Настоящий джентльмен. Часть 1

Do It Yourself

DIY (do it yourself — «сделай сам») — это целое народное движение, в которое вовлечены люди — и те, кто умеет делать сам, и те, кто не умеет. Первый урок мне преподала Тереза. Она долго и пространно объясняла нам, как важно не перепутать полюса в электрической вилке.

Английские вилки по размеру больше советских или французских, в этой внушительной конструкции помещается предохранитель (на 3, 5 или 13 ампер) и три прямоугольных штыря, к которым идут цветные провода — коричневый, голубой и желто-зеленый, на жаргоне электриков это «фаза», «нейтраль» и «земля». Все сделано крепко, солидно и супер-безопасно, под стать английскому характеру.

Воскресенье, тепло. В окна Терезиной квартиры светило солнце, от ковров на полу слегка пахло застарелой пылью. Я вышел из ванной мокрый, босиком, обвернутый полотенцем, и по пути в нашу комнату машинально дотронулся рукой до бронзовой лампы, стоявшей на столике. Невидимая сила подняла меня в воздух и отбросила в другой конец коридора. 240 английских вольт, 5 британских ампер. Хорошо еще, что так, могло быть и хуже.

Видимо, какой-то гуманитарий — возможно даже, сама Тереза, — менял вилку и перепутал полюса. Я оделся, взял отвертку, переставил провода и никому ничего не сказал — зачем травмировать чувствительные души? — но урок усвоил на всю жизнь.

В свое время я изучал начертательную геометрию, теорию машин и механизмов, морское дело, парусную практику, работал матросом, кочегаром. Понятно, что в новой ситуации навыки починки парусов толстой иглой с гардаманом или владение техникой совковой лопаты напрямую использовать было нельзя, но все-таки (как говорят в Одессе).

В работе руками нужен свой особый интеллект, уходящий корнями в первобытные времена. Мы видим его следы в древних постройках, в старинной домашней утвари, в деталях народного костюма. С развитием всеобщего гуманитарного образования эта «рабочая соображалка», как я ее называю, отошла на второй, а то и на третий план.

Нынче в развитых странах руками умеют работать те, кто рано бросил школу, или эмигранты из Восточной Европы. Однако зов предков силен, и желание помогать голове руками неистребимо. Полстраны копаются у себя в саду, стучат и строгают по сараям, чердакам и подвалам. В ряды этой армии самоделкиных теперь вступал и я, невольный новый доброволец.

Жизнь моя пошла по треугольнику. Утром я садился на велосипед и ехал на работу, вечером, около шести часов, заправившись в кантине столовским ужином, педалил в Камден, в свою фавелу, где крушил и ломал примерно до часу ночи, а оттуда возвращался на Элгин-кресент, с тем чтобы назавтра все начать сначала.

Еще один «потенциал» нашего дома проявил себя в этом треугольнике. Если от Терезы до работы дорога занимала 35–40 минут (абсолютный рекорд 28 минут 30 секунд), то от работы до Арлингтон-роад можно было доехать минут за двенадцать (абсолютный рекорд в 8 минут 50 секунд я поставил позже, когда мы переехали).

В английских домах почтовых ящиков, как правило, нет. Почтальон просовывает письма в прорезь входной двери, щелкает подпружиненная заслонка и они падают на пол. Мне как домовладельцу стали приходить официальные письма из местного совета с требованием заплатить налог и подробным объяснением, с рисунками и графиками, как этот собранный налог расходуется. Язык был сухой, картонный, похожий на советский новояз: социальное обеспечение, образование, жилой фонд, отдел развития стратегии, окружающая среда. Почту доставляли утром и к вечеру. Когда я приезжал с Би-би-си, моя корреспонденция лежала аккуратной стопочкой на видавшем виды потрепанном трюмо с мутным зеркалом. Однажды, уж не помню почему, мне нужно было заехать на Арлингтон-роуд утром, до работы. Дома никого не было, тишина. На полу валялась неразобранная почта.

Я стал перебирать ее и вздрогнул — в руках у меня была листовка со знакомой картинкой. Женщина в красной косынке кричит, приложив руку ко рту. Я видел это плакат: В. Кораблев, 1930 год, «Товарищ, иди к нам в колхоз!» Только здесь, в английском варианте, из-под руки активистки вылетали слова «Join RMT!»

RMT — это профсоюз железнодорожников, моряков и транспортных рабочих. Тут же лежало письмо из штаб-квартиры профсоюза, оно было адресовано руководителю местной ячейки по имени Стенли Питт. Так я узнал имя своего «сидячего жильца».

Первая встреча произошла в выходные. Я штукатурил облупленную стенку в холодном гальюне у выхода в задний двор, жилец поднимался из своей подвальной комнаты, насвистывая веселую мелодию. Он был небольшого роста, сухонький, с лицом аскета, на котором не отражалось никаких чувств. Жилец на секунду прервался, кивнул мне головой и сказал с холодным сарказмом: «Enjoying yourself?» («наслаждаешься?»), после чего как ни в чем ни бывало вышел на улицу под звуки своего художественного свиста. Только тут я сообразил, что других туалетов внизу нет, что это его личный сортир, который он посещал последние полвека, не пытаясь в нем что-либо изменить или улучшить.

Вторая беседа произошла по весне, когда распустились деревья, вернее, одинокое дерево на заднем дворе. «Вы не собираетесь его спиливать?» — спросил мистер Питт с некоторой тревогой. Дерево росло в нескольких метрах от дома и вполне могло доставать корнями до его основания. Райсовет в таких случаях с легкостью давал разрешение, поскольку дом, так называемая «терраса», стоял в сплошном ряду с соседними строениями и всякое смещение у одного могло дать трещины у других. «Нет, пока не собираюсь, — ответил я, — а что?» — «Я посадил это дерево, когда мне было девять лет, — ответил мистер Питт, — мы гуляли с мамой в парке, и я выкопал там саженец».

Дереву на вид было не меньше пятидесяти лет, и, по моим подсчетам, мистер Питт поселился в доме с матерью, а может, и с отцом в начале 1920 годов. Тут он рос, ходил в школу, потом стал подмастерьем, вышел в инструментальщики, прошел войну, пережил лондонские бомбардировки, послевоенные годы питания по карточкам, победу лейбористов и введение бесплатного образования и здравоохранения, успехи в своей профсоюзной борьбе, и вот теперь, на старости лет, обрел себе домовладельца, предавшего социалистическую родину, рай рабочих на земле.

Мистер Питт, как положено марксисту, жил скромно, по-спартански. Жизнь его шла по заведенному распорядку. После работы он сидел у себя в подвале, слушал легкую музыку, насвистывая вместе с приемником. Около девяти вечера, все так же разливаясь соловьем, он выходил из дома и шел за угол, в пивную, в паб под названием «Sheephaven Bay», двери и окна которого были крашены в зеленый цвет с изумрудным оттенком, что выдавало ирландские корни. За своей пинтой эля мистер Питт сидел до закрытия. В 10.45 в пабе раздавался мелодичный колокольчик и «пабликан», то есть наливающий, громким голосом объявлял: «Последние заказы!» После 11 вечера уже не наливали, делать там было нечего, и мистер Питт шел домой.

Квартирная плата его оставалась на уровне 1946 года и составляла один фунт стерлингов в неделю. Статус мистера Питта охранялся законом, принятым в послевоенное правление лейбористов, который определял его как «защищенный арендатор», как бы говоря новому хозяину: «Руки прочь от жильца!»

Детей у мистера Питта не было, не было у него и жены, в обществе женщин я его ни разу не видел. Глядя на его сухое бесстрастное лицо с тонкими губами, я невольно вспоминал пьесу, которая долго не сходила с подмостков Уэст-энда. Название ее врезалось в память еще в 60-е годы, когда я был регулярным читателем английской газеты «Дейли Уоркер», там рекламировался популярный фарс «No sex please, we are British!»

Много лет спустя я прочитал в научном журнале о том, что каждый сотый житель на земле — это асексуал. Не «гетеро-», не «гомо-», а просто «а-». То есть ему это все совершенно безразлично. Не могу, не хочу, не буду. Думаю, мне повезло, что такой сотый житель оказался моим постояльцем. Если бы мистер Питт был обуреваем земными страстями, если бы у него была семья и дети, то наша классовая борьба в доме на Арлингтон-роуд продолжалась бы из поколения в поколение.