Настоящий джентльмен. Часть 1

Велосипед

Мы приехали в Лондон в конце февраля 1977 года и поселились у Терезы, с которой познакомились еще в Риме. Она покинула Италию раньше нас и к тому времени уже нашла себе работу в Британской библиотеке.

Тереза сдала нам одну комнату в своей квартире на Elgin Crescent в Кенсингтоне. Crescent — это «полумесяц», и действительно, наша улица загибалась полукругом, следуя контуру холма, на вершине которого в ореховой роще когда-то стояла древнеримская вилла. Соседняя возвышенность, Notting Hill, когда-то называлась Nutting Hill, туда ходили собирать орехи.

Все дома на нашей стороне — оштукатуренные, белые, с лепниной, построены в середине XIX века. Земля тогда была уже дорогой, поэтому весь квартал возвели как единое строение, внутри которого разбили общий сад. Дома шириной в два, три или четыре окна делились по вертикали. У каждого домовладельца свое парадное крыльцо с колоннами, и пять этажей: подвал и подчердачные комнаты для прислуги, на 1, 2 и 3 этаже прихожие, гостиные и спальные комнаты для хозяев. Все дома имели задний выход в сад, в который с улицы было не попасть.

Историки обычно рисуют нам картину жизни диккенсовского Лондона, в котором царила нищета и громоздились трущобы. Но тут получалось все наоборот: семейный дом в пять этажей, построенный для тогдашних людей среднего достатка, 120 лет спустя могли позволить себе только миллионеры. После войны почти все эти дома были поделены на квартиры. Из анфилады просторных комнат нарезали узкие соединительные коридоры с чередой дверей, как в общежитии.

Англичане озаботились проблемой бедных и богатых еще в XIX веке, когда ввели в 1894 году единый налог на наследство. Умирает глава семьи, завещая поместье потомкам. Вскоре появляется инспектор казначейства, оценивает рыночную стоимость недвижимости и всего, что в ней есть, и начисляет налог по установленной формуле. В разгар британского социализма, в 1969 году, процент налога достигал отметки в 85 процентов. Условно говоря, папа умер, поместье оценили в 500 тысяч, а наследник должен отдать в Королевское налоговое управление 400 тысяч, которых у него, скорее всего, нет. Смерть отца, любимого или нет, превращалась в семейную трагедию. Наследникам приходилось либо продавать то, что передавалось из поколения в поколение, либо дарить все Национальному тресту (если тот соглашался принять), выторговав себе право жить в какой-то части поместья — флигеле или доме — и ходить по бывшим отцовским владениям уже не как хозяин-барин, а как жилец.

В городах проводили политику «социальной смеси»: рядом с богатыми домами строили райсоветовское жилье для малоимущих, коробки из кирпича без внешней штукатурки и каких-либо архитектурных излишеств.

На другой стороне Элгин-кресент, прямо напротив нашего дома № 61, стоял такой дом постройки 1930-х годов. Красный кирпич потемнел от копоти, на перилах балкона сушилось белье. В теплую погоду там сидели мужчины с пивными животами в трусах, наблюдая жизнь, так сказать, «на солнечной стороне улицы». У этого дома, сразу за кирпичным заборчиком, была остановка автобуса № 15. Ожидая его, часто изучал маршрут. Он начинался далеко, на северо-востоке, в районе Ист-Хэм, шел оттуда на запад, потом заворачивал на юг, опускаясь в Кенсингтон, затем опять на восток, к Гайд-парку, по Оксфорд-стрит к Олдвичу, где стоит Буш-хаус, и дальше на юго-запад Лондона, в Актон.

В расписании 15-го автобуса было написано, что он ходит каждые 20 минут. Составители расписания почему-то не указывали, от какого времени эти 20 минут надо отсчитывать. Вскоре я понял почему. В послевоенной Британии в 1950-е годы катастрофически не хватало рабочих рук, особенно в малооплачиваемых профессиях — водителей автобусов, санитаров в больницах. В то же время в британских колониях — например, на острове Ямайка, — наоборот, была безработица. Правительство кинуло клич, и в туманный Альбион из солнечной Карибии стали прибывать десятки тысяч веселых и энергичных людей. Два десятилетия спустя они сидели за рулем 15-го автобуса.

На конечной станции водителю полагалось немного отдохнуть. Шутки, громкий ямайский смех, с другими шоферами садились за партию в домино. Потом спохватывались — это что, уже столько времени? — садились за руль и мчались по маршруту, друг за дружкой.

Выходя на остановку, я, бывало, ждал минут по 40 или больше, а потом приезжало сразу два или три автобуса. Ребятам, быть может, весело, а я на испытательном сроке, мне опаздывать на работу никак нельзя.

Так появилась мысль о велосипеде. С Галочкой делиться этой мыслью не стал — в ее глазах я был мечтательным идиотом, и по поводу еще одного моего маниловского проекта она нашла бы что сказать. Однако откладывать и тянуть было нельзя, из-за треклятого 15-го автобуса я и так уже пару раз опаздывал на смену.

Коллеги пояснили, что распекать за опоздание, как в Советском Союзе, тут никто не будет, но на ежегодном собеседовании начальник достанет личную папочку и зачитает перечень всех твоих грехов, с точным перечислением их времени и места.

Я ходил мимо спортивных магазинов, рассматривал в витринах сверкающие никелем спортивные велосипеды. Глотал слюну. Элегантный Schwinn Paramount, который хотелось просто обнять и держать в руках, не выпуская; агрессивный Raleigh Competition, уютный Pashley или классический Dawes Galaxy. Какая рама, вилка, руль, вынос, штырь! Какое седло, педали, шифтеры, тормоза, каретка, покрышки! А уж о зубчатых передачах на 20 скоростей молчу, ибо такое совершенство, что сказать совершенно невозможно. Такое колесо хоть до Москвы, хоть до Казани доедет. Самый дешевый велик стоил 160 фунтов, две трети моей месячной зарплаты. «Нет, — сказал я себе картавой ленинской цитатой, заученной еще в школе — мы пойдем другим путем!», и в ближайшую субботу отправился на барахолку, благо она была рядом.

Элгин-кресент пересекался с улицей Портобелло-роуд. От этого перекрестка почти на полкилометра к северу тянулся рынок Портобелло, знаменитый на весь мир, как нас заверила Тереза.

Мы только прибыли из Италии, итальянские благозвучия откликались в сердце. Откуда это в Лондоне? Отвечать надо издалека. «Море любит сильных, — говорили в нашей высшей мореходке, — а сильные любят берег!» Действительно, в море редко бывает спокойно, тут гуляют ветры и волны, море непредсказуемо, а порой и смертельно опасно, поэтому когда моряк находит тихую гавань, защищенную от стихии, душа его радуется, а из груди раздаются похвальные слова. Слова «porto bello», или, точнее, «puerto bello», произнес Христофор Колумб, когда он открыл на Панамском перешейке глубокую гавань с удобной якорной стоянкой. Испанцы соорудили здесь военные форты, тут вырос город, из Портобелло шли в Европу галеоны, груженые серебром. Англия и ее американские колонии тогда ходили в неприятелях.

Вице-адмиралу Эдуарду Вернону, служившему на Ямайке, никак не удавалось посрамить испанских супостатов, попытка остановить флотилию с серебром, предпринятая в 1727 году, окончилась неудачей. «У вас кораблей мало», — говорили ему специалисты. «Дело не в количестве, а в качестве! — с жаром возражал Вернон, — я могу взять Портобелло всего с шестью кораблями!»

Вернону пришлось ждать до 1739 года, когда он стал командующим флотом на Ямайке. С шестью кораблями (4 боевых и 2 плавучих базы, 210 пушек, 700 пехотинцев) Вернон штурмовал Портобелло, захватил и разрушил защитные форты, потопил один испанский шлюп, взял в плен парусную шняву, тут же переименованную в «Триумф», и еще два сторожевых 20-пушечных корабля, и с ними, всего, 72 неприятельские пушки. Погибло трое, ранено семеро. Вся кампания длилась две недели.

В те годы английское адмиралтейство платило офицерам и команде за захваченные корабли их полную стоимость, так что воинская доблесть была достойно вознаграждена. После долгих лет испанского владычества в Новом Свете (со времени Колумбова открытия прошло почти 250 лет) Англии остро нужна была победа, одна на всех, блестящая короткая война. Вернон, получивший после битвы чин полного адмирала, сделал все как родина велела. Он стал знаменит, осыпан почестями, а деревенскую дорогу Гринз-лейн в близком пригороде Лондона переименовали в Портобелло-роуд. По обе стороны ее тянулись поля, огороды и пастбища, на обочинах местные фермеры продавали овощи, фрукты, молоко, мясо. С соседних богатых загородных вилл на склонах холма приходили кухарки за продуктами.

Под неторопливый звон коровьих колокольчиков катились годы. Улица постепенно застраивалась, бывшие рыночные прилавки превращались в солидные магазины на первых этажах. В середине XIX века неподалеку построили вокзал Паддингтон, железная дорога связала столицу с западными землями. Столетие спустя, после Второй мировой войны, в разбомбленном Лондоне продукты были по карточкам, на Портобелло мясо продавали из-под полы. Сюда же хлынули полуголодные люди, торговавшие семейными ценностями. Так возник антикварный рынок, который со временем вытеснил все остальное.

В диснеевском фильме «Набалдашник и метла» 1971 года была такая песенка:

Я брел по Портобелло-роуд мимо лотков с овощами и фруктами, за ними тянулись стойки с одеждой и бельем, ларьки с едой, киоски с сувенирными сумками, потом пошли чемоданы, мелкие инструменты… Антикварный рынок пропустить или не заметить было невозможно. За развалами с чашечками, коробочками, кружевами, старинными куклами и кучами предметов, назначение которых было известно только посвященным, стояли люди со старинных картин в немыслимых шляпках, потертых бархатных накидках, париках.

В СССР 1970-х неугодных инакомыслящих нередко сажали в сумасшедшие дома с диагнозом «вялотекущая шизофрения». Термин этот засел у меня в голове, сути его я не понимал, но теперь, глядя на эксцентричных дам неопределенного возраста с театральным макияжем или джентльменов, словно сошедших со страниц романов Диккенса, я невольно подумал, что советским психиатрам тут было бы где разгуляться.

Конец Портобелло-роуд уходил под мост, сверху шла городская автострада Уэствей, по ней бесконечным потоком мчались машины куда-то на северо-запад, к Оксфорду. За эстакадой я, наконец, увидел то, что искал, — ряды подержанных, а нередко и ворованных велосипедов. Зажатая в кармане, в потном кулачке, 20-фунтовая бумажка определяла пределы моего бюджета.

Покупать самое дешевое — порочная практика, поскольку в низкой цене, приятной для бедного или жадного человека, заложены скрытые причины его будущих разочарований и тревог. Я был скорее бедным, чем жадным, но сути дела это не меняет — потертый рыдван тусклой от времени расцветки, который я сторговал за 16 фунтов, таил в себе злостные сюрпризы.

До отъезда на велосипеде я ездил только на даче. Советские велосипеды, которые пришлись на мои школьные годы, — «Украина», «Минск», «Урал», «Харьков» — это прочные, сваренные из стальных труб тяжеленные машины без ручных тормозов. Тормоз один, ножной, во втулке заднего колеса. Для остановки надо было нажимать на педали в обратную сторону. У моего нового приобретения от рычагов на руле к переднему и заднему колесу шли гибкие тросики, они приводили в движение кантилеверные тормоза, зажимавшие обода. Система в теории хорошая, но на практике капризная. На колодках скапливается дорожная грязь, любое искривление обода, «восьмерка», вызывает трение, сами тросики с рычажками изнашиваются, теряя усилие и так далее.

Вся эта наука была еще впереди: я даже представить не мог, сколько бесконечных любознательных часов мне придется провести, орудуя гаечным ключом и перепачкавшись до ушей в черном тавоте.

Сейчас главное было — проложить маршрут и рассчитать время поездки на работу. Я засел над картой центрального Лондона, купленной по такому случаю в киоске на рынке. Точка «А» — наш дом на Elgin Crescent, точка «Б» — Буш-хаус, где располагалось Иновещание Би-би-си. Между этими точками на карте глаз радовали большие зеленые пятна — получалось, что больше половины пути можно ехать по паркам.

Окончательный маршрут получился такой: двигаться по Элгин-кресент, повернуть направо на Кенсингтон-парк-роуд, потом налево на Бейсуотер-роуд, проехать советское консульство, за которым начинался парк Кенсингтон-гарденз, нырнуть туда, где сейчас находится мемориал Принцессы Дианы (он появится только через 30 лет) и держать путь на Гайд-парк, не обращая внимание на грозные запреты, таблички с перечеркнутым велосипедом, мимо длинного озера Серпентайн в сторону Букингемского дворца. У дворца есть огромный сад, огороженный высокой стеной, вдоль стены идет улица Конститьюшн-хилл, на другой ее стороне — Грин-парк, тянущийся до Пикадилли. Перед Букингемским дворцом — парадный подъезд, широченный, километровой длины, покрытый красным асфальтом The Mall, место народных гуляний и праздников. Дальше, за Адмиралтейской аркой — Трафальгарская площадь со статуей адмирала Нельсона на высокой колонне, за ней — вокзал Черинг-кросс и старейшая в Лондоне, известная еще со времен Древнего Рима улица Стрэнд, на ней Буш-хаус. Подъезжаешь к черным чугунным воротам, нажимаешь кнопку, отвечаешь на вопрос невидимого охранника. Ворота раскрываются, и ты на работе.

Масштаб на карте был британский, имперский — 5 дюймов на милю. Не помню уж как, но мне удалось узнать (скорее всего, Тереза подсказала), что одна миля равна 1,60934 километра, а для перевода миль в километры надо делить расстояние в милях на 0,6214. Линейка у меня, если честно, была старая, советская, только в сантиметрах. Расстояние до работы, с учетом изгибов маршрута на карте, у меня получилось 65 сантиметров. В большом англо-русском словаре прочитал, что 1 сантиметр равен 0,393701 дюйма. Со времен шестизначных вычислений на лабораторных занятиях по астрономии, где мы вычисляли положение судна в океане по угловой высоте Полярной звезды в координатах времени (по судовому хронометру), прошло больше пятнадцати лет, но хватка осталась. Вот что значит высшее техническое образование!

Бывшему штурману все было ясно: 65 сантиметров умножаем на 0,393701, получаем 25,571065 дюймов. Полученные дюймы делим на масштаб карты 5:1, получаем 5,114213 миль, мили переводим в километры из расчета 1,60934 и — вуаля! — перед нами искомое расстояние велосипедного маршрута: 8 километров и 230 метров. Калькулятора тогда у меня, по бедности, еще под рукой не было, я считал карандашом на бумажке. Пришлось попыхтеть, наморщив лоб.

Если ехать по ровной дороге, без препятствий и остановок, то можно 20 км в час принять за среднюю скорость. Полученное расстояние в 8 км 230 метров делим на 20, получаем 0,4115 часа. В часе 60 минут, поэтому 60×0,4115= 24.69 минуты. Строго говоря, эти 0,69 минуты тоже надо переводить в секунды умножением на 60. Окончательный результат 24 минуты и 41 секунда.

В лондонском транспортном потоке этого времени мне достичь так и не удалось, поначалу на дорогу уходило минут 40. Мой рекорд по маршруту Элгин-кресент — Буш-хаус, а я замерял время каждый день, — это 28 минут 40 секунд. Помню, жал педали изо всех сил, приехал весь в мыле.

Самым незабываемым оказался первый день. Я благополучно покинул Кенсингтон, миновал советское консульство, проскочил оба парка. Чтобы попасть на дорогу к Букингемскому дворцу, надо было пересечь Гайд-парк-корнер, большую круговую развязку. Такая развязка, или roundabout, иногда называемая латинским словом circus — «круг», впервые появилась в 1768 году в городе Бат и называлась King’s Circus. Архитектор Джон Вуд-старший вдохновился знаменитым мегалитическим строением друидов Стоунхендж, имеющим форму круга. Джон Вуд замерил его диаметр (325 футов, 99 метров) и воссоздал его в своем проекте.

Круговые развязки удобны тем, что не требуют светофоров. Правило простое: транспорт внутри круга имеет преимущество, при въезде в развязку ему надо уступать дорогу. Классический «цирк» — это круг и две дороги в форме креста, но то, что предстояло пересечь мне, было куда затейливее.

С запада, с улицы Найтсбридж, вливался поток машин в три полосы, с севера, разогнавшись по Парк-лейн, неохотно притормаживали еще четыре полосы, восток был представлен двумя лентами асфальта Пикадилли, с юга, по улице Гровнор-плейс, напирали две полосы транспорта от вокзала Виктория. Мне нужно было преодолеть три потока и попасть на четвертый съезд, Конститьюшн-хилл. Я парнишка рисковый, всяких опасностей навидался, но тут и у меня поджилки затряслись. Все кругом тарахтит, гудит, лязгает, нервные водители заполняют каждый свободный сантиметр пространства. Движение левостороннее, соображать надо в зеркальном режиме, а съезжать — из крайнего левого ряда, но в него надо еще попасть.

Я лихорадочно вспоминал правила дорожного движения, которые зубрил еще в Ленинграде, параграфы 8.1 и 8.2: «Водитель велосипеда, сигнал поворота или перестроение налево: вытянутая левая рука». А может, у них тут все наоборот?

Вытянул левую руку как жест отчаяния, правая лежала на руле, пальцы на рычаге тормоза, готовые нажать в любой момент. Со страху сильно нажал на педали, разогнался так, что чуть не въехал во впереди идущее черное такси, и рефлекторно нажал на тормоз, но мой железный конь вместо торможения встал на месте как вкопанный. Вернее, встало только переднее колесо, с которым был соединен тормоз под правой рукой, а велосипед продолжал движение по инерции, но уже вокруг заклинившегося колеса. Меня подняло вверх, а потом опустило вниз. Как говорится у классика: «Дорога вдруг вздыбилась и больно ударила его по голове». Набил синяк, руку в кровь, слава Богу, что еще никто на меня не наехал, а то опоздал бы на работу недели на две. Причина — вместо притормаживания колодка на переднем колесе схватила обод намертво. Залепил руку пластырем, ни на работе, ни дома никому ничего не сказал. На следующий день (по расписанию выходил во вторую смену, к 11 часам) я встал рано и все утро возился с тормозами.

На Гайд-парк-корнер в поток машин больше не выезжал, там внизу есть пешеходные переходы и пандусы для детских или инвалидных колясок. Поначалу я спешивался и катил велосипед руками, но потом наловчился ездить, не слезая с седла.