Филантропы в рваных штанах

Глава 33

ДЕТИ СОЛДАТА

А невестка Джека Линдена все это время была завалена работой. Она изготовляла блузки и фартуки для фирмы Светера. У нее было так много работы, что впору было подумать, будто наступил обещанный консерваторами золотой век либо протекционистская реформа стала свершившимся фактом.

У нее было Обилие работы.

Поначалу ей давали шить только самые дешевые блузки, за которые платили по два шиллинга за дюжину, но теперь ей редко заказывали их. Она так искусно делала свое дело, что ей стали поручать более тонкую работу, на которой она зарабатывала меньше. Правда, за дюжину ей платили прилично, но времени на такую работу уходило гораздо больше, чем на простую. Однажды ей поручили особый заказ и заплатили шесть шиллингов за одну блузку, но она просидела за этой работой четыре с половиной дня с утра до ночи. Даме, которая купила эту блузку, сказали, что она получена из Парижа, и взяли с нее три гинеи. Конечно, миссис Линден об этом не знала, но, даже если бы она и знала, это ничего не изменило бы.

Большая часть денег, заработанных ею, уходила на квартирную плату, и, случалось, на еду оставалось всего два или три шиллинга, а иногда и того меньше, потому что хотя работы было много, она не всегда была в состоянии выполнить ее всю. Рано или поздно наступал такой момент, когда сидеть за швейной машинкой было невыносимо − болели плечи, сводило судорогой руки, резало глаза. Тогда она оставляла шитье и занималась домашним хозяйством.

Однажды, когда они не платили за квартиру четыре недели, агент так запугал их, угрожая, что все их вещи распродадут за долги, а самих их выселят, что они продали стоявший в гостиной круглый стол красного дерева. Почти вся мебель в доме была теперь невесткина − она стояла в ее квартире до того, как погиб муж. С тех пор как она переселилась к старикам, они мало-помалу раздали свою собственную мебель остальным сыновьям. Все их сыновья были женаты и имели работу. Один работал слесарем на газовом заводе, второй был грузчиком на железной дороге, третий − мясником. Но теперь, когда старик остался без работы, они редко посещали его. Последний раз они побывали в отчем доме накануне рождества, и между ними разразился такой скандал, что они разбудили и до полусмерти перепугали детей. Причина ссоры была следующей: не так давно они условились между собой, что каждый из них будет давать старикам по шиллингу в неделю. Они выполняли это обязательство в течение трех недель, после чего мясник внезапно прекратил взносы, решив, что вовсе не обязан содержать вдову своего брата и его детей. Если старики откажутся от дома и переедут вдвоем в какую-нибудь комнату, он будет вносить свой шиллинг, но только в этом случае. Тут уж грузчик со слесарем тоже отказались давать деньги. Они заявили, что несправедливо, если они будут платить по шиллингу в неделю, а мясник − самый старший из них и самый богатый − не будет давать ничего. Если он будет платить, то и они будут, а иначе нет. Как раз накануне рождества все они одновременно пришли к родителям в гости и каждый принялся обвинять остальных. Дело дошло чуть не до драки, кончилось же тем, что, понося и проклиная друг друга, они ушли и с той поры не появлялись даже близко.

Решив продать вещи, Мэри отправилась в скупочный мебельный магазин Дидлума, и управляющий сказал ей, что попросит мистера Дидлума зайти к ним в дом и посмотреть стол и остальную мебель. Мэри с нетерпением прождала все утро, но мистер Дидлум так и не пришел, и она вторично отправилась в магазин − напомнить о себе. Когда же наконец он явился к ним в дом, то весьма пренебрежительно отозвался и о столе, и о прочих вещах, приготовленных для продажи. Все, что он может предложить за стол, − это пять шиллингов, и то сомнительно, сумеет ли он вернуть эти деньги. В конце концов он дал ей тридцать шиллингов за стол, резное украшение над камином, кресло, три стула и две лучшие картины − одна представляла собой большую гравюру на металле «Добрый самаритянин», а вторая − «Христос благословляет младенцев».

Деньги он заплатил тут же, а через полчаса приехал фургон за вещами, и, когда их увезли, Мэри упала на коврик перед камином в разоренной комнате и разрыдалась.

Это была первая продажа. Постепенно, вещь за вещью, распродали всю мебель, чтобы заплатить за квартиру и купить еду. Дидлум, приезжая к ним, каждый раз делал вид, что оказывает им великую милость, чуть ли не благотворительностью занимается. Ему, мол, эти вещи не нужны. Дела плохи, может быть, пройдут годы, прежде чем ему удастся продать их. И в таком же роде. Раза два он спрашивал, не хочет ли Мэри продать часы, которые ее покойный муж сделал для своей матери, но Мэри бросало в дрожь при мысли о продаже этих часов. А потом наконец не осталось ничего, что хотел бы купить мистер Дидлум, кроме этих часов, а тут еще. Мэри проболела целую неделю и не могла шить, так что пришлось продать и часы. Мистер Дидлум дал за них десять шиллингов.

Мэри боялась, что свекровь безумно огорчится, узнав, что часы проданы, но, к своему удивлению, убедилась, что старуха отнеслась к этому совершенно безучастно. Дело в том, что последнее время старики были как-то пришиблены и перестали интересоваться всем, что происходило вокруг, так что все ложилось теперь на плечи Мэри.

Мало-помалу почти все их имущество − недорогие вещи, на которые Дидлум и смотреть не хотел, − Мэри отнесла в лавки подержанных вещей или заложила ростовщикам. Все ушло туда − подушки, простыни, одеяла, коврики, линолеум и вся одежда, которую можно было продать или заложить.

Особенно они страдали без спального белья, потому что хотя укрывались ночью той одеждой, которую носили днем, всем старьем, какое было в доме, включая даже старую скатерть, все это не заменяло одеял, и зачастую они не могли уснуть из-за холода.

Дама, посещавшая бедняков их района, иногда давала Мэри записку на получение кучки угля или к бакалейщику на товары стоимостью в шиллинг или квиточек на кастрюлю супа, который по вечерам Элси получала на суповой кухне. Впрочем, бывало это не часто, потому что, говорила дама, кругом много таких же семей и совершенно невозможно сделать что-нибудь существенное для каждой.

Порой Мэри чувствовала себя настолько слабой и истощенной от чрезмерной работы, забот и недостатка приличной пищи, что совершенно валилась с ног и не могла работать. Тогда она ложилась в своей комнате на кровать и плакала.

Когда с ней случалось такое, Элси и Чарли, приходя из школы, выполняли всю домашнюю работу, готовили ей чай с поджаренным хлебом и ставили на стул возле кровати, чтобы она могла лежа поесть. Если в доме не было маргарина или шкварок, они резали тонкими ломтиками хлеб и, поджаривая его, делали вид, будто это печенье.

Дети даже радовались таким дням − в доме царили покой и отдых, совсем непохожие на обычные дни, когда их мать так занята, что у нее нет времени поговорить с ними.

Они садились у ее кровати, бабушка в своем кресле усаживалась напротив, рядом с ней устраивалась кошка, которая мурлыкала и мяукала, когда ее поглаживали или заговаривали с ней. Говорили они обычно о будущем. Элси говорила, что она станет учительницей, будет зарабатывать целую кучу денег и приносить их матери домой, а уж мама купит все что нужно. Чарли подумывал о том, чтобы открыть бакалейную лавку и завести лошадь и тележку. Когда у человека есть бакалейная лавка, там всегда много всякой еды, и, даже если у хозяина нет денег, он может взять в своей лавке сколько захочет еды − все самое хорошее − банки с лососем, варенье, сардины, яйца, пирожные, печенье и все прочее; да и деньги будут каждый день хоть понемногу да прибывать − вряд ли уж за целый день никто не зайдет в лавку и ничего не купит. А когда он будет развозить товары на тележке, запряженной лошадью, он будет катать всех знакомых мальчишек, и летом, после того как кончит работу и закроет лавку, он с мамочкой, Элси и бабусей сможет подолгу кататься по полям.

Их старенькая бабушка, в последнее время все больше впадавшая в детство, обычно слушала все эти разговоры с видом превосходства. Иногда она вступала в спор с детьми по поводу их планов и высмеивала их. В шутку она говорила, что и раньше много раз слыхала, как люди строят так вот свои планы, но в конце концов из них никогда и ничего не получалось.

Однажды в середине февраля, когда их семья оказалась в крайне тяжком положении, старый Джек обратился за помощью к секретарю Благотворительного общества. Было около одиннадцати часов утра, когда он свернул на улицу, где находилось общество, и увидел толпу человек в тридцать, ожидавших открытия, чтобы получить талончики на суп. Были в этой толпе и бродяги, и пьяницы, было несколько старых, сломленных жизнью рабочих вроде него самого, остальные же − рабочие в вельветовых или молескиновых штанах с завязками ниже колен.

Линден подождал, стоя в сторонке, пока все они ушли, и лишь тогда вошел в помещение. Секретарь встретил его очень доброжелательно и дал ему заполнить большую анкету, но так как глаза у Линдена видели совсем плохо, а руки тряслись, секретарь был так любезен, что сам записал все ответы и сказал старику, что разберется в его деле и доложит о нем на следующем заседании комитета, которое состоится в четверг, − разговор этот был в понедельник.

Линден объяснил ему, что они попросту голодают. Он уже шестнадцать недель без работы, и все это время они живут лишь на то, что зарабатывает его невестка, но и она уже почти две недели не приносит ни пенни, потому что фирма, на которую она работает, никакой работы ей сейчас не дает. В доме абсолютно нечего есть, дети плачут от голода. Прошлую неделю в доме не было ничего, кроме черствого хлеба и чая, и они ходили в школу голодными, а на этой неделе у них и того нет. После недолгого разговора секретарь дал Линдену два талончика на суп и повторил свое обещание разобраться в его деле и доложить на заседании комитета.

По дороге домой Джек прошел мимо суповой кухни, где увидел тех же людей, что стояли у конторы Благотворительного общества за талончиками на суп. Длинная очередь вытянулась вдоль улицы. Помещение было маленькое, и хозяин впускал их группами по десять человек.

В среду секретарь Благотворительного общества посетил дом Линдена, а в пятницу Джек получил письмо, в котором его извещали, что комитет рассмотрел его просьбу и пришел к выводу, что случай их «безнадежный», и поэтому они не в состоянии им заниматься и предлагают ему обратиться в Опекунский совет. Вот этого-то Линден до сих пор старался избежать, но сейчас он зашел в тупик. Они уже больше месяца не платят за квартиру, и в довершение ко всему его зрение так ухудшилось, что, даже если бы ему и предложили вдруг работу, весьма сомнительно, что он сумел бы справиться с ней. Подавленный отчаянием и мучась от унижения, Линден проглотил остатки своей гордости и как побитая собака поплелся к попечителю, ведающему помощью беднякам. Тот представил его Опекунскому совету, где сочли, что в их случае не следует оказывать денежную помощь семье, и порешили отправить Линдена и его жену в работный дом, а Мэри выдавать три шиллинга в неделю, чтобы она на эти деньги содержала себя и двух своих детей. Что касается сыновей Линдена, члены Опекунского совета выразили намерение заставить их вносить кое-какие суммы на содержание родителей.

Мэри проводила стариков до ворот их будущего местожительства и, вернувшись домой, обнаружила письмо, адресованное Дж. Линдену. Письмо было написано управляющим их домовладельца и содержало уведомление, что они должны выехать из дома до конца будущей недели. О задолженности за пять недель там ничего не было сказано. Возможно, мистер Светер решил, что, получив уже от Линдена шестьсот фунтов квартирной платы, он может позволить себе простить им эти пять недель, а может, он подумал, что деньги ведь с них не получишь все равно. Как бы там ни было, но в письме не упоминалось о долге − там содержалось лишь распоряжение очистить дом, адресованное Линдену, но теперь имеющее отношение только к Мэри.

Было около половины четвертого, когда она вернулась домой и нашла это письмо на полу у входа. От усталости и голода у нее кружилась голова − весь день во рту у нее не было ни крошки, только чашка чая и тоненький ломтик хлеба. Она питалась таким образом уже несколько недель. Дети были в школе, и дом, в котором почти уже не осталось ни мебели, ни дорожек, ни линолеума на полу, выглядел пустынным и холодным, как могила. На кухонном столе стояло несколько треснутых чашек и блюдец, валялся сломанный нож, несколько алюминиевых чайных ложек, кусок хлеба, маленькая миска, несколько сковородок и коричневый фаянсовый чайник с отломанным носиком. Рядом со столом стояли два поломанных кухонных стула, у одного из них была сломана спинка, а у второго вообще отсутствовало сиденье. Стены голые, и их наготу еще более подчеркивал цветной календарь и несколько бумажных картинок, повешенных детьми. Рядом с камином стояла плетеная качалка, на которой обычно сидела свекровь. В камине не было огня, и холодная решетка выглядела страшно грязной от накопившейся золы − в последнее время у Мэри было столько забот, что не оставалось ни времени, ни желания заниматься домашним хозяйством. Пол с валяющимися на нем обрывками бумаги весь затоптан, в одном углу лежит охапка прутьев и сухих веток, которые Чарли где-то нашел и принес в дом топить камин.

Такой же беспорядок царил во всем доме. Все двери настежь, так что, стоя на кухне, Мэри могла видеть постель, на которой спала вместе с Элси, и ворох рваного тряпья на ней. В гостиной ничего, кроме всякой чепухи, принадлежавшей Чарли − его «вещей», как он их называл, − кусочки дерева, веревочки, колесо от детской коляски, волчок, железный обруч и все в таком же духе. Через другую дверь видна была полуразвалившаяся кровать, на которой спали старики, а на ней такой же ворох рванья, как и на ее постели. Матрас разорван, из него лезут клочья и валяются на полу.

Она стояла так с письмом в руках, усталая и измученная, среди всего этого разорения, и ей казалось, что весь мир разваливается на куски и рушится вокруг нее.