, кто был в то время без работы. Харлоу ругался последними словами, и все с ним соглашались, что это черт знает что, когда паршивый чернорабочий выполняет квалифицированную работу за пять пенсов в час, а настоящие мастера сидят без дела. Они злились на Слайма и Красса, потому что этим двоим всегда оказывалось предпочтение, как только появлялась какая-нибудь маленькая работенка; ходили слухи, что, для того чтобы сохранить за собой преимущество, они работают за шесть пенсов в час. Дружба между Крассом и Слаймом тоже давно прекратилась. Красс приходил в ярость, когда Слайм хоть на несколько часов получал работу, если сам он в это время загорал; если же работал Красс, а Слайм сидел без дела, тогда благочестивый Слайм присоединялся к остальным и ругательски ругал Красса, обзывая его «пресмыкающимся». Не был исключением и Оуэн − большинство рабочих говорило, что если уж он такой особенный человек, то он не должен требовать более высокой платы, какую бы работу ни выполнял он, иными словами, он не должен иметь преимуществ. Но что бы они там ни говорили за спиной друг о друге, встречаясь, они всегда разговаривали вполне дружелюбно.

Раза два Оуэн получал случайную работу − выкрасить дверь под дерево или написать табличку − от своих же товарищей, которым удавалось добыть эту работу не через фирму, а самим, но даже если сложить все − похоронные таблички, и прочие дела у Раштона, и эти случайные заработки, − за последние полтора месяца его заработок не достигал и десяти шиллингов в неделю. Они теперь частенько оказывались без угля, а случалось и так, что в доме не было ни единого пенни, чтобы опустить в газовый счетчик, и тогда, поскольку у Оуэна не оставалось уже ничего, что можно было бы заложить, он добывал несколько пенсов, продавая свои книги букинистам. И все-таки, как бы худо ни было их положение, Оуэн знал, что им живется лучше, чем большинству его товарищей, потому что, стоило ему выйти из дома, он обязательно встречал людей, с которыми работал когда-то прежде, и все они рассказывали ему, что не могут найти работу вот уже десять, двенадцать, пятнадцать недель, а некоторые и за двадцать недель не заработали ни шиллинга.

Он обычно поражался, как же они умудряются существовать. Большинство из них носило одежду с чужого плеча, чужие ношеные шляпы, чужие башмаки, которые дарили их женам дамы − благотворительницы, посещающие бедняков, или давали в тех домах, куда жены их ходили на поденную работу. Что касается еды, то большинство жило в кредит, если им его еще оказывали, и подкармливались объедками, которые их жены приносили из домов, куда ходили на поденную работу. У некоторых были взрослые сыновья и дочери, которые жили вместе с родителями и поддерживали своими заработками дом, кое у кого жены сдавали комнаты жильцам, это тоже помогало как-то перебиваться.

За неделю, предшествующую той, когда старик Линден отправился в работный дом, Оуэн не заработал ни пенса, а тут еще бакалейщик, у которого они обычно покупали провизию, неожиданно отказался отпускать им в кредит. Оуэн отправился с ним побеседовать, и бакалейщик сказал, что весьма сожалеет, но не сможет больше отпускать провизию в долг, он, так и быть, не станет требовать с них долг за несколько недель, но нельзя, чтоб долг этот продолжал расти, его бухгалтерские книги и так уже полны долгами, которых никто не отдает. В заключение он выразил надежду, что Оуэн не будет поступать, как многие другие, − иными словами, − не станет покупать в другом месте за наличные деньги. Когда людям туго, они приходят к нему и берут у него провизию в кредит, а потом, как только появятся деньги, шастают через, улицу в магазин Монопольной компании − там все чуть-чуть дешевле, но ведь делать так − непорядочно. Оуэн признал, что это непорядочно, но напомнил бакалейщику, что они-то всегда покупают всю провизию в его лавке. Тем не менее бакалейщик остался непоколебим, он все повторял, что у него и так полно безнадежных должников, а на него жмут его собственные кредиторы. Пока они так разговаривали, глаза лавочника то и дело обращались к большому магазину на другой стороне улицы − большие, сверкающие буквы вывески, казалось, так и притягивали его взгляд. Однажды он даже прервал себя на полуслове и показал Оуэну маленькую девочку, выходившую из магазина со свертком в руках.

− Ее отец должен мне шиллингов тридцать, − сказал он, − а наличные они тратят там.

Фасад бакалейной лавки настоятельно требовал ремонта, и фамилия на вывеске «А. Крошки» так выцвела, что ее невозможно было прочесть. Оуэн хотел было предложить хозяину сделать эту работу в счет долга, но хозяин так бушевал, что Оуэн решил воздержаться.

Они еще не исчерпали кредит у булочника, но хлеба брали мало − когда человек в течение месяца ничего, кроме хлеба, не ест − ему вообще не хочется есть. Когда Оуэн вернулся домой после беседы с бакалейщиком, у них на столе лежала буханка прекрасного свежего хлеба, но, несмотря на голод, они не могли его есть, им казалось, хлеб застревает в глотке и проглотить его никак невозможно − даже с помощью чая. Чай они выпили − это было единственное, что поддержало их силы.

За следующую неделю Оуэн заработал восемь шиллингов − он несколько часов помогал Крассу отмывать и белить потолок и красить стены. Кроме того, ему досталась одна похоронная табличка. Он работал над ней дома и услышал, как Фрэнки, который в это время был на кухне, спросил мать:

− Мама, ты не знаешь, долго мы еще будем кушать только сухой хлеб с чаем?

Когда Оуэн услышал этот вопрос, у него мучительно заныло сердце, но вопрос так и остался без ответа − в тот же миг они услыхали, как кто-то взбегает по лестнице, дверь распахнулась, и в комнату влетел запыхавшийся, без шапки, весь в слезах Чарли Линден. На нем была старая и рваная одежда, заплатанная на локтях и коленках, но заплаты отрывались от изношенной материи. На ногах у мальчугана были черные чулки, сплошь в дырах, сквозь которые просвечивало тело. Подметки его башмаков совершенно износились, и пятками он касался пола. На одном подметка и совсем оторвалась, в дырку высовывались грязные, покрасневшие от холода пальцы. Что-то острое − то ли гвоздь, то ли осколок стекла, а может, острый камешек − прорезало ему ступню, и кровь из раненой пятки капала на пол.

Когда Чарли наконец заговорил, они все равно почти ничего не поняли из его сбивчивой речи, тем более что он все время плакал. Одно было ясно − дома у них случилось что-то серьезное. Чарли показалось, что его мать либо умерла, либо вот-вот умрет − она не говорит, не двигается и не открывает глаз.

− Пожалуйста, ну, пожалуйста, пойдемте к нам домой, посмотрите, что с ней такое.

* * *

Пока Нора собиралась к Линденам, Оуэн усадил мальчика на стул, снял с той ноги, что кровоточила, башмак, промыл ранку теплой водой и перевязал куском чистой тряпки. Они уговаривали его остаться у них с Оуэном и Фрэнки, пока Нора сходит к его матери, но мальчик не хотел и слышать об этом. Наоборот, в конце концов вышло так, что и Фрэнки пошел вместе с ними. Оуэну пришлось остаться из-за таблички, которую он начал надписывать.

Читатель помнит, что мы оставили Мэри Линден одну в доме после того, как она вернулась, проводив в работный дом стариков. Через полчаса из школы пришли дети и увидели, что мать сидит в кресле, уронив голову на руки, лежавшие на столе. Мэри была без сознания. Дети попробовали разбудить ее, но не смогли, страшно перепугались и принялись плакать, и вот тут-то Чарли вспомнил о матери Фрэнки, сказал сестре, чтобы она не отлучалась, пока он не вернется, и бросился к Оуэнам, оставив настежь открытую дверь.

Когда Нора с мальчиками добралась до дома Линденов, она обнаружила там двух соседок, которые услышали плач Элси и прибежали посмотреть, что случилось. Мэри уже пришла в сознание и лежала на кровати. Нора посидела с ней еще немного после того, как ушли соседки. Она разожгла огонь и напоила детей чаем в доме еще было немного угля и еды, оставшихся от того, что было куплено на три шиллинга, полученных в Опекунском совете, и немного прибрала в квартире.

Мэри ей призналась, что понятия не имеет, как быть дальше. Хорошо бы где-нибудь найти комнату за два − три шиллинга в неделю, она могла бы платить за нее из пособия от Опекунского совета, а себе бы подыскала хоть какую-то работу, чтобы прокормить себя и детей.

Эту печальную историю Нора рассказала мужу, когда возвратилась домой. Оуэн кончил уже надписывать похоронную табличку и, так как она почти высохла, надел пальто и понес ее к плотнику.

На обратном пути он встретил Истона, слонявшегося в тщетной надежде встретить Хантера и узнать у него, нет ли каких шансов на работу. Они пошли вместе. Истон поведал Оуэну, что с тех пор, как его уволили, он не заработал, считай, ничего, а заработанное, как обычно, ушло на плату за дом. Слайм уже от них съехал. Рут с ним не ладила, она вообще была в каком-то странном настроении, но, с тех пор как Слайм уехал, она нашла небольшую работу в меблированных комнатах на Большой аллее. Тем не менее, дела идут все хуже. Они не выплатили очередной взнос за мебель, и в результате у них забрали все вещи и увезли. Даже линолеум сорвали с пола. Истон сказал: жаль, что не додумался прибить этот паршивый линолеум к полу так, чтобы его не смогли оторвать, не испортив. Он был у Дидлума, и тот сказал, что не хочет обижать его, и пообещал хранить все эти вещи в течение трех месяцев, так что, если Истон за это время выплатит задолженность, он получит мебель обратно. Впрочем, Истон считал, что у него на это весьма мало надежд.

Оуэн слушал его с негодованием. Вот он один из тех многих, кто недоволен положением вещей, но не дает себе труда разобраться и попытаться что-то изменить. И, уж конечно, при первом же случае он будет голосовать за сохранение системы, являющейся причиной его нищеты.

− Ты слышал, старик Джек Линден с женой отправились сегодня в работный дом? − сказал Оуэн.

− Нет, не слышал, − безразлично ответил Истон. − Ну что ж, я этого и ожидал.

Тут Оуэн сказал, что было бы неплохо, если бы Истон сдал парадную комнату их дома, которая сейчас пустует, миссис Линден; она наверняка сможет платить ему за комнату, а эти деньги помогут Истону платить за дом. Истон согласился и сказал, что потолкует с Рут, после чего они расстались.

На следующее утро Нора зашла к Мэри и застала у нее Рут Истон. Разговор шел о комнате, и, так как Истоны жили всего в пяти минутах ходьбы, они отправились туда все трое, чтобы Мэри посмотрела комнату. Вид дома снаружи не изменился; кружевные белые шторы по-прежнему прикрывали окна в парадную комнату, а в простенке стоял маленький круглый столик, покрытый красной скатертью, на котором виднелись обернутые цветной бумагой горшки с геранью. Цветы и плотно сдвинутые шторы не позволяли прохожим увидеть, что в комнате нет мебели. Столик же этот представлял собой пустой деревянный ящик, который дал им бакалейщик. На ящике лежала медная крышка, прикрытая куском старой красной скатерти. Все эти ухищрения производились для того, чтобы соседи не подумали, что дела их плохи, хотя сами Истоны знали, что почти все их соседи находятся в примерно тех же обстоятельствах.

Комнатка была сравнительно небольшая, ведь в ней должна была жить не только миссис Линден, но и двое ее детишек. Однако Мэри понимала, что ей едва ли удастся найти другую такую же комнату за эту цену, и поэтому она согласилась снять ее со следующего понедельника за два шиллинга в неделю.

Дома стояли друг от друга очень близко, и Мэри с детьми за несколько дней перетащили в свою новую комнату большинство мелких вещей, а в понедельник вечером, когда стемнело, Оуэн и Истон перевезли оставшиеся вещи на тележке, которую для этого попросили у Хантера.

В последние недели февраля похолодало еще больше. Двадцатого февраля повалил густой снег, потом ударили сильные морозы, продлившиеся несколько дней.

Однажды около десяти часов вечера полисмен увидел человека, лежавшего без сознания посреди пустынной улицы. Сперва он решил, что это пьяный, и оттащил его к тротуару, чтобы не мешал проезжавшим мимо повозкам, а сам отправился за носилками. Свалившегося на улице человека отнесли в полицейский участок и уложили в камере, где уже сидел мужчина, задержанный при попытке украсть из сарая турнепс. Явился полицейский врач. Он констатировал, что человек, которого считали пьяным, в действительности умирает от истощения и бронхита, врач добавил при этом, что нет никаких оснований предполагать, будто больной был привержен пьянству. Когда спустя несколько дней регистрировалась эта смерть, следователь заметил, что за последние полтора месяца это в их городе третий случай смерти от истощения.

Выяснилось, что покойный был штукатур, что он пришел пешком из Лондона в надежде найти какую-нибудь работу. Когда полисмен его обнаружил, у него не было ни единой монетки, только несколько залоговых квитанций в карманах да письмо от жены, которое нашли уже после того, как он умер, так как он носил его во внутреннем кармане жилета. За несколько дней до регистрации этой смерти перед магистратом предстал человек, обвиненный в краже турнепса. Бедняга сказал, что сделал это, потому что был голоден, но олдермены Светер и Гриндер объяснили ему, что голод не является извинением бесчестного поступка, и приговорили к штрафу в семь шиллингов, а также уплате судебных издержек или к семи дням тюрьмы с использованием на тяжелых работах. Так как у обвиняемого не было ни друзей, ни денег, он отправился в тюрьму, где в конце концов ему оказалось лучше, чем большинству оставшихся на свободе, у которых не хватило мужества что-нибудь украсть и облегчить свои страдания.

С течением времени длительное недоедание стало сказываться на Оуэне и его семье. Он надрывно кашлял, глаза его глубоко запали и приобрели характерный блеск, а лицо бывало то мертвенно бледным, то вспыхивало ярким румянцем.

Да и по виду Фрэнки стало заметно, что ему частенько приходится уходить в школу без молока и овсяной каши, − он стал бледен, худ, и, когда мать расчесывала его длинные волосы, они выпадали целыми прядями. Это очень огорчало мальчика, − с тех пор как он услышал в школе библейскую легенду о Самсоне, Фрэнки перестал просить, чтобы ему остригали волосы, он боялся, что из-за этого лишится силы. Обычно он устраивал себе испытание, которое сам же изобрел, и всегда бывал очень доволен, обнаружив, что, несмотря на отсутствие овсяной каши, все еще может поднимать утюг положенное количество раз. Но через некоторое время оказалось, что ему становится все труднее выполнять это упражнение, и он прекратил испытания, решив, что подождет, пока у отца появится больше работы и он опять будет получать свою овсянку и молоко. Мальчику жаль было прекращать свои упражнения, но он ни слова не сказал родителям, чтобы их не огорчать.

Норе иногда удавалось получить кое-какую швейную работу. Однажды пришла женщина с маленьким сыном и принесла с собой целый узел всяких вещей, принадлежавших ей и ее мужу − старое пальто, несколько пиджаков, − все эти вещи или давно уже вышли из моды, или были слишком изношены, однако их все же можно было перелицевать и перешить для мальчика.

Нора взялась за эту работу и в течение недели занималась ею по нескольку часов в день. Она заработала всего четыре шиллинга, тем не менее женщина решила, что это слишком дорого, и больше ничего не приносила.

В другой раз миссис Истон устроила ей временную работу в меблированных комнатах, где работала сама. Там заболела служанка, и на несколько дней потребовалась помощь. Платили за это два шиллинга в день и, кроме того, давали обед. Оуэну не хотелось, чтобы Нора туда ходила, − боялся, что ей будет трудно, но в конце концов согласился. В обязанности Норы входило прибирать спальни, весь день ей приходилось бегать вверх и вниз по лестнице с тяжелыми мусорными корзинами и ведрами воды, и к вечеру второго дня ее скрутила такая страшная боль, что она едва доплелась до дома и несколько дней пролежала в постели − началось обострение ее старой болезни, причинявшей бедной женщине немыслимые страдания каждый раз, когда она пыталась встать.

Оуэн совершенно растерялся, он был в отчаянии от своего бессилия; в те дни, когда он не был занят у Раштона, он отправлялся бродить по городу в поисках работы, но обычно безуспешно. Он сделал несколько образцов рекламных карточек и этикеток для витрин в надежде получить кое-какие заказы на работу такого рода в городских магазинах, но потерпел неудачу. У хозяев магазинов обычно были свои постоянные шрифтовики, им и отдавали всю работу. Он получил несколько пустяковых заказов, но платили за них так мало, что вряд ли стоило браться за это дело. Каждый раз, заходя в лавку попросить работу, он чувствовал себя преступником, ясно понимая, что, по существу, говорит хозяевам: «Отнимите работу у кого-нибудь другого и отдайте ее мне». Это так мучило его, что он разговаривал смущенно, а если вспомнить, что одет он был весьма неважно, то понятно, что все это производило малоблагоприятное впечатление на тех, к кому он обращался, и говорили с ним обычно столь же вежливо, как с попрошайкой. После целого дня бесплодных скитаний он возвращался домой, пошатываясь от голода и усталости.

Однажды, когда дул холодный резкий восточный ветер, Оуэн отправился в свою обычную экспедицию и сильно простудился: он почти не мог говорить − стоило сказать слово, как начинался жесточайший приступ кашля. Как раз в тот день одна мануфактурная фирма, для которой он делал рекламные карточки, прислала ему срочный заказ. Сдать его надо было на следующее утро, поэтому он засиделся до полуночи с этой работой. И все время, пока он работал, у него было какое-то странное ощущение в груди, не то чтобы боль − он не смог бы выразить словами, что он чувствует, но ощущение оставалось. Он не придал этому большого значения, полагая, что просто сильно простудился, но не мог избавиться от мыслей о том, что же это все-таки такое.

В этот вечер Фрэнки уложили в постель как обычно, но спал он очень неспокойно. Оуэн слышал, как ворочается и всхлипывает во сне мальчик.

Оуэн несколько раз отрывался от работы, чтобы зайти в комнату сына и поправить постель − мальчик все время метался и постель его то и дело оказывалась в беспорядке. Потом Фрэнки успокоился, и часов около одиннадцати Оуэн, зайдя еще разок и взглянув на сына, увидел, что тот спит уже совсем тихо, лежа на боку и откинув голову на подушку, причем дышит так беззвучно, что его дыхание почти неразличимо. Его сбившиеся на лбу белокурые волосы были влажными от пота, и мальчик выглядел таким бледным и неподвижным, что можно было подумать, будто это тот сон, от которого уже не пробуждаются.

Через час, закончив рекламную карточку, Оуэн зашел в комнатушку при кухне помыть перед сном руки, и в тот момент, когда он вытирал их полотенцем, странное ощущение, которое он испытывал в течение всего вечера, стало явственнее, а через несколько секунд он с ужасом обнаружил, что его рот внезапно наполнился кровью.

Спустя мгновение, показавшееся ему вечностью, ему удалось вздохнуть и побороть этот душивший его поток. Лишь теперь, когда он смог остановить кровотечение, он упал на стул, весь дрожа, прижимая ко рту полотенце; он задыхался, холодный пот крупными каплями стекал с его лба.

Сквозь мертвое молчание ночи время от времени доносился бой часов далекой церкви, но Оуэн продолжал сидеть неподвижно, не замечая времени, охваченный ужасом.

Так вот оно, начало конца! Пройдет немного времени, и эти двое единственных близких ему людей будут брошены им на милость жестокого мира. Через несколько лет мальчик подобно Берту Уайту попадет в лапы какого-нибудь распевающего псалмы дьявола вроде Хантера или Раштона, и тот превратит его во вьючное животное. Оуэн представил себе сына − задерганный, запуганный парень работает как заведенный, таскает тяжести, волочит тележку, носится взад и вперед, стараясь угодить тиранам, думающим только об одном − как бы выколотить из него себе прибыль. Если он выживет, то вырастет с искривленным от непосильной работы телом, с умом ограниченным, испорченным и ожесточенным от невежества и нищеты. Когда перед его мысленным взором предстало будущее сына, Оуэн решил, что этого не будет никогда! Он не оставит их одинокими и беззащитными среди «христианских» волков, которые только и дожидаются, чтобы разорвать их, когда он умрет. Если он не смог сделать жену и сына счастливыми, он сумеет хотя бы избавить их от дальнейших страданий. Если он не сможет с ними остаться, они должны уйти вместе с ним. По отношению к ним это добрее и милосерднее.