Филантропы в рваных штанах

Глава 44

ТРАДИЦИОННЫЙ ОБЕД

Порой мимолетный луч света пробивался сквозь мрак, в котором влачили свою жизнь филантропы. Безрадостную монотонность их существования иногда оживляли невинные развлечения. Например, случались похороны; тогда Красс и Скряга отсутствовали всю вторую половину дня, и, хотя оба они всегда держали время похорон в секрете, рабочим обычно удавалось это узнать.

Иногда хозяева домов, где они работали, устраивали им угощение: чай, хлеб с маслом, пирог, какая-нибудь легкая закуска, а случалось, даже и пиво − вовсе не такое, как бурда, которую они покупали у «Крикетистов» по два пенса за пинту. В других домах, где хозяева не были столь щедры, их скупость возмещала прислуга, устраивая рабочим угощение без ведома хозяев. Даже очень внимательным и хитрым хозяйкам редко удавалось предотвратить живое общение рабочих с прислугой, которая, со своей стороны, обычно жаждала такого общения. Все эти милые эпизоды нарушали монотонность жизни наших героев, не причиняя никому вреда.

Порой на долю филантропов выпадали тяжелые испытания, это обычно случалось, когда они работали в богатых домах. Как правило, рабочие должны были ходить через черный ход, чаще всего через кухню. Просто с ума можно было сойти, слушая, как потрескивает и шипит в жаровне дичь или мясо, как пахнут сладкие пироги, торты, пудинги, как ароматна начинка из лука, приправленная листьями шалфея, для гуся, утки или поросенка. На заднем дворе в таких домах лежали огромные кучи пустых бутылок из-под пива, крепких напитков и вина, а также из-под виски, бренди или шампанского.

Запахи изысканных блюд, изготовляемых на кухне, часто проникали в комнаты, где работали филантропы, иногда как раз в то время, когда они поедали свою жалкую пищу, запивая ее холодным чаем или отвратительным пивом, которое они иногда приносили с собой в бутылках.

Как мы уже говорили, случалось, хозяева дома посылали рабочим чай с хлебом и маслом или пирог, но, если Хантер узнавал об этом, он просил хозяев никогда больше этого не делать, чтобы не отвлекать рабочих.

Главным событием года являлся традиционный обед; его устраивали в последнюю субботу августа, а деньги на него собирали в течение четырех месяцев. На пикник собирали по пять шиллингов с человека − эту сумму вносил каждый, но предполагалось, что стоимость прогулки и обеда окажется немного меньше, и в этом случае остаток разделят. Размер остатка бывал больше либо меньше в зависимости от обстоятельств; дело в том, что, помимо денег, собираемых по подписке, в фонд традиционного обеда из различных источников поступали также и благотворительные взносы.

Когда наступил этот знаменательный день, рабочие не стали корпеть за работой до часа; они получили свои деньги в двенадцать и поспешили домой, чтобы успеть помыться и переодеться.

Фургоны отправлялись от «Крикетистов» ровно в час, но для удобства тех, кто жил в Уиндли, было условлено, что в половине второго их подберут на Перекрестке.

Всего было четыре экипажа − три больших фургона для рабочих и одна повозка поменьше для Раштона и нескольких его друзей − Дидлума, Гриндера, мистера Тунарфа, архитектора, и мистера Леттама, агента по продаже домов и земельных участков. Одного из кучеров сопровождал его приятель с длинным почтовым рожком. Этого джентльмена не нанимали, но поскольку он сидел без дела, то не сомневался, что рабочие угостят его рюмкой и, возможно, соберут ему немного денег за услуги.

Большинство рабочих курили сигары по два пенни, многие выпили по кружке − другой, чтобы развеселиться перед отъездом, тем не менее процессия, державшая путь к холму Уиндли, выглядела довольно мрачно. Судя по траурному выражению длинной физиономии Скряги, сидевшего рядом с кучером первого фургона, по угнетенным лицам большинства участников, можно было подумать, что это не увеселительная прогулка, а скорее похоронная процессия, или же что это души умерших направляются к берегам Стикса. Человека, который время от времени извлекал звуки из почтового рожка, можно было принять за ангела, возвещающего о Страшном суде, а дымок от сигар мог сойти за дым адского пламени.

На Перекрестке была сделана короткая остановка: здесь подобрали нескольких человек, в том числе Филпота, Харлоу, Истона, Неда Даусона, Сокинза, Билла Бейтса и Забулдыгу. Двое последних работали теперь у Смиритона и Бросера, но так как они с самого начала вносили деньги, то решено было не возвращать им деньги, а пригласить их на обед. Забулдыга и еще двое алкоголиков явились в драной одежде и стоптанных башмаках, большинство же было одето прилично. Кое-кто специально для этого случая взял из залога свой воскресный костюм. Некоторые надели новые костюмы, за которые выплачивали по шиллингу в неделю в рассрочку. Кое-кто щеголял в одежде с чужого плеча, были и такие, кто явился в вычищенных рабочих костюмах, а иные надели праздничные костюмы, которые не нужно было выкупать из заклада по той простой причине, что никакой хозяин ломбарда их не взял бы. Эти костюмы, если можно так выразиться, находились в переходном состоянии − явно старомодные, они лоснились от долгого ношения, но были еще слишком хороши для того, чтобы выходить в них на работу. Красс, Слайм и еще один или два холостяка красовались в стоячих воротничках и в котелках самого модного образца, что отличало их от большинства в шляпах давно забытых фасонов и в воротничках с загнувшимися краями. На Харлоу была старая соломенная шляпа, которую его жена вычистила щавелевой кислотой. Истон тщательно покрасил потертые края своего котелка чернилами. Хуже всего дело обстояло с обувью: не считая Раштона и его друзей, всего собралось тридцать семь человек, и среди них не нашлось и полдюжины, обутых в приличные ботинки.

Все расселись по фургонам и вновь двинулись в путь. Процессию возглавлял экипаж, где ехал Раштон, Дидлум, Гриндер и еще два-три члена Банды. За ним двигался большой фургон со Скрягой на передке. Рядом с кучером третьего фургона сидел Пейн, десятник плотников. Красс занимал такое же почетное место в последнем фургоне, а сзади расположился человек с почтовым рожком.

Красс, который брал фургоны, договорился с возчиками, что торжественный кортеж проследует по той улице, где жил он и Истон. Когда они проезжали мимо его дома, у дверей стояла миссис Красс с двумя молодыми людьми, их жильцами, все они махали платками и выкрикивали приветствия. Чуть поодаль стояли миссис Линден и жена Истона. Кроме того, звук почтового рожка взбудоражил окрестных жителей, они столпились у дверей и окон, глазея на мрачную вереницу.

Вскоре улицы Уиндли остались позади, и вот они уже едут по петляющей, залитой солнцем дороге, окаймленной кустами боярышника, остролиста и шиповника, мимо тучных, отливающих золотом полей пшеницы, мимо яблоневых садов, где пригнувшиеся к земле ветви сплошь усыпаны сочными плодами. Они едут по тенистым величественным аллеям, и над головами у них смыкаются кроны древних дубов, образуя зеленые арки, позолоченные мерцающими струями солнечных лучей, пронизывающих трепещущую листву; они едут по старинным громоздким каменным мостам, перекинутым через прозрачные потоки, отражающие кудрявые облака и голубое небо; а потом вновь вырываются на простор полей, раскинувшихся по обе стороны дороги до самого горизонта, и глядят, как колышется спелая пшеница, пасутся коровы и робкие овцы, убегающие прочь от стука фургонных колес. Несколько раз они видели кроликов, те весело выскакивали из-за ограды или прыгали на лугах прямо возле коров и овец. То тут, то там вдали, укрывшись в лощине или среди деревьев, мелькали сельские строения и стога сена, порой возле них показывалась квадратная увитая плющом башня старинного монастыря или одинокая ветряная мельница с вращающимися крыльями, которые то освещались солнечными лучами, то пропадали в тени. Они ехали мимо стоявших у дороги домиков под соломенными крышами, и обитатели этих домиков выходили помахать им, мимо загорелых золотоволосых ребятишек, которые взбирались на изгороди и ворота, махали шапками и кричали или бежали за фургонами, подхватывая монетки, которые им бросали пассажиры.

Время от времени рабочие в фургонах предпринимали нерешительные попытки запеть, но из этого ровным счетом ничего не получалось − большинство пассажиров были слишком голодны и унылы. У них не было времени на то, чтоб пообедать, но даже если бы у них и было время, они не стали бы обедать, чтобы сохранить аппетит для банкета в «Королеве Елизавете», куда рассчитывали попасть к половине четвертого. Впрочем, они немного повеселели после первой остановки у «Синего льва», где большинство вышли из фургонов и выпили по кружке пива. Кое-кто, включая Скрягу, Неда Даусона, Билла Бейтса и Джо Филпота, выпили по две-три кружки и почувствовали себя после этого такими счастливыми, что, когда вереница фургонов тронулась дальше, из фургона, где ехали первые трое, а на козлах восседал Красс, послышалась песня, но и эта попытка была неудачна, и даже после второй остановки у «Головы воина» они не обрели в себе сил запеть как следует. Время от времени то из одного, то из другого фургона раздавались звуки песен, но тотчас же уныло замирали. Трудно петь на голодный желудок, даже если в нем бултыхается немного пива. У них не было настроения петь и любоваться картинами природы. Все они жаждали обеда, и именно по этой причине долгая поездка была им не в удовольствие, а потом и вовсе превратилась в унылую мороку, которой, казалось, не будет конца.

Следующая остановка была около «Птички в руке», придорожного трактира, в одиночестве стоявшего в укромной лощине. Хозяин здесь был толстый и веселый, кроме него, в трактире сидело несколько посетителей, по виду которых можно было предположить, что это сельскохозяйственные рабочие, хотя домов поблизости не было. Это необычное обстоятельство заинтересовало наших путешественников и было главной темой разговоров до тех пор, пока они не добрались до трактира «Капля росы» в получасе езды от предыдущего трактира. Экипаж, в котором ехали Раштон с друзьями, проехал мимо не остановившись. Среди пассажиров фургона, следовавшего на некотором расстоянии за ним, мнения разделились − одни кричали кучеру, что надо остановиться, другие требовали, чтобы он ехал дальше, большинство же пребывало в нерешительности, не зная, какой курс избрать. Кучер не одобрял этих колебаний, будучи уверен, что, если последует остановка, кто-нибудь обязательно поставит ему стаканчик, и возле трактира он поэтому натянул поводья, а его примеру последовали и кучера двух последних фургонов.

Остановка была очень короткая, слезла только половина, а оставшиеся в фургонах так ворчали на задержку, что те, кто вылез, выпили свое пиво как можно скорее, и путешествие вновь продолжалось почти в полном молчании. Уже никто не пытался запеть, никто не смеялся, почти никто не говорил друг с другом, все только мрачно глазели по сторонам.

Кучерам велели нигде больше не останавливаться до трактира «Голова королевы Елизаветы», и поэтому они поехали мимо «Все вверх ногами», к огорчению трактирщика, стоявшего в дверях с кислой улыбкой на лице. Некоторые, знавшие его, крикнули, что заглянут к нему на обратном пути; этим и пришлось ему удовлетвориться.

Они добрались до долгожданной «Королевы Елизаветы» в двадцать минут четвертого, и их немедленно провели в большую комнату, где стоял один круглый стол и два длинных, уже накрытые для обеда в полном соответствии с репутацией этого трактира.

Скатерти на столах и салфетки в стаканах были белоснежными, у каждого прибора лежало не меньше дюжины ножей, вилок и ложек. В центре стола стояли стаканы с превосходным желтым кремом, а блюда с блистающими красным и золотым желе чередовались с благоухающими в вазах цветами.

Пол был покрыт линолеумом − красные цветы на бледно-желтом фоне, рисунок кое-где вытерся, но линолеум был чист и блестел. Стоило посмотреть на стены, покрытые старомодными под лак обоями, на сверкающее пианино, стоявшее в углу у окна с белыми занавесками, на отполированные дубовые стулья или взглянуть через стеклянные двери на тенистый сад, всех охватывало ощущение чистоты и опрятности.

Хозяин сообщил, что обед будет подан через десять минут, и в ожидании этого мига одни пошли в бар чего-нибудь выпить − просто для аппетита, другие отправились побродить по саду, кое-кто по приглашению хозяина пошел посмотреть дом. Помимо всего прочего, они заглянули на кухню, где под руководством хозяйки шли приготовления к пиршеству. Здесь в кухне с выбеленными стенами и красным кафельным полом, как и во всем доме, господствовала чистота.

− Да, это тебе не «Королевское кафе», откуда нас вытурили, − заметил Забулдыга Биллу Бейтсу, направляясь в обеденный зал, когда было объявлено, что обед подан.

− Это точно, − отозвался Билл.

Раштон с Дидлумом, Гриндером и другими своими приятелями уселись возле пианино за круглый стол. Хантер возглавил самый большой стол, напротив него сел Красс, справа и слева от него расположились Банди и Слайм − вместе с ним они составляли комитет, ведавший организацией обеда; Пейн, десятник плотников, сел во главе второго стола.

Обед был такой, о каком можно только мечтать, пожалуй, не хуже обедов, которыми ежедневно наслаждаются те, кто слишком ленив, чтобы работать, но достаточно хитер, чтобы заставить работать на себя других.

Был подан суп, несколько видов закуски, ростбиф, вареная баранина, жареная индейка, жареный гусь, окорок, капуста, горошек, бобы, фрукты, пудинг с изюмом, крем, желе, фруктовые пирожные, хлеб и сыр и столько пива и лимонада, сколько они смогли оплатить, − стоимость напитков не входила в сумму обеда; а после этого официанты принесли желающим кофе. Все было удивительно вкусно, и, хотя обедающие были несколько смущены обилием ножей и вилок, все они, за немногими исключениями, оказались на высоте и отобедали в полное свое удовольствие. Благопристойнейшая обстановка была нарушена лишь одним или двумя достойными сожаления инцидентами. Первый из них случился сразу же, как только сели за стол: Нед Даусон, огромный здоровенный парень, не выдержал столь большого количества пива, его стало мутить, и беднягу пришлось вывести из зала с помощью его приятеля Банди и еще одного соседа. Они оставили его где-то во дворе, а минут через десять он вернулся, чувствуя себя уже гораздо лучше, но еще бледный, и занял свое место за столом.

Индейка, ростбиф и вареная баранина, горошек, бобы и капуста были уничтожены с изумительной быстротой − удивляться тут нечему: все страшно проголодались за время долгого путешествия, и почти все старались хорошенько отведать всего, что подавалось на стол. Кое-кто попросил и по второй порции супа. Потом еще вареной баранины и окорока или индейки, потом немного ростбифа и гуся. Потом еще немножко вареной баранины и еще чуточку ростбифа. Каждый из трех мальчишек-подручных съел в несколько раз больше, чем весил сам, не говоря уже о бесчисленных бутылках лимонада и шипучего имбирного напитка.

Красс то и дело отирал салфеткой пот с лица и шеи. В общем, все были довольны. Еды оказалось более чем достаточно, пиво было превосходным, и в течение всего обеда среди стука посуды, звона ножей и вилок звучали шутки, остроты и веселый смех.

− Ну-ка, Боб, перебрось нам сюда еще кусочек этой белой штуки, − кричал Крассу Забулдыга, указывая на бланманже.

Красс протянул руку, взял блюдо с «этой белой штукой», но не стал передавать его Забулдыге, он предпочел уничтожить его самолично, ложкой, прямо с блюда.

− Эй, ты же все слопал сам, бандит, − возмущенно закричал Забулдыга, как только он сообразил, что происходит.

− Все в порядке, приятель, − ласково ответил Красс, ставя на стол пустое блюдо, − там еще вдоволь этого. Скажи хозяину, чтобы принес еще.

Кликнули хозяина, которому помогали его дочь, две девушки и два молодых человека, и он принес еще несколько блюд, к удовольствию Забулдыги.

Пудинг потряс всех, он был точь-в-точь как рождественский, но, поскольку Нед Даусон и Билл Бейтс выпили соус еще до того, как подали пудинг, всем пришлось съесть первую порцию без соуса. Впрочем, хозяин вскоре принес еще.

Как только обед был закончен, встал Красс и, как секретарь комитета, сделал заявление. Тридцать семь человек внесли по пять шиллингов каждый, это составляет девять фунтов и пять шиллингов. Комитет решил, что трем мальчишкам-подручным − подручному маляров, подручному плотников и мальчику из торгового зала следует разрешить уплатить половину, таким образом получается девять фунтов двенадцать с половиной шиллингов. Мистер Раштон в дополнение к пяти шиллингам, которые он внес по подписке, дал на расходы еще один фунт и десять шиллингов. (Громкие приветственные клики.) Так же поступили и другие джентльмены. Мистер Светер внес один фунт. (Аплодисменты.) Мистер Гриндер в дополнение к пяти шиллингам по подписке дал еще десять шиллингов. (Аплодисменты.) Мистер Леттам, кроме пяти шиллингов, − еще десять. (Аплодисменты.) Мистер Дидлум сверх пяти шиллингов по подписке внес десять шиллингов. (Приветственные клики.) Мистер Тунарф − десять шиллингов сверх подписки. Они обратились также к некоторым фирмам, снабжающим нас материалами, и попросили их также внести какие-нибудь суммы; кое-кто прислал полкроны, некоторые пять шиллингов, другие не ответили вообще, а две фирмы написали, что, поскольку дела идут у них сейчас неважно и они почти не получают прибыли от продажи своих изделий, они не могут внести ничего. Однако от всех фирм, к которым обращались, получено всего тридцать два шиллинга и шесть пенсов, что составляет семнадцать фунтов.

Что касается расходов, то обед обошелся по два шиллинга и шесть пенсов с человека, их здесь сорок пять, итого пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Затем поездка на фургонах, по два шиллинга и шесть пенсов с каждого − это еще пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Таким образом, осталось пять фунтов пятнадцать шиллингов, их поделим (аплодисменты): каждому из тридцати семи человек по три шиллинга и по шиллингу и четыре пенса каждому из мальчиков-подручных. (Громкие и продолжительные овации.)

Красс, Слайм и Банди пошли по залу, раздавая деньги. Их горячо приветствовали, особенно те, кто успел за дорогу от Магсборо все истратить, и, когда церемония была закончена, Филпот предложил выразить благодарность комитету за прекрасное исполнение им своих обязанностей, и все горячо его поддержали. После этого устроили сбор чаевых, набралось одиннадцать шиллингов, и хозяин поблагодарил всех от лица радостно улыбавшихся официантов.

Мистер Раштон распорядился подать выпивку и сигары. Некоторые предпочитали сигареты, а трезвенники − лимонад или имбирный напиток. Некурящие все равно брали сигары и отдавали их приятелям. Как только было покончено и с этим, раздались громкие возгласы: «Тише!» − и встал Хантер.

Когда шум утих, Скряга выразил уверенность, что все присутствующие с ним согласятся и не пропустят такого случая выпить за здоровье их уважаемого и достойного хозяина, мистера Раштона. («Верно, верно!») Некоторые из присутствующих работают у мистера Раштона уже много лет, и для их ушей ему, Хантеру, нет нужды говорить хвалебные слова в адрес мистера Раштона. («Верно, верно!») Они знают мистера Раштона не хуже, чем сам Хантер, а знать его − значит уважать. (Приветственные клики.) И новички, хотя и не знают мистера Раштона столь же хорошо, как мы, старики, все же наверняка согласятся, что лучшего хозяина трудно пожелать. (Громкие аплодисменты.) С огромным удовольствием он предлагает выпить за здоровье мистера Раштона.

Все встают.

− Ребята, споем в честь хозяина! − крикнул Красс, размахивая стаканом и запевая песню, которую тут же с огромным энтузиазмом подхватили присутствующие, а Забулдыга дирижировал хором, размахивая ножом.

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Все это говорят,

Гип-гип-ура!

Гип-гип-ура!

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Все это говорят.

− А теперь три раза «ура»! − заорал Красс.

Гип-гип-ура!

Гип-гип-ура!

Гип-гип-ура!

Дружно выпили за здоровье Раштона, хотя среди шума, пения и приветственных криков несколько человек стояли с довольно кислым и смущенным видом, молча наблюдая за усердствующими или уставясь в пол либо в потолок.

− Должен сказать, − заявил Забулдыга, когда все уселись на свои места (он уже порядком выпил по дороге, да и за обедом времени зря не терял), − я должен сказать, что хотя у нас с мистером Хантером бывали недоразумения, когда я работал над перестройкой и ремонтом «Королевского кафе», я все равно должен признать, что фирма наша − самая лучшая из всех, которые имели со мной дело.

Его заявление было встречено громким смехом, но тут встал мистер Раштон с ответным тостом, и все замолкли. Он сказал, что за шестнадцать лет существования его фирмы это − если память ему не изменяет − одиннадцатый пикник, в котором он имеет удовольствие принять участие. За все эти годы дело разрасталось, и он верит, что фирма будет процветать и расти и впредь. («Правильно, правильно!») Он, конечно, понимает, что успех дела во многом зависит как от него самого, так и от его рабочих, он делает все, от него зависящее, чтобы обеспечить их работой, им остается только добросовестно ее выполнять, тогда дело будет продолжаться и развиваться. («Правильно, правильно!») Хозяевам не обойтись без рабочих, но и рабочим не жизнь без хозяев. («Правильно, правильно!») Этот вопрос разделения труда − рабочие трудятся руками, а хозяева − головой, и друг без друга им нельзя. Он надеется на добрые отношения между ним и его рабочими и в дальнейшем и благодарит всех за лестные слова в его адрес.

Его речь была встречена громкими криками одобрения, и тогда встал Красс и предложил выпить за здоровье мистера Хантера. («Правильно, правильно!») Он не собирается произносить длинную речь, поскольку он плохой оратор. (Крики: «Замечательный оратор!», «Говори!» и т. п.). Но он уверен, что все с ним согласятся: после мистера Раштона нет человека, более достойного любви и уважения, чем мистер Хантер. (Приветственные возгласы.) Когда несколько недель назад мистер Хантер слег, многие боялись потерять его. Так воспользуемся же этой возможностью и поздравим мистера Хантера с выздоровлением («Правильно, правильно!»), пожелаем ему здоровья и понадеемся, что еще не раз он будет вместе с нами на таких вот обедах.

После продолжительных аплодисментов снова спели:

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Ведь он хороший парень,

Все это говорят,

Гип-гип-ура!

Гип-гип-ура!

Когда умолкли приветственные возгласы, поднялся Скряга. Голос его слегка дрожал, когда он благодарил всех за доброту и выражал надежду, что заслужил их хорошее отношение. Во всяком случае, он всегда старался быть справедливым и внимательным к каждому. (Приветственные клики.) А теперь он попросит вновь наполнить стаканы. («Правильно, правильно!»)

Когда стаканы были наполнены, Скряга провозгласил тост за здоровье их гостей, мистера Леттама, мистера Дидлума, мистера Тунарфа и мистера Гриндера, которые были так добры, что внесли свою долю в общие расходы. (Крики одобрения.) Для всех них большая честь видеть их здесь. («Правильно, правильно!») И он уверен, что никто из присутствующих не сомневается, что мистеры Леттам, Дидлум, Тунарф и Гриндер − хорошие парни.

И по тому, как гостей приветствовали, было совершенно очевидно, что собравшиеся за столом действительно ничуть в этом не сомневаются. После этого встал Гриндер и от имени всех, к кому был обращен этот тост, сказал, что для него большая радость присутствовать здесь и принимать участие в столь приятном занятии, и они рады, что внесли свою лепту в организацию пикника. Очень приятно видеть, какие добрые отношения существуют между мистером Раштоном и его рабочими, потому что так и должно быть, если хозяева и рабочие трудятся рука об руку − хозяева думают, а рабочие работают. И те, и другие трудятся, и интересы их совпадают. Ему нравится, когда рабочие стараются ради своего хозяина, сознавая, что хозяин старается ради них, что он им не только хозяин, но и друг. Вот что ему (Гриндеру) приятно видеть − хозяин и рабочие работают дружно и понимают, что их интересы совпадают. (Приветственные клики.) Если бы все хозяева и все рабочие жили так, все было бы хорошо, было бы куда больше работы и меньше бедности. Пусть рабочие делают все для своего хозяина, а хозяин − для своих рабочих, и они найдут правильное решение социальных проблем вопреки тем глупостям, что говорят люди, разгуливающие с красными флагами. (Смех и крики: «Правильно!») Большинство из них просто лентяи и не хотят зарабатывать себе на жизнь. («Правильно, правильно!») Уж поверьте, если социалисты возьмут верх, эта кучка хитрецов будет снимать сливки и честным работягам останется лишь вкалывать и вкалывать. («Правильно, правильно!») Они хотят одного, эти агитаторы, − чтобы рабочие трудились, а они жили бы припеваючи. («Правильно, правильно!») От своего имени и от имени мистера Дидлума, мистера Тунарфа, мистера Леттама он благодарит всех за добрые пожелания и надеется и в будущем на подобные встречи.

Вновь раздались бурные аплодисменты, но было заметно, что некоторым не понравились разглагольствования Гриндера. Хотя сами они высмеивали социализм и обеими руками голосовали за капиталистов, все-таки речь Гриндера вызвала у них возмущение и злость. Было за столом человек шесть социалистов. Они сидели на самом конце длинного стола, во главе которого восседал Пейн. Ни один из них не аплодировал речам, но и не выражал протеста. К концу речи Гриндера и во время аплодисментов кое-кто из них покраснел, другие посмеивались, но все промолчали. Они заранее знали, что тут будут величальные тосты и речи, и договорились между собой не обращать внимания на них, но такого грубого выпада против социалистов они не ожидали.

Едва Гриндер сел, как кто-то из аплодировавших ему стал задирать социалистов.

− Ну, а вы что скажете? − кричали им. − Ведь это про вас речь!

− Им и говорить-то нечего!

− Какого черта вы отмалчиваетесь?

Либералам и консерваторам, которым не понравились высказывания Гриндера, тоже захотелось услышать его оппонентов, и они принялись кричать:

− Оуэн, Оуэн!

− Вставай! Скажи речь!

− Будь человеком!

К ним присоединились и те, кто только что аплодировал Гриндеру. Они были уверены, что Гриндер и другие джентльмены выступят с достойной отповедью социалистам, но Оуэн и его товарищи только смеялись в ответ. Тогда Красс привязал белый носовой платок к тонкой тросточке мистера Дидлума и воткнул его в вазу с цветами на том конце стола, где сидели социалисты.

Когда утих шум, вызванный его демаршем, вновь встал Гриндер:

− Я тут сказал несколько слов, не зная, что среди нас есть социалисты, ибо странно, что это так, ведь по виду они здравомыслящие люди. Тем не менее я рад, что поделился с вами своими мыслями, потому что таким образом раскрыл вам глаза на социалистов. Они чертовски хитры, они знают, когда можно говорить, а когда держать язык за зубами. Они предпочитают морочить голову неграмотным рабочим в мастерской или пивнушке и заговаривать им зубы − эдакие местные законники, вы знаете, что я имею в виду − каждый из которых талдычит, что, мол, я один прав, а все вокруг неправы. (Смех.) Вы наверняка встречали таких. Но стоит им попасть в компанию образованных людей, которых на мякине не проведешь и трескучей болтовней не обманешь, тут они как в рот воды набрали. Так что на будущее знайте, чего стоят их увещевания!

Многим его речь понравилась, в знак одобрения они стучали кулаками по столу, хохотали и говорили друг другу, что ловкач он, этот Гриндер, − здорово приложил социалистов.

И тут встал Баррингтон, посмотрел на Гриндера, и сразу наступила гробовая тишина.

− Может быть, правда, а может быть, и нет, − начал Баррингтон, − что социалисты знают, когда говорить, а когда помалкивать, но сегодняшний случай вряд ли является подходящим примером.

Мы собрались здесь сегодня как друзья и хотели забыть наши разногласия и просто вместе со всеми повеселиться. Но после того, что сказал мистер Гриндер, я готов ответить ему, как сумею.

Уже то, что я, социалист, нахожусь здесь как один из наемных рабочих мистера Раштона, опровергает обвинение мистера Гриндера, что социалисты − де слишком ленивы, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Ну, а что касается того, что мы, социалисты, дескать, пользуемся наивностью и простотой рабочих и обманываем их бессмысленной болтовней, то было бы правильнее, если бы мистер Гриндер, вместо того чтобы трусливо выдвигать общие обвинения против социалистов, которые он, кстати, ничем не может подтвердить, взял бы какую-нибудь конкретную социалистическую доктрину и доказал бы, что она неверна. Вот это гораздо труднее, чем мне, социалисту, доказать, что все сказанное нам здесь мистером Гриндером как раз и является бессмысленной болтовней и обманом. Он сказал, например, что хозяева трудятся головой, а рабочие руками. Если правда, что для ручного труда голова не требуется, почему же тогда умалишенных сажают в сумасшедшие дома? Почему не поручить им какую-нибудь «ручную» работу? Поскольку они умалишенные, они, наверное, согласились бы работать за плату меньшую, чем «идеальный прожиточный минимум». Если бы мистер Гриндер когда-нибудь попробовал поработать, он бы убедился, что рабочий должен сосредоточить на работе весь ум, все свое внимание, иначе он ее не выполнит. А разговор о том, что предприниматели не только хозяева, но и «друзья» рабочего, тоже пустая болтовня. Мистер Гриндер не хуже нас знает, что, как бы добр и благожелателен ни был предприниматель, как бы он ни хотел создать своим рабочим лучшие условия, он не может позволить себе этого, потому что существует конкуренция с предпринимателями, которым плевать на рабочего. «Плохой» предприниматель выжимает пот из своих рабочих, относится к ним как к рабам, все ускоряет темп и заставляет всех прибегать к тем же методам, пусть даже против их желания, иначе они не выдержат конкуренции. Если сегодня найдется предприниматель, готовый платить своим рабочим, не принимая в расчет собственные интересы, если он не будет требовать от них все большей отдачи хотя бы за счет увеличения их рабочего дня, мне ли говорить вам, мистер Гриндер, что такой предприниматель обанкротится через месяц, потому что заказы он получает по тем же ценам, что и его конкуренты − поклонники потогонной системы и погонщики рабов.

Мистер Гриндер утверждал также, что интересы хозяев и рабочих совпадают, но если у хозяина есть контракт, то в его интересах, чтобы работа была закончена как можно скорее; чем раньше она будет выполнена, тем большую прибыль он получит; но, чем скорее работа будет закончена, тем скорее рабочие останутся без работы. Как же можно говорить, что интересы хозяев и рабочих совпадают?

Дальше. Допустим, что предприниматель начинает свое дело, скажем, лет в тридцать и занимается им двадцать лет. Предположим также, что он держит у себя сорок рабочих более или менее постоянно, в течение всего этого времени, и что, когда создавалось предприятие, средний возраст этих рабочих тоже равнялся тридцати годам. Через двадцать лет у предпринимателя обычно скапливается достаточно денег, чтобы остаток своей жизни прожить в довольстве и достатке. А что происходит с рабочими? В течение всех этих двадцати лет они едва зарабатывают себе на жизнь и терпят такие лишения, что те из них, кто еще не помер, окончательно разрушают свое здоровье.

Итак, предприниматель двадцать лет неуклонно продвигается к покою, достатку и независимости. А для большинства людей − это двадцать лет неуклонного безнадежного физического и умственного оскудения; это путь на свалку, к работному дому и преждевременной смерти. Так совпадают ли интересы рабочих с интересами предпринимателей, и разве это не лживая, вводящая в заблуждение бессмысленная болтовня?

Это все сказочки для детей или для дураков. Мы не дети, так не считает ли нас мистер Гриндер дураками?

Случаются, правда, и у предпринимателя срывы, и тогда после долгих лет упорного умственного труда он оказывается у разбитого корыта, но тут уж невезение, и бывает такое исключительно редко, но даже если он оказывается полным банкротом, положение его и тогда не хуже, чем у любого из рабочих.

В то же время подлинные интересы предпринимателей и рабочих совпадают, но не в том смысле, как хотел убедить нас мистер Гриндер. При существующей социальной системе даже богатые люди или их дети не могут быть абсолютно гарантированы от нужды, и даже те, кому она не грозит, не могут полностью наслаждаться счастьем, пока их окружают нищета и горе большинства людей.

Тут вскочил Красс и заорал, что они приехали сюда не для того, чтобы слушать речи, − присутствующие встретили его заявление бурными аплодисментами. Громкие крики: «Правильно! Верно!» − огласили комнату, а Забулдыга предложил спеть песню.

Те, кто требовали от Оуэна вступить в дискуссию, промолчали, а мистер Гриндер, почувствовавший себя довольно неловко, был в глубине души рад такому обороту дела.

Предложение Забулдыги встретили всеобщим одобрением все, включая Баррингтона и его товарищей, которые хотели одного − чтобы все хорошо провели время. Хозяйская дочка, румяная девушка лет двадцати в розовом ситцевом платье, села за пианино, Забулдыга уселся рядом лицом к аудитории и спел, бурно жестикулируя, песню, которая понравилась всем, в том числе и Скряге, который был уже слегка навеселе от джина с имбирным напитком.

Ну-ка, пойдем-ка, выпей со мной

У стариканов Булла и Буша.

Ну-ка, пойдем, пожми-ка мне руку

У стариканов Булла и Буша.

Пускай позабавит меня немчура.

Тра-ла-ла-ла!

Ты руку пожмешь мне и крикнешь «ура».

Ну-ка, пойдем-ка, ты выпьешь со мной

У стариканов Булла и Буша!

Спаси твою душу!

Когда Забулдыга кончил петь, все долго одобрительно стучали по столу, но других песен он не знал, кроме чудаковатых частушек, он попросил Красса, который запел «Парни, живо за работу» на мотив «Трам, трам, трам, ребята маршируют». Поскольку эта песня считалась гимном консервативной партии с ее требованиями протекционистской реформы, а большинство собравшихся были консерваторами, песня имела бешеный успех.

Хоть пока я не богат,

Но пойдут дела на лад.

Скоро стану я счастливей королей.

На слово мне, мой друг, поверь!

О счастье я спою теперь,

Ведь время вскачь несется все быстрей...

Парни, живо за работу –

И не тужить, пока есть еда.

А кто будет стараться, тот и выбьется, братцы,

Поднажми-ка плечом − будет толк от труда!

− А теперь все вместе! − закричал Гриндер, который был ярым сторонником протекционистской реформы и радовался, видя, что большинство думают так же, как и он; и «ребята» рявкнули хором еще раз припев:

Парни, живо за работу − И не тужить, пока есть еда.

А кто будет стараться, тот и выбьется, братцы, Поднажми-ка плечом − будет толк от труда!

Тори горланили этот гимн с подлинным энтузиазмом. Трудно сказать наверняка, но, возможно, песня навеяла на них воспоминания о прошлом, они мысленно видели нищету и безрадостный труд, на который были обречены с детства, и своих отцов и матерей, измученных, сломленных лишениями и непосильным трудом и бесславно сошедших в желанное забвение могилы.

А потом в их видениях предстало будущее − собственные дети, бредущие той же самой тяжкой дорогой к той же цели.

Очень может быть, что эти видения были вызваны песней, ибо слова ее выражали их идеал: такой должна быть человеческая жизнь. Дайте им возможность работать как скотине, ради выгоды других − это их доля. Ни самим себе, ни детям своим не желали они права пользоваться благами. Они ведь сами говорили:

− А кто такие наши дети, чтобы не работать на тех, кто стоит выше? Что они, дети господ, что ли? Нет, радости жизни не для них. Пусть работают. Для этого они и созданы. А если нам удастся провести протекционистскую реформу, они всегда будут обеспечены: у них будет полная рабочая неделя, да и сверхурочные. А путешествия за границу, образование и всякие там удовольствия никогда не предназначались для таких, как наши дети, − это все для господских детей. Мы созданы работать на господ, чтобы у них было вдоволь времени на удовольствия.

Длинная это была песня, и, когда ее допели, все тори были в диком восторге. Даже Нед Даусон, который заснул, уронив голову на стол, просыпался в конце каждого куплета и, прогорланив припев, засыпал вновь.

Потом они трижды покричали «ура» в честь протекционистской реформы и Обилия работы, и Красс предложил спеть следующую песню Филпоту, который был встречен овацией, поскольку был общим любимцем: он никогда никому не причинял зла и всегда по возможности старался помочь другим. Пока он шел через комнату, его приветствовали криками: «Добрый старый Джо!» В ответ на многочисленные просьбы исполнить какую-нибудь «старинную песню» он запел «Цветочную выставку».

Я поздно вышел погулять и был всю ночь гулять готов,

И вот увидел я плакал про Выставку цветов.

Решил я: гляну на цветы, и ночка пролетит.

Пришел на выставку, и мне предстал занятный вид.

И коль не возражаешь ты и подсобишь чуток,

Я покажу тебе цветы, чей вечен жизни срок.

Последнюю строку все спели хором.

Дальше в песне говорилось о том, что главными цветами на выставке были роза, чертополох и трилистник.

Когда Филпот закончил, раздались такие оглушительные аплодисменты, что он спел на «бис» еще одну старую любимую всеми − «Купите мои цветочки».

Поспешают прочь и мимо Люди, убыстряя шаг.

Слез росинки им незримы,

Что блестят в ее очах.

На душе у бедной тяжко,

От тоски дошла до точки.

Плачет, мается бедняжка.

Может, купите цветочки?

Когда последний куплет повторили хором раз пять или шесть, Филпот использовал свое право назвать следующего певца и назвал Дика Уонтли, который с неприличными жестами, корча рожи, спел «Пустите меня к девушкам» и после этого вызвал Пейна, десятника плотников, спевшего «Я маркиз Кемберуелл-грин».

В этой песне было много такого, что артисты мюзик-холла называют «штучками», и Пейн, ужасно бледный и возбужденный, дергался, жестикулировал, кланялся, шаркал ногами, размахивал носовым платком, изображая врожденное изящество маркиза. Это представление аудитория встретила удручающим молчанием, что настолько смутило Пейна, что, пропев едва до половины, он вынужден был остановиться, так как даже слова забыл. Чтобы как-то оправдаться, он спел еще одну песню − «Мы все погаснем, как огонь в камине». Но и эта песня не понравилась слушателям, кое-кто смеялся, и Пейну предлагали поскорее погаснуть, как огонь в камине, если он не может спеть ничего путного.

Затем последовала еще одна песня тори:

Пусть отрепья на нем, пусть от грязи он черный

Он трудился за хлеб. Разве это зазорно?

Душа его где надобно, скажу вам с прямотой, −

Ведь остов старой Англии есть труженик простой.

Попели еще немного и решили устроить перерыв и выйти на задний двор трактира сыграть в крикет. Разделились на партии − Раштон, Дидлум, Гриндер и другие джентльмены приняли в этом участие как обыкновенные смертные; кто не играл в крикет, бросали кольца, некоторые расположились на траве в качестве зрителей, пили пиво, играли в карты в гостиной, кое-кто отправился гулять по округе, дегустируя пиво в остальных трех трактирах.

Так они развлекались почти до семи часов, когда надо было трогаться в обратный путь, но тут случилось одно неприятное происшествие.

Во время игры в крикет на поле появилась группа певцов − четыре девушки и пять мужчин, трое из которых были молодыми ребятами, а двое постарше, возможно, их отцы − и спела несколько песен для собравшихся. К концу игры на поле уже собралась почти вся компания, и певцы послали одну из артисток − застенчивую девушку лет восемнадцати, которая явно предпочла бы, чтобы это сделал кто-нибудь другой, − собирать со слушателей деньги. Ей было неловко, она краснела, протягивая соломенную мужскую шляпу и едва слышно повторяя свою просьбу. Кто бросал ей пенни, кто отказывался или делал вид, что не видит ни девушки, ни протянутой шляпы, были и такие, что предлагали ей плату за поцелуй, но неприятности начались с того, что двое или трое перепивших джентльменов бросили ей в шляпу заслюнявленные и еще не погасшие сигарные окурки, а Дик Уонтли плюнул в шляпу.

Девушка поторопилась вернуться к своим товарищам, а свидетели того, как ее оскорбили, посоветовали грубиянам смотаться, чтобы им не досталось на орехи от приятелей девушки, и при этом добавили, что неплохо было бы преподать им хороший урок.

Немного протрезвев от страха, трое хулиганов, чуть не наложив в штаны, спрятались под сиденьями в фургонах. Едва они успели скрыться с глаз, как прибежали мужчины-певцы и в ярости стали допытываться, кто оскорбил девушку. Не получив ответа, они послали одного парня за девушкой, та тут же появилась с еще одной женщиной, постарше, которая шла чуть поодаль.

Девушка сказала, что не видит обидчиков, и они побежали в трактир искать их, а за ними кинулись кое-кто из рабочих, возмущенно протестуя.

* * *

Время пробежало довольно быстро, и к половине восьмого фургоны опять заполнились пассажирами, и все тронулись в обратный путь.

По дороге они заезжали во все питейные заведения, и когда добрались до «Синего льва», добрая половина из них была под мухой, а человек пять или шесть сильно пьяны, в том числе и кучер того фургона, где ехал Красс, и человек с рожком. Последний был так хорош, что пришлось уложить его на полу в ногах, где он и заснул крепким сном, в то время как остальные завладели рожком и извлекали из него дикие звуки.

В «Синем льве» было автоматическое пианино, куда нужно было бросить пенни, кроме того, это был последний трактир у них на пути, поэтому они задержались здесь подольше, играя в ножички и кидая кольца; выпивали, пели песни, танцевали и под конец поссорились.

Кое-кого явно подмывало подразнить Ньюмена. Ему в лицо говорили всякие гадости. Кто-то умышленно перевернул его стакан с лимонадом, а другой сильно толкнул его, когда он пил, весь лимонад вылился ему на костюм. Хуже всего было то, что задиры ехали вместе с ним в фургоне Красса, а пересесть в другой он не мог − все фургоны были уже переполнены.

По отдельным словам Ньюмен догадывался о причинах их враждебности, а поскольку крики буянов становились все более угрожающими, он так перепугался, что готов был потихоньку улизнуть и добираться до дома пешком, если не удастся поменяться с кем-нибудь местами в фургонах.

От этих размышлений его отвлек Дик Уонтли, неожиданно выкрикнувший, что хочет добраться до той грязной собаки, которая прошлой зимой предложила работать по заниженным расценкам.

Уонтли орал, что по вине этого прохвоста они получают всего по шесть с половиной пенсов за час и что сейчас он этого типа отмутузит должным образом. Друзья Уонтли радушно предложили свою помощь, к ним присоединились остальные, и был момент, когда казалось, что общая драка неизбежна и нападающие доберутся до своей несчастной жертвы.

Наконец Ньюмен нашел себе местечко в фургоне Скряги, пристроившись там на полу, спиной к лошадям, довольный уже тем, что недосягаем для пьяных дикарей, которые распевали непристойные песни и оглашали окрестности чудовищным воем почтового рожка.

Никто и не заметил, что фургон мчится с сумасшедшей скоростью и что его вовсю мотает из стороны в сторону. В начале путешествия этот фургон ехал в хвосте, но при выезде из «Синего льва» все перемешалось, и теперь фургон не замыкал вереницу, а оказался вторым, сразу за экипажем Раштона и его друзей.

Красс уже несколько раз предостерегал, что Раштон слышит каждое их слово, но его попытки угомонить буянов надоели Забулдыге, и он выкрикнул, что им все равно, слышит ли их этот мерзавец. Кто он такой? Пошел он к черту!

− Да иди он к такой-то бабушке, этот проклятый Раштон, и ты катись с ним вместе! − вступил Билл Бейтс. − Ты дрянь паршивая! Все вы такие − подлец на подлеце. За то вас и ставят над нами − что вы и есть настоящие надсмотрщики. Вы еще хуже Раштона и Скряги. Чья это подлая придумка − работать по одному человеку в комнате? Не твоя, ублюдок?

− Скинь-ка эту скотину с его поганого насеста, − посоветовал Банди.

Все сочли, что это превосходная идея, но, когда Забулдыга попытался встать, чтобы привести ее в исполнение, фургон мотануло, и он свалился на неподвижное тело человека с рожком, и, пока ему помогали подняться, все начисто забыли о своем намерении расправиться с Крассом.

Между тем фургон мчался с угрожающей скоростью.

Раштон и другие пассажиры экипажа, ехавшего впереди, уже кричали им, чтобы они попридержали лошадей, но возница фургона был слишком пьян, он не понимал, что ему кричат, и не обращал на это ни малейшего внимания, и в результате экипажу не оставалось ничего другого, как тоже прибавить скорость, чтобы фургон не налетел на него. Однако пьяный кучер принял это за вызов и загорелся страстным желанием обогнать их. Дорога была очень узкая, но пространство для обгона имелось, а он был уверен в своем искусстве управляться с лошадьми и надеялся обойти экипаж без столкновения.

Крики и отчаянные жесты перепуганной раштоновской компании только подзадоривали его, ибо он думал, что они над ним смеются. Он встал во весь рост и принялся хлестать лошадей, так что они, казалось, летели по воздуху, а фургон швыряло из стороны в сторону и заносило с ужасающей силой.

Лошади раштоновского экипажа тоже мчались во всю мочь, повозку бросало от одного края дороги к другому, а пассажиры, побелевшие от ужаса, цеплялись за сиденья и друг за друга, и глаза у них вылезали из орбит от страха, когда они с трепетом оглядывались на своих преследователей, которые еще и подбадривали пьяного возницу, обещая ему кварту пива и понукая лошадей проклятьями и воплями.

Толстая физиономия Красса помертвела от страха, он дрожал и хватался за сиденье. Один из пассажиров фургона, совсем пьяный, перевесился через край и блевал на дорогу. Прочие во главе с Забулдыгой не проявляли никакого интереса к гонкам. Они горланили во всю глотку:

Немецкий оркестрик хоть кто-то видал?

Кто видал? Кто видал?

Хожу наобум.

Тара-бум! Тара-бум!

Я в пивных все ищу, и вдали и вблизи,

И вдали и вблизи, где же он?

Найти бы мне Фрица,

Что на мелкую дробь не скупится И дует в огромный тромбон!

Остальные два фургона оказались далеко позади. Пассажиры фургона, в котором сидел Хантер, напоминали похоронную команду. Сам Нимрод поглотил невероятное количество имбирного напитка (в который он к тому же тайком подливал джин) и так нализался, что теперь горько плакал, сидя рядом с кучером. Окружающую действительность он воспринимал весьма смутно. Рядом с ним сидел Слайм, поскольку оба они принадлежали к храму Света озаряющего. Был там еще один обойщик − дурачок, свихнувшийся на религиозной почве. Он взял с собой кучу религиозных брошюр и раздавал их своим спутникам, прохожим и вообще всем, кто соглашался их взять.

Большинство ехавших в фургоне Нимрода были верующие. Невежественные, тупоголовые болваны, у которых ума было не больше, чем у кошки. Это были посетители различных воскресных собраний братьев по вере и церковных миссий; каждое воскресенье они отправлялись слушать лекции о своем долге по отношению к вышестоящим и позволяли дурить себе, с позволения сказать, головы − таким деятелям, как Раштон, Светер, Дидлум и Гриндер, не говоря уже о таких специалистах по религиозным вопросам, как достопочтенные Белчер и Бошер, а также Джон Старр.

На этих сборищах никому из «респектабельных» рабочих не разрешалось задавать вопросы, возражать, обнаруживать промахи в том, что говорится, спорить, дискутировать или критиковать. Они сидели, не раскрывая рта, как школьники. Они молчали, как овцы перед стригалем. Они и не хотели, чтобы им разрешили задавать вопросы или что бы то ни было обсуждать. Обсуждать они бы и не смогли и потому тупо сидели и слушали, имея весьма смутное представление о том, что им говорят.

Большинство из них ходило во все эти воскресные собрания только ради хлеба насущного. Время от времени они получали в награду книжки вроде «Самоусовершенствования» Смайлса или еще что-нибудь, вполне подходящее для людей, страдающих слабоумием. Помимо других преимуществ при этих воскресных собраниях и церковных миссиях обычно существовали рождественские клубы, где им в награду за прилежание в делах веры продавали провизию по ценам чуть ниже обычных.

Большей частью это были бедняки, окончательно смирившиеся со своей жизнью, с нищетой и унылым трудом. С полным безразличием обрекали они своих потомков на такую же судьбу. По сравнению с ними дикари Новой Гвинеи или индейцы стоят несравнимо выше. Они свободны! Они никого не называют своим хозяином, и если они не пользуются благами цивилизации, то, по крайней мере, и не трудятся, чтобы создавать эти блага для других. Что же касается их детей − любой дикарь скорее размозжит своему ребенку голову томагавком, чем позволит вырасти полуголодным поденщиком, обреченным всю жизнь работать на других.

А эти люди не свободны, вся их никчемная жизнь уходит на то, чтобы унижаться и гнуть спину ради многочисленных хозяев. Что же касается благ цивилизации, то они не столько пользуются ими, сколько трудятся, создавая эти блага, а потом глядят, как ими пользуются другие. Они всегда покорны, спокойны и даже довольны судьбой. Рассуждают они примерно так: мы ведь не можем рассчитывать на лучшее, а то, что хорошо для нас, будет хорошо и для наших детей.

И хотя эти люди религиозны, лояльны и нисколько не возражают против того, чтобы их постоянно грабили, однако они мелочны и именно в мелочах чрезвычайно чувствительны ко всему, что их слабый умишко воспринимает как посягательство на их личные интересы. Особого рода хитрость, характерная для этой формы слабоумия, заменяет им ум.

Потому-то они и решили ехать в одном фургоне со Скрягой − им хотелось подружиться с ним и тем самым увеличить свои шансы как-нибудь выдвинуться.

Некоторые из этих бедняг имели на редкость большие головы, но при близком рассмотрении оказывалось, что этот эффект возникает за счет необыкновенной толщины черепных костей. Черепная полость была совсем не так велика, как можно было предположить. Даже в тех случаях, когда мозги были нормальной величины, они едва ли могли нормально функционировать, ибо основательно загрубели и заплыли жиром.

Хотя большинство из них было постоянными посетителями молитвенных собраний, они отнюдь не были трезвенниками. Кое-кто был уже порядком пьян, и не потому даже, что много выпил, а скорее оттого, что, будучи обычно трезвенником, не имел привычки к употреблению крепких напитков.

Время от времени эта слабосильная команда пыталась оживить свое унылое путешествие и что-нибудь спеть. Правда, песен почти никто не знал и из этой затеи ничего не получалось. А у тех, кто знал какую-нибудь песню целиком, либо не было голоса, либо настроения. Больше всех отличился один малый (явный религиозный маньяк), который спел несколько гимнов. К нему присоединились остальные, и пьяные, и трезвые.

Звуки этих гимнов, отчетливо слышные в последнем фургоне, вызвали среди его пассажиров бурное веселье. Они тоже запели хором. Так как все они в свое время учились в «христианских» школах, им были хорошо известны все эти гимны: «Работай, ибо ночь близка». «Обрати несчастного и избежишь огня», «Ищи опору» и «В каких краях мое дитя?».

Последний гимн напомнил Харлоу песню «Скажи это маме», слова которой он знал, и песня эта чрезвычайно всем понравилась. Они спели ее, потом снова повторили, и Филпот растрогался до слез. Истон же доверительно шепнул Оуэну, что тут уж ничего не поделаешь − лучшим другом мальчика является его мать.

В этом последнем фургоне, как и в первых двух, некоторые были порядком пьяны, и по одной и той же причине − все они были непривычны к спиртным напиткам, и лишние стаканы одурманили их. Но они отнюдь не были пьяницами и собрались в один фургон, потому что чем-то напоминали друг друга, − это не были покорные, смиренные тупицы, как большинство в фургоне Скряги, а люди типа Харлоу, люди, которые упорно продолжали безнадежную и утомительную борьбу с судьбой.

Они не были трезвенниками и никогда не ходили в церковь, но на выпивку и прочие развлечения тратили немного − иногда кружка пива, еще реже посещение мюзик-холла, время от времени пикник, более или менее похожий на этот, − вот и все, что они себе позволяли.

Пассажиры первого экипажа − Раштон, Дидлум и компания − подходили под разряд буйнопомешанных, такие вредят и другим, и себе. В разумно устроенном обществе их сочли бы социально опасными и поместили в закрытое заведение. Эти выродки отказываются от любой идеи или дела, от всего, что делает жизнь лучше и придает ей какой-то смысл, ради того, чтобы вести свою безумную борьбу за деньги. И в то же время у них просто не хватает культуры, чтобы извлекать из денег удовольствие. Они слепы и глухи ко всему, кроме денег, их умственный кругозор ограничен высчитыванием расходов и прибыли. В поисках награды они роются в этой куче дерьма, вызывая презрение у тех, на чьей спине они выезжают. Они знают, что деньги, которые они копят, пахнут потом их собратьев и мокры от детских слез, но они слепы и глухи, коль скоро речь идет о наживе. Они ползают по грязной земле, рвут цветы, выдирая их с корнем, и выискивают в грязи червяков.

В фургоне Красса сидели Билл Бейтс, Забулдыга и еще два-три выпивохи. Все это были люди, свихнувшиеся от тяжелой жизни. Когда-то они были такими же, как Харлоу. Они старались пораньше начать работу и попозже кончить, и все это для того, чтобы увидеть, как в субботу их кровные деньги в одно мгновение проглатываются домохозяином и другими грабителями и охотниками за прибылью. Когда-то все они каждую субботу благоговейно приносили домой деньги, отдавали их своим «старухам» и видели, как в один момент, не успеешь моргнуть глазом, они исчезали. Деньги таяли, как снег под солнцем. Довольно скоро это им осточертело − появилась усталость от жизни. И вот ребята захотели веселой жизни и обнаружили, на свою беду, что веселая жизнь наступает, когда выпьешь в трактире кварту пива. Они знали, что это не настоящее веселье, но лучше уж так, чем вообще никак, и они перестали приносить деньги своим «старухам», начали просаживать их в кабаках. А потом мозги их настолько задурманились алкоголем, что они уже не беспокоились о таких мелочах, как квартирная плата, и хватает ли на еду и одежду «старухе» и детям. «К черту всех и все», − говорили они. Их уже ничего не интересовало, кроме возможности напиться.

Пассажиры фургона Нимрода уже были здесь описаны, и большинство из них может быть довольно точно охарактеризовано как кретины последней степени − хитрые и эгоистичные; они способны выучиться читать и писать, но не очень много смыслят в том, что читают.

Что касается тех, кто ехал вместе с Харлоу в последнем фургоне, то большинство из них, как уже говорилось, были похожи на него. Это были все люди честные и работящие. В отличие от алкоголиков в фургоне Красса они все еще продолжали барахтаться, надеясь добиться человеческой жизни. От спутников Нимрода их отличало чувство неудовлетворенности жизнью. Они много говорили о своих тяжелых обстоятельствах. Высказывания социалистов доставляли им некоторое удовольствие. Со многим в этих идеях они были согласны.

Большинство из них казались вполне разумными людьми, способными здраво рассуждать по любому поводу, не обнаруживая никаких признаков душевного расстройства, но только до тех пор, пока речь не заходила о парламентских выборах, − тогда проявлялись симптомы их помешательства. Почти все они были подвержены распространенной форме бреда, состоявшего в убеждении, будто самое разумное, что может сделать рабочий, чтобы улучшить свое положение, − это по-прежнему отдавать свой голос хозяевам − либералам и консерваторам, дабы они по-прежнему издавали законы и управляли ими. Если кто-нибудь пытался указать им на то, что они поступают так год за годом, а толку все нет как нет, у них обычно наступали приступы маниакального возбуждения, и тогда только с большим трудом их удавалось удержать от драки.

Накануне и во время парламентских выборов состояние такого маниакального возбуждения у них сохраняется постоянно, а после этого они демонстрируют разновидность помешательства, именуемого меланхолией. Вся их жизнь проходит между этими двумя формами помешательства. Во время выборов − пароксизм эйфорического возбуждения, в обычное время − как правило, в результате чтения отчетов о парламентских дебатах − наступает депрессия, вызванная крушением надежд.

Такое состояние часто оказывается переходной стадией к иной форме заболевания, известной как алкоголизм, образчиками которой могут послужить Забулдыга и Билл Бейтс.

Есть еще одна форма помешательства, она свойственна социалистам. Подобно большинству своих коллег в последнем фургоне они выглядят людьми с совершенно здоровой психикой. Разговаривая с ними, легко убедиться, что они рассуждают правильно и даже с блеском. Излюбленные темы их рассуждений сводятся в общем к следующим трем: первая − что такое бедность и каково ее точное определение; второе-каковы ее причины; и, наконец, третье − каковы пути ее искоренения. Те, кто пытается им возражать, всегда оказываются не в состоянии опровергнуть их аргументы и поэтому обычно не желают встречаться с ними в честной схватке, то есть в открытой дискуссии. Тот факт, что социалисты никогда не нападают на своих противников без крайней необходимости, сам по себе уже является хорошим доказательством их здравомыслия, и тем не менее они несомненно помешанные. Можно сколько угодно обсуждать с ними их любимые вопросы и не обнаружить никаких следов помешательства, но достаточно спросить их, какими средствами они собираются осуществить свой план, они ответят вам, что надеются осуществить его, убедив всех остальных.

И хотя у них хватает ума понять подлинные причины нищеты, тем не менее они оказываются в плену иллюзий − им представляется возможным убедить сумасшедших, хотя каждый разумный человек знает, что убеждать маньяка не только бессмысленно, но и чревато опасными последствиями.

Экипаж с Раштоном и его друзьями мчался по дороге, преследуемый фургоном с Крассом, Биллом Бейтсом и Забулдыгой. Несмотря на все усилия пьяного кучера, им никак не удавалось догнать раштоновский экипаж, который был намного легче. Когда они достигли подножья холма Уиндли, расстояние между ними резко увеличилось, и гонка прекратилась сама собой.

Оказавшись на вершине, Раштон со своими друзьями не стал ждать остальных, а со всей возможной скоростью помчался в сторону Магсборо.

Следующим достиг вершины фургон Красса. Здесь Красс решил дождаться остальных, и, когда они прибыли, все, кто жил поблизости, вылезли. Кто-то спел «Боже, храни короля», после чего с криками: «Спокойной ночи!» и «Не забудьте − в шесть часов в понедельник!» − они разошлись по домам, а фургоны двинулись дальше.

По дороге через Уиндли они то и дело останавливались, поскольку кому-нибудь надо было сойти. Когда они добрались до вершины длинного холма, за которым был спуск на Магсборо, было уже около полуночи и в фургонах почти никого не осталось, кроме Оуэна и еще нескольких человек, живущих в центре города. Здесь и они разошлись по домам, растворившись в темноте ночи. На этом завершился традиционный обед.