Филантропы в рваных штанах

Глава 23

«НА ОТКРЫТОМ ВОЗДУХЕ»

Все последние недели, с тех пор как Оуэн занялся отделкой гостиной, он настолько ушел в работу, что у него уже ни на что больше не оставалось времени. Разумеется, ему оплачивали только то время, когда он находился в «Пещере», в действительности же он отдавал делу каждую минуту, за исключением того времени, что уходило на сон. Теперь, когда работа была закончена, он почувствовал себя человеком, очнувшимся от мечтаний и увидевшим вокруг суровую и страшную действительность. К концу следующей недели все работы внутри дома и часть наружных работ будут закончены, и, насколько ему было известно, в настоящее время других заказов у фирмы не было. Почти все остальные фирмы в городе были в таком же положении, а обращаться к тем из них, которые еще вели работы, было бесполезно. Вряд ли они взяли бы нового человека, если часть их постоянных рабочих сидела без дела.

В последние месяцы он не думал о своей болезни, не вспоминал он и о том, что, когда работы в «Пещере» будут закончены, его выставят вместе с остальными. Короче говоря, на некоторое время он забыл, что, подобно подавляющему большинству своих товарищей-рабочих, находится на грани нищеты и что несколько недель безработицы − это голод. Что же касается здоровья, то положение у него было хуже, чем у других, так как большинство из них на случай болезни состояли членами общества взаимопомощи, а Оуэна из-за плохого здоровья не принимали в подобные организации.

Когда после получки он отправился домой, невыносимо утомленный и подавленный, он вновь задумался о будущем, и чем больше он о нем думал, тем более неприглядным оно ему представлялось. Даже если взять наилучший из вариантов и предположить, что болезнь не свалит его с ног и он не потеряет работу − на какие средства жить? Вот он работал всю эту неделю. В результате несколько монет, зажатых в кулаке. Он горько усмехнулся, подумав о том, сколько надо было бы купить на эти деньги и как мало из того, что надо, он сумеет осуществить.

Дойдя до угла и повернув на Керк-стрит, он увидел Фрэнки, который вышел его встретить. Мальчик заметил его, побежал навстречу и с радостным криком бросился к нему на шею.

− Мама велела тебе передать, чтобы ты что-нибудь купил к обеду. Дома ничего нет.

− Она сказала, что купить?

− Она говорила, только я забыл. Но я помню, она сказала, ты можешь купить, что захочешь, если не будет того, что я забыл.

− Ну, пойдем посмотрим, что там есть, − сказал Оуэн.

− На твоем месте я купил бы баночку рыбных консервов или яйца и бекон, − предложил Фрэнки, припрыгивая рядом с отцом, который вел его за руку. − То, что долго готовить, покупать не надо, потому что мама нехорошо себя чувствует.

− Она лежит?

− Все утро ходила, а сейчас легла. Но мы с ней все успели сделать. Пока она стелила постели, я сам начал мыть чашки и блюдца, но, когда она пришла на кухню и увидела, как я налил на пол, она велела мне сейчас же прекратить. Потом она меня переодела, потому что на мне почти все было мокрое. Потом вымыла посуду сама, а я успел за это время вытереть пол, аккуратно сложить все свои вещи и приготовил постель для котенка. Да, я вспомнил: дай мне, пожалуйста, пенс. Я обещал котенку, что принесу ему мяса.

Оуэн выполнил просьбу мальчика, и, когда тот отправился к мяснику, Оуэн зашел к бакалейщику купить что-нибудь на обед. Они условились встретиться на углу. Оуэн первым пришел на условленное место. Он немного подождал, но мальчик все не появлялся, и он пошел ему навстречу к лавке мясника. Возле лавки он увидел сына, стоящего у входа и занятого весьма серьезным разговором с мясником, веселым, коренастым краснолицым человеком. Оуэн сразу догадался, что ребенок что-то пытается объяснить мяснику, так как у Фрэнки была привычка наклонять голову набок и подкреплять свою речь, энергично жестикулируя руками и растопыривая пальцы, когда он хотел, чтобы его лучше поняли. Сейчас он именно так и делал, размахивал рукой, оттопырив большой палец, и помогал другой рукой, в которой держал пакет с кусочками мяса. Мясник добродушно рассмеялся и, пожав Фрэнки руку, вернулся в лавку обслужить покупателя, а Фрэнки подошел к отцу.

− Знаешь, папа, этот мясник очень порядочный человек, − сказал он. − Он не взял за мясо ни пенса.

− Вы об этом и говорили?

− Нет, мы говорили о социализме. Понимаешь, он уже во второй раз не берет с меня денег. Когда он в первый раз не взял денег, я ничего у него не спросил. Но когда он не взял денег и сегодня, я спросил, не социалист ли он. Он ответил: нет, он еще не настолько сумасшедший. Я сказал: «Если вы думаете, что все социалисты сумасшедшие, вы очень ошибаетесь. Сам я, например, социалист и вполне уверен, что я не сумасшедший». Он сказал, он знает, что со мной все в порядке, но сам он ничего не смыслит в социализме, кроме того, что социалисты хотят разделить все деньги так, чтобы у всех было поровну. Я сказал ему, что это вовсе не социализм! А когда я объяснил ему все как следует и посоветовал стать социалистом, он ответил, что подумает. Я сказал, что, если он подумает, он обязательно перейдет на нашу сторону. Он засмеялся и пообещал мне дать ответ при следующей встрече, а я пообещал дать ему что-нибудь почитать. Ты ведь не возражаешь, папа?

− Конечно, нет. Когда мы придем домой, мы посмотрим, что у нас найдется, и ты что-нибудь для него отберешь.

− Знаю! − возбужденно вскрикнул Фрэнки. − Лучше всего две книги: «Счастливая Британия» и «Англия без англичан».

Мальчик знал, что это «две самые лучшие книги», потому что часто слышал это от своих родителей и их друзей-социалистов, которые к ним приходили.

* * *

Обычно в субботу вечером они отправлялись за покупками втроем, но на этот раз, из-за болезни Норы, Оуэн и Фрэнки пошли вдвоем. Болезнь жены еще больше усугубила пессимизм Оуэна по отношению к будущему, и тот факт, что он был не в состоянии обеспечить ей условия, в которых она нуждалась, разумеется, никак не мог рассеять его тяжелых мыслей о том, что на лучшие времена нет надежды.

В подавляющем большинстве случаев у рабочего нет никакой возможности продвигаться по работе. Как только он овладеет своей профессией и сделается квалифицированным рабочим, возможности дальнейшего роста на том и кончаются. Он находится как бы в тюрьме. Проработав лет десять или двадцать, он имеет столько же, сколько имел в самом начале, − прожиточный минимум, и ничего больше, − деньги, необходимые для приобретения топлива, питающего человеческий механизм, чтобы он мог работать. С годами ему придется довольствоваться меньшим, и он всегда будет зависеть от каприза или прихоти хозяев, которые считают его деталью машины, вещью, делающей деньги, которую они вправе выбросить, как только она перестанет приносить прибыль. Рабочий должен быть не только эффективной машиной. Он должен быть еще и смиренным подданным своих хозяев. Если в нем нет подобострастия и раболепия, если он не согласен покорно сносить унижения и всяческие оскорбления, его уволят, заменят в одну минуту кем-нибудь из толпы безработных, постоянно ожидающих, что им дадут его место. В таком положении находится большинство людей при существующей системе.

Держа Фрэнки за руку и проталкиваясь по людной улице, Оуэн подумал, что продолжать такую жизнь добровольно может только умственно неполноценный человек. Допустить, чтобы твой ребенок рос для таких же мучений, − это чудовищная, преступная жестокость.

В этом вопросе его взгляды расходились со взглядами большинства его товарищей-рабочих. Они были вполне довольны тем, что их дети ради чьей-то выгоды превратятся во вьючных животных. Глядя на щупленького мальчика, шагавшего рядом с ним вприпрыжку, Оуэн в тысячный раз подумал, что для ребенка было бы гораздо лучше, если бы он умер в детстве. Никогда из него не получится воитель, пригодный для жестокой борьбы за существование.

А потом он вспомнил о Норе. Она всегда бодрилась и никогда не хныкала, но он знал, что ее жизнь представляет собой непрерывное физическое страдание. Что же касается его самого, то он устал, и ему все осточертело. Он работал, как раб, всю свою жизнь и в результате ничего не имеет и никогда ничего не будет иметь. Он вспомнил о человеке, который убил свою жену и детей. Присяжные вынесли обычное определение − «временное помешательство». По-видимому, этим людям никогда не приходило в голову, что продолжать жизнь, полную безысходности и страданий, − это постоянное помешательство.

Но предположим, что физическая смерть − это еще не конец. Предположим, что существует бог. Если он есть, мы имеем основания полагать, что Существо, сотворившее такой мир, как наш, и способное с жестоким безразличием взирать на муки своих творений, может придумать и сотворить и другой мир: Ад, в который верят почти все люди.

Был декабрь, но вечер выдался мягкий и безоблачный. Полная луна заливала город серебряным светом, и на чистом небе бриллиантами сверкали мириады звезд.

Обратив взгляд в бездонную глубь Вселенной, Оуэн подумал, кто же сотворил все это и правит здесь, какое Существо, какая Сила? Если задуматься о происхождении Вселенной, общепринятая христианская религия просто абсурд. Но и все другие возможные гипотезы в конечном итоге также не выдерживают критики и нелепы. Поверить, что Вселенная существовала вечно и бесцельно, вне всякого сомнения, тоже абсурд. В равной степени глупо утверждать, что все это сотворила неизвестно зачем некая извечно существующая Сила. Все это еще больше запутывало дело. И эволюция не лучше. Сама-то по себе она, конечно, существует, но ведь она лишь частность и ничего не объясняет. Эволюция, предполагая беспричинное происхождение частиц материи, не дает ответа на самый главный, основной вопрос. Ответа на этот вопрос не существует, потому что ответить на него невозможно. В том, что касается этой проблемы, человек лишь

Дитя, кричащее в ночи,

Чтоб солнца увидать лучи.

Из слов родного языка

Лишь слезы знает он пока[12].

Но логики ему все равно не хватало, ибо если человек не способен сам объяснить тайну, то почему он должен верить необоснованным догмам, предложенными кем-то другим.

Но хотя Оуэн и рассуждал таким образом, ему все-таки хотелось во что-то верить, иметь надежду на будущее, которое воздаст людям за горести сегодняшнего дня.

Вообще-то, думал он, как было бы хорошо, если бы сбылись обещания христианской религии и после всех несчастий наступало бы вечное неизъяснимое блаженство. Будь это правда, все остальное не имело бы значения. Сколь маловажным и ничтожным казалось бы все самое страшное, с чем нам приходится сталкиваться, если бы мы знали, что эта жизнь − лишь краткое путешествие, за которым следует вечное блаженство. Но ведь по-настоящему никто в это не верит, что же касается тех, кто притворяется верующим, их образ жизни доказывает, что они обманщики. Их жадность и бесчеловечность, их неукротимое стремление заграбастать все, что можно, на этом свете − убедительное доказательство их лицемерия и неверия.

− Папа, − сказал вдруг Фрэнки, − пойдем послушаем, что говорит этот человек.

Он показал на группу людей, стоящих по другую сторону улицы, на перекрестке. Они собрались вокруг высокого шеста, на котором был укреплен большой фонарь. Шест поддерживал один из слушателей. Внутри фонаря горел яркий свет, и на одной из его стенок, на белом матовом стекле, виднелись четкие печатные буквы, которые можно было различить даже на таком расстоянии:

«НЕ ЗАБЛУЖДАЙСЯ: БОГА ОБМАНУТЬ НЕЛЬЗЯ!»

Человек, голос которого привлек внимание Фрэнки, читал псалом:

Иисус мне явственно сказал:

«Вот дар моей любви.

Вода живая пред тобой.

Склонись, испей, живи».

Склонясь к Иисусу, я испил

Живительной струи.

И жажды нет, и ожил дух,

И я живу в любви.

Человек, читавший этот псалом, был высоким, худым. Одежда свободно болталась на его костлявой, с покатыми плечами фигуре. Его длинные, тощие ноги, на которых некрасивыми складками висели мешковатые брюки, привлекали к себе внимание вывернутыми внутрь коленями и колоссальными плоскими стопами. Руки у него были очень длинные даже для такого высокого человека, а огромные худые кисти были бугристыми и узловатыми. Несмотря на то, что было холодно, он снял котелок, обнажив высокий узкий плоский лоб. Большой мясистый нос, похожий на ястребиный клюв, вниз от ноздрей идут глубокие складки, исчезающие в обвислых усах, которые, когда он молчал, скрывали его рот, а теперь, когда он горячо выкрикивал слова псалма, бросались в глаза непомерной длиною. У него был тяжелый, сильно вытянутый подбородок, бледно-голубые, очень маленькие, близко посаженные глаза, редкие, белесые, почти невидимые брови, разделенные глубокой вертикальной морщиной. Голова его, покрытая густыми жесткими волосами, была крупной, особенно в затылочной части, уши маленькие, плотно прижатые к черепу. Если бы кому-нибудь вздумалось его нарисовать, выяснилось бы, что очертания его лица имеют сходство с крышкой гроба.

Когда Оуэн и Фрэнки подошли поближе, мальчик дернул отца за руку и прошептал: «Папа! Это учитель из воскресной школы, в которую я ходил тогда с Чарли и Элси». (Оуэн бросил на проповедника быстрый взгляд и увидел, что это Хантер.)

Когда Хантер закончил читать псалом, небольшая группа молящихся стала петь под аккомпанемент маленького необычайно сладкоголосого органа. Несколько человек из стоящей вокруг толпы присоединились к поющим, слова были им известны. Когда они пели, лица у них были торжественные и смиренные, полные скорби и раскаяния, и они напоминали группу осужденных преступников, ожидающих казни. Большинство же собравшихся слушали скорее из праздного любопытства, чем по какой-либо другой причине, а двое хорошо одетых молодых людей, − по-видимому, не здешние, − развлекались тем, что отпускали вслух замечания по поводу надписи на фонаре. Был там еще и оборванный пьяница в помятом котелке, он стоял в самой гуще толпы, скрестив на груди руки и презрительно глядя на окружающих. У него было необычайно худое бледное лицо и большой, с высокой переносицей нос. Он был поразительно похож на первого герцога Веллингтона.

При звуках песнопения презрительное выражение исчезло с физиономии Маляра, и в конце концов он присоединился к поющим и даже стал размахивать руками, словно дирижировал.

К концу пения собралась значительная толпа, и тогда один из молящихся, тот самый, кто читал слова псалма, ступил в середину круга. Он был явно оскорблен возмутительным поведением двух хорошо одетых молодых людей и посему, предварительно оглядев толпу, остановил свой взгляд на этой паре и разразился длинной тирадой против того, что он называл «безбожием». Затем, сурово осудив всех тех, кто, по его словам, «отвергал» веру, он язвительно высмеял маловерных, тех, которые, хоть и заявляют, что веруют, не признают существования ада. О существовании места, уготованного для вечных мучений, говорится в Библии, и он пытался доказать это пространными цитатами. Чем больше он говорил, тем больше возбуждался, а презрительные ухмылки двух неверующих, казалось, лишь подливали масла в огонь. Он кричал и неистовствовал буквально с пеной у рта и безумно сверкая глазами.

− Ад существует, − орал он. − И поймите раз и навсегда: грешники попадут в ад. Имеющий веру да осужден не будет.

− Ну, так, значит, у вас тоже есть все шансы быть осужденным на вечные муки, − отозвался один из приезжих.

− С чего вы это взяли? − возразил проповедник, вытирая носовым платком пену с губ и пот со лба.

− Да потому, что вы сами не веруете в Библию.

Нимрод и его сотоварищи захохотали, с сожалением глядя на молодого человека.

− О, дорогой брат мой, − сказал Скряга. − Ты глубоко заблуждаешься. Я, слава богу, верую в Библию, верую каждому ее слову!

− Аминь, − рявкнул Слайм и несколько других богоугодников.

− Да нет же, ни во что вы не верите, − ответил другой незнакомец. − И я докажу, что не верите.

− Что ж, попробуй, − сказал Нимрод.

− Прочтите семнадцатый и восемнадцатый стих шестнадцатой главы от Марка, − попросил смутьян.

Люди, стоящие в толпе, стали проталкиваться к центру, чтобы лучше слышать спор. Скряга, стоящий возле фонаря, разыскал упомянутые тексты и прочел вслух:

− «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками. Будут брать змей, и если что смертоносное выпьют, не повредит им, возложат руки на больных и они будут здоровы».

− А вы не умеете исцелять больных, точно так же, как не можете говорить на новых языках и изгонять бесов. Впрочем, возможно, если вы выпьете что-нибудь смертоносное, это не причинит вам вреда.

Тут оратор неожиданно вытащил из своего жилетного кармана небольшой стеклянный флакон и протянул его Скряге, который с ужасом отпрянул от него, а тот продолжал:

− Здесь у меня очень сильный яд. В этом флаконе столько стрихнина, что его достаточно, чтобы убить дюжину неверующих. Выпейте его! И если он вам не повредит, мы будем знать, что вы действительно верующий, а то, во что вы веруете, − правда!

− Верно, верно! − подхватил Маляр, который прислушивался к спору с большим интересом. − Верно, верно! Здорово придумано. Пей!

Несколько человек в толпе засмеялись и со всех концов раздались голоса, призывающие Скрягу выпить стрихнина.

− Но, с вашего разрешения, я объясню вам, что означают эти строки, − сказал Хантер. − Если вы внимательно их прочтете, не вырывая из контекста...

− Я не хочу, чтобы вы мне объясняли, что это значит, − перебил его другой приезжий. − Читать я сам умею. Что бы вы ни сочинили, как бы вы ни истолковали написанное, я знаю, что там сказано.

Послышались возгласы «Верно!» − а кто-то стоявший с краю крикнул:

− Почему яд не хочешь пить?

− Будете вы пить или нет? − настойчиво спрашивал человек с флаконом.

− Нет! Я не такой дурак! − свирепо огрызнулся Скряга, и толпа отозвалась громким взрывом смеха.

− Может быть, это хотел бы сделать кто-нибудь другой из «истинно верующих», − насмешливо спросил молодой человек, оглядывая «учеников и последователей Христа». Поскольку ни один из них не высказал желания принять его предложение, он с сожалением засунул флакон в карман.

− Я думаю, − с ехидной усмешкой сказал Скряга, обращаясь к владельцу стрихнина, − я думаю, что вы один из тех платных агентов, которые ездят по стране, выполняя волю дьявола.

− А я вот хочу узнать, − громко произнес Маляр, неожиданно протиснувшись в центр круга. − Где достал Каин себе жену?

− Не отвечайте ему, брат Хантер, − сказал Дидлум, один из «истинно верующих». Совет совершенно излишний, ибо Скряга все равно не знал ответа.

«Святой отец», человек в длинном черном одеянии, что-то прошептал сидевшей возле органа мисс Дидлум, после чего она стала играть, а «истинно верующие» принялись петь изо всех своих сил, заглушая голоса тех, кто помешал собранию. Гимн назывался «Сколь великая слава меня ожидает».

После этого гимна «святой отец» пригласил бедно одетого «брата» из рабочих, члена «Воскресного собрания верующих» сказать несколько слов. Последний вышел в середину круга и произнес следующее:

− Дорогие друзья мои, я благодарю господа бога, что сегодня попал сюда, на это собрание, и я расскажу вам всем сегодня, мои дорогие, о том, что было сделано для меня. Как я рад, дорогие друзья мои, что я могу сегодня быть здесь с вами и поведать вам обо всех грехах, которые я совершил, и о том, что господь для меня сделал и что господь может сегодня же сделать для вас. Если только вы последуете моему примеру и признаете себя заблудшими грешниками...

− Вот-вот, это единственный путь! − воскликнул Скряга.

− Аминь! − грянули все остальные «истинно верующие».

− Если только вы придете к нему сегодня, как это сделал я, вы увидите, что господь может сделать для вас то же, что Он сделал для меня. Итак, дорогие друзья мои, не откладывайте этого со дня на день, не откладывайте этого до более удобного времени, потому что, может быть, у вас больше никогда не будет такой возможности. Тому, кто ропщет на господа за тяготы, не сносить головы, и ничем тут не поможешь. Он придет к вам, потому что к Нему взывали, и Его мы восславим. Аминь.

− Аминь, − пылко повторили истинно верующие, а человек, одетый в длинное одеяние, стал упрашивать всех, кто еще не стал истинно верующим и приумножающим славу Его, присоединиться чистосердечно и сознательно к пению заключительного псалма, который он собирался им просуфлировать.

Маляр, как и прежде, любезно дирижировал хором, и с последними звуками музыки толпа разошлась.