Сестра Харуна-ар-Рашида

Глава XLIV ВЕСЕЛЬЕ У ХАЛИФА

В замке Вечности насчитывалось две тысячи наложниц и триста певиц, готовых под звуки лютен, ребабов и тамбуринов услаждать эмира правоверных[33]. Для участия в меджлисе веселья были отобраны лучшие из лучших.

По знаку эмира виночерпиев рабы внесли широкий стол, уставленный хрустальными, золотыми и серебряными кубками, филигранными кувшинами, наполненными кутраббульским вином, финиковым и абрикосовым напитками, яблочным сидром, вином из меда и напитком из фруктовой патоки. Веселье началось. Каждый раз, когда слуги наполняли кубки, певицы начинали новую мелодию. Аккомпанировали им знаменитые музыканты Барсума и Абу Закар.

Харун ар-Рашид пил мало.

— Чем сегодня нас порадует Абу Нувас? — спросил он, когда эмир меджлиса веселья по его приказу пригласил стихотворцев войти в зал.

У поэтов всегда имелись в запасе непрочитанные стихотворения. Халиф милостиво выслушал четверостишие Абу Нуваса, поблагодарил его и обратился к Мервану ибн Абу Хафсе. Тот нараспев принялся читать касыду, в которой восхвалялся эмир правоверных, порицались визирь и аль-Аляви.

— Сегодня это не годится! — прервал его грозный окрик. — Абуль Атахия, читай ты! В твоих стихах больше чувства.

— Я? — переспросил поэт. — Но… но мои собратья по перу сочиняют не хуже меня. О эмир правоверных, стихотворные строки — это не ядра катапульты, ими не забросаешь врага. Прав тот, кто сказал: стихи о любви — цветок распутства.

— Истинная поэзия всегда расцветает на ниве разврата! — воскликнул Харун ар-Рашид, оживляясь. — Читай, тебе говорят!

— Ты приказываешь, я повинуюсь. Дай только вспомню… промямлил Абуль Атахия. Был тот редкий случай, когда он опасался читать стихи.

На его счастье, дверь отворилась и в зал вошел Масрур. Внимание Харуна ар-Рашида немедленно обратилось на палача.

— Так это ты, дурной запах из подмышек! — прорычал он. — Где Ибрагим аль-Мосули? Почему я его не вижу? Не сносить тебе головы на плечах!

— Певец возле твоих дверей, мой господин! — с гордостью ответил Масрур. — Я привел его с того края света.

— Ах, привел! — воскликнул халиф, чувствуя, как гнев отступает от него. — Пусть теперь побудет на этом краю. Певицам полезно его присутствие.

Он пригласил вошедшего Ибрагима аль-Мосули садиться и проговорил, обращаясь к нему:

— Мы рады видеть тебя, устаз! Извини, наши удовольствия ценятся выше твоего отдыха.

— Мы все рабы эмира правоверных! — произнес певец с поклоном. — Призывая нас к себе, он оказывает нам милость и честь.

— Послушай новую песню!

Повинуясь халифскому приказу, наставница певиц заглянула за полог и, ласково назвав Карнафлэ золотой птичкой, попросила спеть песню. Предупредительность ее не была излишней: не ровен час, сладкоголосая рабыня станет фавориткой!

— Ах, там Карнафлэ! — удовлетворенно протянул Ибрагим аль-Мосули. — Я счастлив послушать ее в замке Вечности! Редчайший голос. Такого нет ни у одной белой женщины. Я сам его ставил. Слушать Карнафлэ — истинное удовольствие!

— Да, голос хорош! — согласился халиф. — А лица мы еще не видели.

— О, лицо столь же прекрасно!

— Вот тебе раз! Ему все известно! — проверещал из-за полога шут Хусейн. — Мой повелитель надеется, устаз — рыбий глаз научил рабыню только пению и ничему другому. Красота ее, ее прелесть — это, как моя рубаха, милостью аллаха!

Харун ар-Рашид, повеселев, подал знак эмиру виночерпиев и, когда евнухи поднесли кубки, предложил:

— Выпей, певец! Не обращай внимания на Хусейна, он проказник, у него острый язык.

— Острый язык? — донеслось из-за полога. — Так уж привык! Вот тебе справедливость эмира, властителя мира: мне подбросил красную фразу, а чашу доброго винца — устазу! И все же он прав: у кого язык острый, тому не нужно вина ни наперстка. Для чего пьют людишки? Чтобы расшевелить умишко, когда умишка дано не слишком.

— Ах ты, пьяная отрыжка! Негодная подставка для ночного горшка! — пробормотал халиф. — Одурел ты, кажется? Что за глупый вопрос: для чего пьют людишки? Чтобы расшевелить умишко, когда… не слишком… Уж не намекаешь ли ты?

— Никак нет, мой повелитель! — отозвался Хусейн, обладавший редкостным слухом. — Я и сам пьян, хоть пуст мой стакан. Пьян всегда и повсюду и таким всю жизнь буду! Болтаю, что заблагорассудится, и каждое слово сбудется. Прости за резкую фразу, она относилась к устазу.

— О эмир правоверных, он прав! — поддержал шута Ибрагим-аль-Мосули.