Святой Томас

Мистер Буллок снабдил меня наплечной кобурой, в которую вмещался и сам «глок», и запасные обоймы. Он стоял и одобрительно кивал, пока я, пожав плеча­ми, натягивал ее на себя перед зеркалом во весь рост.

У мистера Буллока было два пиджака, на два боль­ше, чем у меня: черный для похорон и зеленовато-го­лубой для всего, что он называл «когда тепло и нужно прилично выглядеть». Зеленовато-голубой он надевал всего раз, когда его друг устроил поминальную службу для своей любимой кошки в пустыне на стодесятигра­дусной жаре. Этот пиджак подходил к моей белой фут­болке, джинсам и белым кедам, но из-за пастельного оттенка я чувствовал себя немного щеголем.

— Важно только, что он достаточно свободный, чтобы скрыть оружие, которое носишь, — сказал ми­стер Буллок. — Телефон взял?

— Да, сэр.

— А фонарик, который я тебе дал?

— Он на комоде.

— А если попадешь в передрягу и фонарик пона­добится тебе так же позарез, как звонок о губернаторском помиловании невиновному на электрическом стуле в последнюю минуту? А фонарика нет, потому что он лежит здесь, на комоде?

Мистер Буллок нашел его и отдал мне, а я сунул фонарик во внутренний карман пиджака.

Он поинтересовался, достаточно ли у меня денег, и я заверил его, что достаточно. Он попросил меня ныть осторожнее, и я пообещал. Он одернул лацканы пиджака и разгладил мне плечи, и я почувствовал себя как, будто меня провожают на первое свидание.

На кухне миссис Буллок настояла на том, чтобы обнять и поцеловать меня перед отъездом. Джеймс Бонд прощался с сотрудниками МИ-6 несколько по- другому.

Я говорил, что предпочел бы иметь неприметное средство передвижения. В последний час перед наступлением темноты Дик Буллок открыл двери бывшей конюшни дистанционным пультом и вручил мне ключи от одного из стоящих там автомобилей. Это оказался пятнадцатилетний «Форд Эксплорер» — побитый, поцарапанный и давно не мытый.

— Выглядит как старый облезлый мерин, верно? Но под капотом все как надо, горячий жеребец.

— Я хочу просто поездить по городу и осмотреться, а не удирать от погони.

Мистер Буллок кивнул и похлопал меня по плечу.

— Надеюсь, до этого не дойдет. Но каждый раз, когда ты решаешь, что заслужил хоть чуточку молоч­ных рек и кисельных берегов, на тебя сваливается куча навоза.

— Буду иметь в виду, сэр.

— Теперь вот что. Скажем, ты возвращаешься сюда после полуночи. Не забудь позвонить по номеру, который я тебе дал, чтобы я поднялся с постели и от­крыл дверь, а не пристрелил тебя. Номер вызубрил?

— Да, сэр. Но мне не хотелось бы вас беспокоить.

— У тебя это не выйдет при всем желании. Жена теперь вообще не спит, а мне хватает и часа.

— Потому что вы полностью выглаженный и синий? — спросил я.

Когда я впервые повстречал Эди Фишер, она зая­вила, что больше никогда не спит. Со временем мне стало понятно, что она говорит правду, но я по-преж­нему недоумевал, почему она не нуждается во сне и что значит «полностью выглаженный и синий». Она по­обещала, что со временем я все пойму. С такой стран­ной жизнью, как моя, начинаешь спокойно относиться к чудачествам других людей.

— Мэйбель — выглаженная и синяя до кончиков пальцев, а мне еще есть куда расти. Будь поосторож­нее, сынок. Не жди молочных рек и кисельных бере­гов, тогда тебе, возможно, что-нибудь и перепадет.

Он смотрел мне вслед, пока я выезжал из бывшей конюшни и удалялся по тоннелю из бархатных ясеней.

Повернув на автостраде направо, к Пико Мундо, я ощутил, что не просто возвращаюсь домой после долгого отсутствия. Я ощутил, причем сильнее, чем всегда, что где-то на тех улицах меня ждет свидание с судьбой — той судьбой, что была обещана мне на ярмарке «Мумией цыганки».

На востоке небо из синего превратилось в фиолетовое с атласным блеском. Словно апельсин в руках жонглера, заходящее солнце медленно скатывалось к горизонту, раздуваясь и приобретая кроваво-красный цвет.

Первым районом, в который я отправился, стал Джек Флэте, к западу от исторического центра. Пятьдесят лет назад его называли Джек Рэббит Флэте. Когда городские власти затеяли крестовый поход, что- вы повысить привлекательность исторического центрa, заведения вроде магазинов глушителей, шинных мастерских и ломбардов были вынуждены перебраться я в Джек Флэте. Район пришел в упадок, но в послед­нее время его начали облагораживать.

Я не мог сказать, какое ощущение искал, но в Джек Флэте оно не возникло. Когда раздувшееся солнце за­висло на линии горизонта, залив город красноватым светом, я поехал дальше. Оштукатуренные стены светились красно-коричневым, каждое окно сверкало, как драгоценный камень. На землю ложились длин­ные черные тени, силуэты деревьев казались темны­ми, словно поднимающиеся клубы дыма, а в лобовых пеклах едущих навстречу машин отражалось неистово пылающее небо, будто каждый водитель мчался к армагеддону.

Если в скором времени на город должен обрушить­ся тот или иной вид ада, то на улицах мне встретятся хотя бы один или два бодэча, невидимые для всех, кро­ме меня. Они будут красться и вынюхивать тех, кому суждено погибнуть, наслаждаться их запахом, пока жертвы спешат навстречу судьбе, восторгаться неиз­бежностью смерти, поглаживать этих людей руками и облизывать языками, чего те никогда не почувствуют.

Однако пи одного из этих безликих темных ценителей насилия не было видно.

Обнаружив себя на знакомой улице, я понял, что неосознанно заехал на Мэриголд-лейн. В этом районе дома в викторианском стиле словно целыми квартала­ми переместились из городов Восточного побережья, откуда в начале двадцатого столетия прибыли многие старейшие семьи Пико Мундо.

В еще красном, но уже тускнеющем свете я оста­новился у тротуара перед домом Розалии Санчес. Несколько лет, пока я жил в маленькой студии над ее гаражом, она была моей арендодательницей и другом.

Теперь ей уже должно исполниться шестьдесят пять. Ее лицо, словно у святой, выглядело утомлен­ным из-за чрезмерной заботы о других, из-за потерь и горя, из-за терпеливого ожидания того, чего ей никог­да не обрести в этой жизни.

В один из дней две тысячи первого года она прос­нулась и обнаружила, что ее горячо любимый муж Эрман умер во сне и лежит рядом, холодный и бледный, с одним закрытым глазом и вторым открытым, уставив­шимся в пустоту. Позже в том же году, все еще нося траур по мужу, она не поехала в давно запланирован­ный отпуск в Новую Англию, куда они с Эрманом со­бирались вместе с тремя ее сестрами и их семьями. Утром одиннадцатого сентября Розалия проснулась и узнала из новостей, что самолет, на котором ее родные возвращались из Бостона, угнали и направили на одну из башен Всемирного торгового центра.

Потеряв всех родных в один год во время сна, не имея ребенка, в котором можно было бы найти утеше­ние, Розалия слегка тронулась. Умом она понимала, иго все они умерли, но эмоции возобладали над рас­судком. Она никогда не разговаривала о террористах и крушениях самолетов и не слушала подобных разгово­ров. Она решила верить в то, что вследствие какого-то редкого природного феномена все, кого она любила, стали невидимыми. Также она твердо придерживалась теории, что скоро этот эффект, подобно магнитному полю, подействует в обратном направлении и ее род­ные снова сделаются видимыми.

В ее помешательстве не было ни негодования, ни гнева, и она не представляла опасности ни для себя, ни для окружающих. Она продолжала содержать дом к чистоте, пекла в подарок друзьям и соседям изумительные кексы и печенье, посещала церковь и была благой силой для всех жителей района. И ждала, когда сс семья снова станет видимой.

Я никогда не знал, то ли это меня тянет к чудако­ватым людям, то ли их притягивает ко мне. В любом случае их в моей жизни было немало, и они ее обога­тили. Подозреваю, что эксцентричность если не всег­да, то часто является ответом на боль, защитным ме­ханизмом против душевных мук, страданий и скорби. Уверен, что с отцом, который не сыграл в моей жизни никакой положительной роли, и с матерью, чье по­ведение частенько делало ее кандидатом в пациенты психиатрической клиники, я стал бы таким же чудным, как сейчас, даже не будь я проклят или одарен шестым чувством.

На Мэриголд-лейн не было видно ни одного бодэча.

Пока день истекал последним светом, я обнаружил, что остановился через дорогу от церкви Свято­го Варфоломея, не вполне понимая, как там оказал­ся. Дядя Сторми, Шон Ллевеллин, до сих пор служил здесь приходским священником.

Многие из наших счастливейших моментов мы со Сторми разделили на звоннице колокольни Святого Варфоломея. Мы иногда поднимались на нее с корзин­кой для пикника, чтобы пообедать среди огромных молчаливых колоколов, любуясь лучшим видом на Пико Мундо. Казалось, что в этой цитадели мы находимся выше любых ссор. Совместное будущее представля­лось таким же долговечным, как город, на который мы смотрели.

Поскольку приближалась ночь, колокольня была освещена, и красный предупреждающий огонек для воздушных судов горел фиалом на вершине крыши. Моргая, я разглядывал башню и вспоминал, как впе­чатлил нас закат, когда мы со Сторми поднимались сюда в последний раз. Та ночь стала последней в ее жизни, хотя тогда мы не могли этого знать.

Ни один бодэч не ползал по ступенькам церкви, не взбирался по стене и не танцевал от восторга на кры­ше колокольни.

Без четырех минут семь. Я влился обратно в поток машин.

Сторми жила в четырехквартирном доме в трех кварталах от «Пико Мундо гриль». Не так уж и беспо­рядочно колеся по городу, я припарковался на другой стороне ее улицы.

Осиротев в детстве и работая продавцом, а потом менеджером в кафе-мороженом, Сторми считалась бедной, с какой стороны ни посмотри. Она обставляла комнаты предметами из комиссионных магазинов, и нее равно ее квартирка была стильной и уютной. Ста­рые торшеры с шелковыми абажурами и бахромой из бисера. Викторианские скамеечки для ног с мягкими сиденьями и грубые копии стульев в стиле Стикли. биографии Максфилда Пэрриша[7]. Вазы из цветного стекла. Дешевые бронзовые статуэтки собак разных пород, расставленные на столах и подоконниках. Та­кая эклектичная мешанина не должна была позволить всем этим предметам сочетаться, но они сочетались, потому что Сторми обладала магией и умела видеть магию в повседневных вещах.

После ее гибели я переехал из студии над гаражом в эту квартиру. Прожил в ней год, пока не уехал из го­рода. Вещи Сторми были упакованы и сложены в доме Оззи Буна. Я не смог избавиться ни от одной из них Все, что принадлежало Сторми, даже откровенная де­шевка, было для меня сокровищем, воспоминанием, мгновением бессмертной, неповторимой любви.

Не знаю, сколько я просидел напротив дома, в ко­тором она жила. Поехал дальше только после того, как перестал дрожать, а окружающий мир понемногу об­рел четкость и прекратил расплываться перед глазами.

Теперь, когда вечер полностью заявил права на Пико Мундо, я сдался на милость интуиции и напра­вился к городской площади. В ее центре располагался Мемориальный парк с красивой бронзовой скульптур­ной группой из трех солдат времен Второй мировой войны. В отличие от остальных улиц исторического района, четыре квартала, окружающие парк, были за­сажены не цветущими палисандровыми деревьями, а великолепными финиковыми пальмами с огромными кронами.

Парочки, оккупировавшие скамейки в парке, об­нимались в свете тройных фонарей на кованых столбах. Разумеется, были открыты многие рестораны и специализированные магазинчики, обслуживающие как туристов, так и местных. Прохожие глазели на витрины, прогуливались от магазина к магазину с рож­ками мороженого в руках, потягивали кофе из «Старбакса», выгуливали собак, разговаривали и смеялись, возможно, мое восприятие исказила грусть, но складывалось ощущение, что многие из этих людей гуля­ют парами. Большая часть держалась за руки, словно массовка в романтическом фильме, когда снимают сцену, которая, по задумке режиссера, должна свидетельствовать о том, что жизнь — это прогулка в паре, как это было до легендарного Ноева ковчега и как всегда будет впредь.

Бодэчи в толпе не шныряли. Ни один не ползал под скамейками, на которых ворковали парочки.

Я покружил по площади, объехал улицы, но у меня так и не создалось ни малейшего впечатления, что и один прекрасный день город погрузится под воду и превратится в поселение утопленников и дрейфующих мертвецов. И действительно, если Пико Мундо сужде­но затонуть из-за обрушения дамбы Мало Суэрте, го­род не останется под водой в том виде, как это мне явилось во сне. Потоки воды причинят огромный ущерб: опрокинут и протащат по улицам машины, вырвут с корием деревья, сдернут навесы, разобьют окна... Послe подобной катастрофы даже при самом благоприятном сценарии не останется ни огонька, чего нельзя сказать о моем кошмаре.

Размышляя на эту тему, я второй раз объехал Мемориальный парк и увидел огромный баннер, который почему-то не заметил раньше. Он был натянут над перекрестком: большие красно-черные буквы на белом фоне объявляли о ежегодной весенней ярмарке округа Маравилья, которая уже началась. Веселье для всей семьи. Последняя из трех строк на баннере гласила: «Всемирно известный парк аттракционов братьев Сомбра».

В город вернулся праздник.

Парк аттракционов братьев Сомбра занимал ярмарочную площадь шесть лет назад, когда мы со Сторми обнаружили гадальную машину в игровом шатре.

Вам может прийти в голову, что это совпадение: я вернулся в Пико Мундо одновременно с братьями Сомбра, ожидая, что исполнится предсказание гадалки. Еще очень многое в нашем странном и многослойном мире оставалось для меня загадкой, но жизненный опыт, помимо прочего, сводился к тому, что совпаде­ний не бывает.