Святой Томас

Когда я забрался на переднее сиденье лимузина и закрыл дверцу, миссис Фишер схватила мою ладонь в обе своих, притянула поближе и поцеловала меня в щеку.

— Дитя, — сказала она, — даже самого прелест­ного младенца в колыбельке не хочется расцеловать так, как тебя.

Она была дюймовочкой меньше пяти футов ростом, и, чтобы видеть дорогу, ей приходилось садиться на подушку. В свои восемьдесят шесть она была энергич­нее и значительно предприимчивее любого среднеста­тистического карьериста тридцати с небольшим лет.

— Я скучал по вам, миссис Фишер.

— Я тоже по тебе скучала, мой дорогой водитель.

Как я подробно рассказывал в предпоследнем томе этих мемуаров, она наняла меня в качестве водителя в богатый на события день, большую часть которого провела за рулем сама.

— Но, конечно, — продолжила она своим мелодичным жизнерадостным голосом, — я помогала нашей небольшой сети единомышленников нейтрализовать как можно больше гадкой мрази. Обидно это говорить, но в наше опасное время ее развелось столько, что, боюсь, иногда мы не успеваем. Однако бывает...

Она посмотрела на крыльцо. Команда зачистки, присоединившись к мистеру и миссис Буллок, проследовала в дом.

— Однако бывает, что гадкая мразь сама находит к нам дорогу, избавляя от необходимости искать ее. — Она снова повернулась ко мне и нахмурилась. — Что такое, дорогой? Не похоже, что после успеха в Неваде ты радуешься, как следовало бы.

— Там погибло много людей, мэм.

— Да, погибло много похитителей и потенциаль­ных детоубийц, но благодаря тебе все дети выжили. Не оплакивай смерть чудовищ, дорогой. Славь спасе­ние невинных.

— Вы правы. Я знаю, что вы правы. Полагаю, меня тревожит не столько убийство убийц, сколько необхо­димость убивать их. Они вынуждают нас к этому.

— Мы не в полиции, дитя. Это война. Тайная вой­на на доступном нам уровне, но тем не менее война. На войне меньше оттенков серого, чем в работе по­лиции.

Ее лицо — симметричное, с правильными черта­ми — было из тех, что не только красиво старятся, но также нажимают в глубине души кнопку «Бабушкина любовь»: вы всерьез воспринимаете все, что она го­ворит, и верите, что это мудро. Морщины покрывали ее мягкую кожу не беспорядочно, каждая линия была словно выполнена королевской швеей, причем так, чтобы создать мягкое и интеллигентное выражение.

— Мэм, когда мы в марте работали вместе, ваша сеть произвела на меня огромное впечатление, но только сейчас я начинаю понимать ее настоящий мас­штаб. Вы с Хитклиффом, должно быть, скопили из­рядное состояние.

Хитклифф, ее муж, определенно был человеком многих талантов, в том числе и фокусником. Нет. Ее точные слова — «мог выступить в роли фокусника», го есть мог показаться кем захочет, и сделать это весь­ма убедительно.

— О, дорогой, не слишком нахваливай меня. У Хитклиффа уже было состояние не меньше, чем у Скруджа Макдака, когда он встретил меня и спас от участи посредственной актрисы. За все эти годы мои маленькие идеи добавили в котел всего пару сотен миллионов. В любом случае я не единственная, кто финансирует сопротивление. Скажи-ка, что опасного может случиться с твоим дорогим Пико Мундо?

Она не заглушила двигатель, чтобы не оставлять нас без кондиционированного воздуха в теплой пу­стынной ночи. Приборная панель была настроена на максимальную яркость, но освещение в лимузине оставалось приглушенным. Я ощущал себя закутанным в кокон и, как всегда в ее обществе, полностью защищенным от опасностей мира.

Я рассказал ей про сон о наводнении, про дамбу Мало Суэрте и тонну украденной взрывчатки.

— Но видите ли, мэм, я никогда не уверен в своих снах. Иногда они буквальные, а иногда только симво­личные. Если я должен жить с этим даром, то не пони­маю, почему все не может быть более ясным.

Она с любовью потрепала меня по щеке.

— Дорогой мальчик, тогда ты был бы просто оче­редным глупым супергероем, который никогда по-на­стоящему не подвергается опасности.

— Я не против.

— Но тогда ты, возможно, стал бы слишком самоуверенным, заносчивым и высокомерным. Даже ты. А потом — как раз одним из тех, кому мешают мои друзья. Прелестное слово — «мешать», не прав­да ли?

— Мешать? Никогда об этом не думал, мэм.

— Так подумай, дорогой. Пожалуйста, подумай. Прелестное слово — «мешать». Препятствовать - действие не менее благородное, чем содействовать, если ты препятствуешь содействию зла. Чтобы вы­работать верную точку зрения, нам всегда приходит­ся балансировать на грани провала, всегда помнить о возможности неправильного выбора.

— Вы говорите о свободе воли.

Миссис Фишер ущипнула меня за щеку.

— А вот и симпатичный повар блюд быстрого при­готовления, который может спасти этот город. Ты уже почти полностью выглаженный и синий.

— Полностью выглаженный и синий... Я все еще не знаю, что это означает, мэм.

— О, не ломай себе голову. Когда придет время, все узнаешь. Ты же не к экзамену готовишься.

Она была в розовом брючном костюме и белой блузке с рюшами. На лацкане пиджака блестел зо­лотой восклицательный знак с бриллиантами и руби­нами.

— И что это означает, я тоже не знаю. Похожий знак появляется на том телефоне, что вы мне дали.

— Это что-то вроде логотипа, — сказала миссис Фишер. — У «Пепси» это круг с красно-бело-синими волнами. Или улыбающаяся корова на взбитых слив­ках «Люцерна».

— Коровы и сливки. Ладно, это я понимаю.

— Конечно, понимаешь. Улыбающаяся корова нравится всем. Улыбающаяся корова восхитительна, и взбитые сливки восхитительны.

— Но восклицательный знак...

— Помимо прочего, это обещание.

— Обещание чего?

— И еще декларация убеждений. У него много зна­чений, дорогой, точно так же, как в этом мире у всего, на что ни укажи.

Я указал на нее.

Она указала на меня.

Я не удержался от смеха.

— Жаль, что Сторми вас не знала, мэм. Она по­считала бы вас клевой.

— Она была милой девочкой. Тогда еще Бронуэн, до того, как начала называть себя Сторми. Мы отлично поладили.

Я не встречал никого, кто мог бы сравниться мно­гообразием улыбок с миссис Фишер. Возможно, дело в том, что за свою жизнь она испытала самые разные формы и степени счастья. На этот раз она одарила меня улыбкой, которую я порою уже видел прежде. Ее можно было назвать улыбкой приятного ожидания: голова склонена набок, синие глаза светятся от лю­бопытства — как я отреагирую на ее откровение, — а еще от проказливой радости — меня удалось уди­вить.

— Вы знали Сторми? Как? Когда?

Миссис Фишер снова обхватила и крепко сжала мою ладонь своими двумя.

— После того как ее, оставшуюся сиротой, удоче­рила та отвратительная пара, наша небольшая орга­низация вытащила девчушку из передряги.

Сторми было семь, когда ее родители погибли в авиакатастрофе, семь с половиной — когда ее удо­черила богатая бездетная пара из Беверли-Хиллз. На второй неделе жизни в новом великолепном доме ее приемный отец заявился к ней в комнату после полу­ночи, вывалил свое хозяйство и стал прикасаться к ней так, как не подобает взрослым прикасаться к детям.

Сторми все еще сильно горевала по погибшим родителям. Униженная, пристыженная, испуганная, одинокая, запутавшаяся, она три месяца терпела из­вращенное поведение приемного отца, прежде чем в отчаянии обратилась за помощью.

— Но она рассказала все социальному работнику, который приходил с визитом от агентства по усынов­лению, — вспомнил я.

— Да, дорогой. Именно так.

— Ее оттуда забрали. А потом... потом она жила в приюте при церкви Святого Варфоломея, пока не за­кончила школу.

— Верно, но ее не забирали из того дома неделю. Твоя любимая девушка так никогда и не поняла, что помог ей не первый социальный работник. Вообще- го, он бы ей никогда не помог.

Мне снова пришлось говорить об этом, снова обсу­ждать все, что рассказывала Сторми о перенесенном надругательстве, и я поймал себя на том, что в мои воспоминания вплетена душевная боль.

— Пара, которая удочерила Сторми... — начала миссис Фишер.

— Она называла их мистер и миссис Хеллборн[12]. Понятно, что это не их настоящая фамилия.

— Зато весьма подходящая. Мистер и миссис Хеллборн были не просто развращенными. Они раз­вращали многих людей, что встречались им в жизни.

Первого социального работника удалось подкупить До другой служащей из того же агентства по опеке и попечительству дошли кое-какие слухи, и у нее появились подозрения. Она была одной из нас.

По мягкому тенору, по состраданию в глазах, по рукам, в которых она сжимала мою ладонь, миссис Фишер дала понять, что следующие ее слова, возможно, потрясут меня, но в этой буре она будет моим якорем.

— Хеллборны считали себя гражданами мира. В их случае это означало, что они ставили себя выше за конов любого города, штата или страны. Им довелось пожить в нескольких экзотических местах, где жизнь ценилась меньше, чем здесь. Ужасные места, где дети из трущоб уязвимы и часто рассматриваются как то­вар. Продажные власти позволяли Хеллборнам беспрепятственно потакать своим гнусным желаниям, од­нако они обзавелись определенной репутацией среди местных.

Мы со Сторми ни разу не занимались любовью. Сторми хотела окончательно убедиться, что я люблю ее саму, а не ищу физического удовольствия, которое она может подарить. Учитывая, через что она прош­ла, учитывая, что она справилась с тем, что сокруши­ло многих других, учитывая, каким самодостаточным и счастливым человеком она стала, я был бы первосте­пенным болваном, если бы стал упорствовать. Сторми хотела подождать до свадьбы, а я хотел того, чего хо­тела Сторми.

— Хеллборны собирались вывезти маленькую Бронуэн из страны на своей стошестидесятифутовой яхте, — сказала миссис Фишер. — Особняк в Бе­верли-Хиллз принадлежал их корпорации, зареги­стрированной на Каймановых островах. Не привлекая лишнего внимания, корпорация выставила его на про­дажу. Те люди никогда бы не привезли твою девушку обратно. Никогда. И бог знает, чем бы для нее все за­кончилось.

Сперва мне показалось, что миссис Фишер рас­сказывает мне все это без видимой причины. Сторми больше не было. Не имело значения, что могло с ней случиться. Важно лишь то, что случилось с ней, пока она находилась во власти Хеллборнов, и годы спустя, в день, когда в торговый центр «Зеленая луна» яви­лось зло. Зачем останавливаться на ужасах, которые только могли произойти?

— Она была милейшим ребенком, — продолжила миссис Фишер. — Осиротевшая, пережившая плохое обращение, замученная, но уже тогда твердо решив­шая не мириться с ролью жертвы. Никогда больше. Я провела с ней всего два дня, но эти дни я никогда не забуду, Одди. Замечательная крошка: чуть больше сорока фунтов, едва ли выше садового гномика, но на­строенная покорить весь мир.

— На самом деле ее ничто не могло напугать, — сказал я. — Иногда она боялась за меня, но за себя — никогда.

Миссис Фишер сжала мою ладонь.

— Славная девочка сказала, что ее имя, Бронуэн, звучит, как имя эльфа или феи, а она не такая. Она решила найти себе сильное имя. На второй день разыг­рался ужасный шторм. Яркие вспышки молний. Ветер и гром, от которых сотрясалось здание. Она стояла у окна, наблюдая за грозой, совершенно не боясь, — так и нашла свое новое имя.

Я понял, что сжимаю руку миссис Фишер так силь­но, что, наверное, делаю ей больно, хотя она даже не поморщилась, не говоря уже о том, чтобы отнять руку. Я ослабил хватку.

— Я никогда... никогда не знал, почему она выбра­ла имя Сторми. Знаете, оно так хорошо ей подходило, ведь в ней было столько силы, столько уверенности. При этом она совсем не стремилась к разрушению, чего не скажешь о шторме.

В коконе лимузина, под урчание двигателя, в приглушенном свете и прохладе, исходящей от прибор­ных клапанов, я почти ощущал, что мы находимся не в простой машине. Мы вполне могли сидеть в более значимом транспортном средстве, возможно путеше­ствующем в космосе или во времени в поисках мира, более безмятежного, чем наш, или будущего, в кото­ром человечество некой великой милостью вновь об­рело безгрешность и право первородства.

Когда я снова взглянул на миссис Фишер, брошка в виде восклицательного знака на ее лацкане сверкнула в свете приборной панели.

— Сначала я не мог понять, почему вы рассказы­ваете мне все это. Но теперь понимаю.

— Я знала, что ты поймешь, дитя.

— Иногда, когда я жалею себя, мне кажется, что я создан, чтобы нести эту невозможную тяжесть, со­крушительную тяжесть от ее потери. У меня бывают моменты скорби и сомнений. Понимаете? Но на самом юле эта тяжесть — благословение, и мне не следу­ет скорбеть. У меня тяжело на сердце, потому что я шал и любил ее. Эта тяжесть — совокупность всего, что у нас было, всех надежд и переживаний, смеха, пикников на колокольне Святого Варфоломея, при­ключений, в которые мы попадали из-за моего дара... Вели бы они увезли ее на яхте, если бы я никогда не повстречал ее, этой тяжести не было бы — но не было бы и воспоминаний, которые меня поддерживают.

Миссис Фишер улыбнулась и кивнула:

— Полностью синий и почти полностью выгла­женный.