Сестра Харуна-ар-Рашида

Глава IV АТБА

Поднявшись на берег, Абуль Атахия быстро зашагал в северном направлении, пересек Хорасанский тракт, отказался от услуг погонщиков с мулами, поджидавших пешеходов возле Хорасанских ворот, и свернул на узкую улицу, которую называли Дорогой к жилищу рабов. Большинство лавок было заперто, но город еще бурлил; вдыхая освежающий вечерний воздух, прохожие не спешили расходиться по домам, толпились возле мечетей.

Усадьба Фанхаса по своим размерам и пышности напоминала дворец визиря. И неудивительно — работорговец был баснословно богат, его постоянными покупателями были халифы, эмиры, высшая придворная знать. Как только поступала очередная партия молоденьких рабынь или соблазнительных мальчиков, по Багдаду распространялись заманчивые слухи, работорговец засылал наушников, и вскоре в Дар ар-Ракик съезжались посредники — поэты, певцы, фавориты, чтобы посмотреть «товар» и заключить сделки. Абуль Атахия тоже выполнял подобные поручения и всякий раз с солидным барышом. Заглядывал он к Фанхасу и по более прибыльным делам.

Сегодня он очень спешил. Несмотря на богатство, иудей вечерами не наслаждался музыкой и песнями, не тянулся к выпивкам или любовным утехам. Его преследовала единственная и неотступная страсть — заполучить деньги, набить сундуки золотом. Чем безудержнее распутничали и изощрялись в наслаждениях именитые багдадцы, тем больше преуспевал работорговец. Обычно на закате солнца он садился ужинать, а когда мусульмане отправлялись на вечернюю молитву, шел спать.

«Лишь бы старая иудейская ермолка не уснула, лишь бы помешала бессонница!» — молил аллаха Абуль Атахия и, подойдя к Дар ар-Ракику, с превеликой радостью увидел, что дом работорговца ярко освещен.

— Здорово мне везет! Отличный признак! — подбодрил он себя, сворачивая на аллею, тянувшуюся к усадьбе, и замедлил шаги.

Впереди, возле ворот, на двух мулах маячили фигуры людей, что-то державших перед собой.

«Странно, никак еще кто-то держит путь к Фанхасу? Не по тому же ли дельцу? Ночь — не время для обычных торговых сделок, — встревожился Абуль Атахия и, стараясь быть незамеченным, подкрался поближе, рассмотрел ездоков и, к удивлению, узнал в них бедуинов с детьми. — Вот тебе раз! Ладно, хоть никто меня не опередил. Возможно, мальчики — рабы, которых привезли на продажу? — подумал он, прячась за дерево. — Не мешало бы установить поточнее… Впрочем, это маловероятно: мужчина и женщина не похожи на перекупщиков. Они бедуины, а вольные жители пустыни не занимаются работорговлей. Что все это значит? Надобно дознаться…»

Ездоки подъехали к дому, бедуин соскочил с мула, взял молоточек, который, как было принято, лежал на видном месте у входа, и сильно застучал в ворота.

— Ты думаешь, нас ждут? — спросила его спутница.

— Ждут, — ответил он нетерпеливо. — Разве не видишь свет в окнах? На этот раз мы сильно опоздали. Сейиде, наверно, кажется, что она на жаровне с горячими углями.

Манера разговора, произношение ночных путников даже отдаленно не напоминали гортанную сбивчивую речь хиджазцев, жителей Мекки или Медины. Так могли говорить только коренные багдадцы.

В окованных железом воротах открылось смотровое окошко. Стоя за деревом, Абуль Атахия увидел, как пламя светильника озарило лицо женщины, которая разглядывала поздних посетителей. Красивое, продолговатое, белокожее лицо. Чувственный рот. Изогнутые тонкие брови. Глаза большие черные, — кажется, будто они искрятся. Прическа простая: волосы заплетены в косу.

«О, аллах! — вздохнул он, почувствовав, как защемило в груди. — До чего похожа… Сколько ей лет? Выглядит молодо… Уж не она ли?!»

Старая рана в сердце поэта, уязвленном когда-то безответным чувством, кровоточила до сих пор. Стоило лишь предположить, что он случайно встретил ту, в которую был влюблен первый и единственный раз в жизни, как снова не отпускает знакомая щемящая боль.

— Наконец-то, Риаш! Слава аллаху! — воскликнула женщина. — Почему так поздно?

О, этот голос, тембр, интонации!

— Вопреки нашей воле, — ответил мнимый бедуин, — спроси у Барры. Пришлось изрядно помучиться. Наш господин — да сделает аллах его еще более сильным и могущественным! — не хотел нас отпускать, продержал до вечера. Едва упросили. Открывай, Атба, сейида ждет!

«Атба! — Абуль Атахия схватился за грудь. Сердце его словно куда-то провалилось, потом вздрогнуло и заколотилось, что было сил. — Ты? Атба!»

Лет десять тому назад, может быть, даже чуточку больше, во времена халифа аль-Махди, еще неискушенный поэт страстно полюбил бледнолицую рабыню и воспел ее в стихах. Это было воспринято как чудачество — на белокожих женщин не обращали внимания. Атба держалась неприступно, и стихотворец не посмел объясниться ей в любви. Видя, что халиф тоже не придает значения его страсти, он решил прибегнуть к маленькой хитрости, которая, к несчастью, оказалась роковой. Как раз приближался праздник Ноуруз, когда положено преподносить подарки. Абуль Атахия подарил эмиру правоверных собственноручно сделанную вазу, в глину которой были замешаны ароматические смолы, — ваза благоухала. На стенке было написано стихотворение:

Халиф собрался было уже подарить рабыню — странные эти поэты, выпрашивают пустяковые дары! — но Атба, неожиданно вмешавшись в разговор, взмолилась:

— О эмир правоверных! Будь милостив! Неужели ты хочешь отдать меня гончару, который, вместо того чтобы торговать кувшинами, торгует стихами?

Оценив по достоинству острословие и находчивость рабыни, аль-Махди оставил девушку в покое и запретил поэту воспевать ее. А для утешения отмерил ему ровно столько золота, сколько вошло в подаренную вазу. Но тогда Абуль Атахии, пожалуй, единственный раз в жизни, не нужно было золота. Атбу он больше так и не видел. Вскоре аль-Махди умер, рабы попали к разным хозяевам и следы ее затерялись… А в сердце поэта продолжал тлеть огонек, зажженный в юности.