Святой Томас

Действовать осторожно и действовать медленно иногда разные вещи. В определенных обстоятельст­вах импульс оказывается важнее осторожности, хотя никогда не следует забывать об осмотрительности. Я быстро поднялся по ступенькам, пересек крыльцо, убедился, что за дверью никого нет, и вошел в при­хожую.

Коридор прямо передо мной вел на кухню в дальней части дома. Справа арка в гостиную. За ней лестница, тоже с правой стороны коридора. Видны один пролет и площадка между этажами. Еще две двери справа. Четыре двери слева. Дверь в кухню на противоположном конце коридора закрыта.

Тишина. Крови на полу нет. Четвертый сектант сбежал из гостиной целым и невредимым.

Мне не хотелось проверять комнаты, рискуя по­лучить очередь из окна, попавшись на собственную хитрость. Четвертый сектант мог быть где угодно в доме... а мог и охотиться на меня снаружи.

Если широко распахнуть дверь, можно осмотреть большую часть комнаты и убедиться, что там никто не притаился. Но мгновение в дверном проеме было мгновением на волоске от смерти.

Поэт Йейтс писал: «Судьба людская такова:/Бессмертий нам дается два». Бессмертие перед рождени­ем и бессмертие после. Только в жизни мы умираем много раз, от смертельной боли потери и от всех го­рестей и страхов, которыми обрушивается на нас этот мир. Я бы не умер в каждом дверном проеме, возмож­но, только в одном. Однако я бы ожидал смерти каж­дый раз, а ожидание смерти, совсем как психический магнетизм, могло притянуть ее ко мне.

С тех пор как я вернулся в Пико Мундо, моя инту­иция обострилась и полностью заслуживала доверия. Когда же еще безоговорочно полагаться на нее, как не в самую важную ночь?

Я миновал двери, не заглядывая за них, прошел комнаты, вероятно, кладовку и, скорее всего, ванную. У третьей комнаты слева я остановился. Дверь была не закрыта, не широко открыта, а слегка приотворе­на. Я встал слева у косяка и распахнул ее. Услышав вместо выстрелов какой-то другой звук, наклонился вперед и осмелился высунуться.

Кабинет. Полки с книгами. Диван. Кресло и скаме­ечка для ног. Солидный стол красного дерева.

Четвертый сектант стоял позади стола в дальнем конце комнаты. Девушка. В черном, как все осталь­ные. Жаркую лыжную маску, а также очки ночного видения она отложила в сторону — от них здесь не было толку. Она стояла, плотно прижав приклад винтовки к правому плечу, и целилась в дверь. Возможно, тот звук, что я уловил, был ее разочарованным всхли­пом — он послышался снова, когда она безуспешно нажала на двухступенчатый спусковой крючок. Де­вушка несколько раз передернула затвор, но дослать патрон не вышло, если он там вообще был. Видимо, кончились боеприпасы. С недовольным воплем она бросила в меня оружие, и оно звякнуло о пол недалеко от двери.

Я пересек порог, ногой отпихнул бесполезную винтовку в сторону и встретил ее взгляд дулом собствен­ной винтовки.

Она предпочла смотреть на меня, да еще с такой ненавистью и злобой, что я не сомневался: она жела­ла, чтобы я умер, причем чрезвычайно болезненным образом.

Ответив не менее пристальным взглядом, я по­думал, что на моем лице, должно быть, отражается странное сочетание ужаса и любопытства.

Судя по всему, она тоже немного боялась. Ее иска­женное лицо напомнило мне лица утонувших людей в затопленном Пико Мундо из моего сна.

Но потом на смену ярости пришло смирение. Ее черты расслабились. Она тряхнула головой. Вытерла лицо ладонью. На секунду прикусила нижнюю губу. И тяжело вздохнула.

Теперь она взирала на меня с утомленным безраз­личием.

— Просто сделай это. Не играй со мной.

Скажу банальность, но внешность обманчива. Ее внешность оказалась подделкой высшего качества. Она была хорошенькой: кожа настолько безупречная, что не требовался макияж; широко расставленные го­лубые глаза, казавшиеся неспособными на коварство; золотистые волосы, которые впору запечатлеть ху­дожнику на картинах с ангелами; лоб, такой гладкий, словно она никогда не хмурилась от негативных эмо­ций. Однако не красота являлась основной составля­ющей обмана Она стояла передо мной в ореоле дет­ской невинности, и эту невинность нарушала только винтовка, из которой она пыталась меня застрелить.

— Давай же, — повторила она.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Какая тебе разница?

— Сколько тебе лет?

Она не ответила.

— Тебе с ними не по пути, — сказал я.

— Только с ними мне и по пути.

— С этими маньяками?

— Они не маньяки.

— И кто же они тогда?

— Свободные люди, — ответила она.

— Свободные? Свободные от чего?

— От всего.

— Свобода от всего — это рабство.

— Вот как? И кто же меня поработил?

— Пустота.

Ее равнодушный вид теперь сочетался с безразли­чием в голосе, но не со словами, которые она выби­рала:

— Просто убей меня, сволочь.

Я не нажал на спусковой крючок.

— Вся эта шумиха сегодня... Ради чего?

— Какая тебе разница?

— Это то, чем я занимаюсь. Это все, что я знаю. Какой смысл находиться здесь, если нам наплевать на то, что случится?

— Смысл в том, что смысла нет. — Я не мог по­нять, была ее апатия настоящей или притворной. — Быть, а потом не быть.

Мы уставились друг на друга, будто английский, на котором мы разговаривали, вдруг разделился на два разных языка. Потом она спросила:

— Кто ты?

— Я? Никто.

— Ты не простой парень.

— Самый обычный.

Ее глаза слегка расширились.

— Ты — это он.

— Ничего особенного.

Снова молчание. Если ей и правда все равно, чем это закончится, конец только один, и он будет мучить меня впоследствии.

— Не можешь убить девушку, верно? — спросила она.

— Уже убил нескольких.

— Не верю.

— Это правда. Хотел бы, чтобы это было не так.

— Но не безоружную девушку.

Я не стал подтверждать ее подозрения.

Она улыбнулась.

— Видишь, каково это?

— Каково что?

— Я знаю, что значит быть свободной, — сказала она. — Ты не свободен, иначе я бы уже распрощалась с жизнью.

Я понимал се логику. Это была логика душевно­больных.

— Итак, я могу просто взять и уйти, — сказала она.

— Нет. Я не могу этого допустить.

— Почему нет? У тебя должна быть веская причи­на. Твой образ мышления требует веских причин.

— Ты убийца.

— И ты — тоже, — сказала она.

— Нет. Я просто убиваю. А ты замышляешь убий­ства.

— Какая разница?

— Я убиваю убийц.

— Это такая загадка?

— Всего лишь правда.

— Я не понимаю, — сказала она.

— Да, не понимаешь, — с сожалением подтвер­дил я.

— И что дальше? — спросила она после паузы.

Я приметил дверь, обрамленную книжными полками.

— Может, это стенной шкаф. Открой, посмотрим.

Она сделала, как я велел, и за дверью действитель­но обнаружился стенной шкаф.

— Иди внутрь, — приказал я. — Я подопру ручку стулом, чтобы ты не могла выбраться. Потом вызову полицию.

— А если я этого не сделаю?

Я направил на нее винтовку.

— Тогда придется сделать тебе больно.

— Мы же вроде определились? Ты не убьешь без­оружную девушку.

— Нет. Но ранить могу.

Она изучала меня, пытаясь найти выход из поло­жения.

— Заходи в шкаф.

Она не пошевелилась.

— Заходи в шкаф.

Она так и не пошевелилась, поэтому я выпустил очередь из трех пуль в книжные полки рядом с ее ле­вым бедром.

— Четыре дюйма, — сказал я. — Расстояние, ко­торое отделило тебя от хромоты на всю жизнь.

И снова ее слова были слишком провокационными для равнодушного тона:

— Сколько девушек ты прикончил, праведник?

— Убил, — поправил я.

— Сколько? Тебе стыдно сказать, сколько?

— Троих.

— Всех за дело, да?

— Всех в порядке самообороны.

— И это оправдывает тебя в собственных глазах.

— Нет.

— Наверное, спишь как младенец?

— Давненько такого не бывало.

— Все ясно, ты — это он.

— Так же, как ты, я — никто, — сказал я. — Мы оба никто. Но мы разные.

— Скоро ты узнаешь, что мы не никто. Некоторые из нас гении.

— Гении творят, а не взрывают дома.

— Творят, значит? Подожди, и увидишь, что со­творят некоторые из нас.

— Так скажи мне.

Она помедлила, и я уже подумал, что она собралась поделиться тайной, которая ее волновала. Но потом она прикусила язык и спиной вперед шагнула в шкаф.

Я пересек комнату и начал закрывать за ней дверь, но она подставила ногу.

— Пожалуйста, не надо. У меня клаустрофобия, л я боюсь темноты.

— Ты и есть темнота, — сказал я.

Моя ошибка была в том, что я подошел к ней слишком близко. Она оказалась гибкой, словно угорь, и быстрой, как жалящая змея, — поднырнула под вин­товку и неизвестно откуда вытащила нож.

Она хотела пырнуть меня в бок, и я попытался схватить ее за запястье. Лезвие не распороло мне живот, но острие проткнуло левую ладонь. У меня на гла­зах оно вышло с тыльной стороны ладони на дюйм, а то и больше, блестящее и скользкое от крови. Прежде чем она провернула нож и боль свалила меня с ног, я отшатнулся назад, ткнул в нее дулом винтовки и выпу­стил очередь, а следом еще одну.

Она упала в шкаф, приземлилась на пятую точку и ударилась затылком о полку. Посмотрела на свой раз­вороченный живот, попыталась поднять руку к ранам, но, вероятно, обнаружила, что парализована ниже шеи.

Она подняла голову и встретилась со мной взглядом. Ненависть и злоба, с которыми она смотрела на меня поначалу, вернулись и разоблачили уродливое лицо за маской красоты.

— Убийца.

Я не стал спорить.

— До встречи в аду, убийца.

— Возможно. Но вы обманщики. Вы все обман­щики. Вы обманывали меня весь вечер. Один отвлека­ющий маневр за другим. Сеяли сомнения. Надеялись посеять отчаяние. Хватит. Я больше не стану слушать.

Ее веки дрогнули, почти закрылись, потом распах­нулись.

— Эй, пес. Это ты. Просто пес. Знаешь что?

— Что?

Ее голос охрип.

— Ты пес.

Она умирала.

— Ты пес?

Я не ответил.

Она нашла в себе силы подпустить в голос презре­ние:

— О да, ты пес.

— Я не хотел этого, — сказал я.

— Эй, пес, а документы у тебя есть?

Ее глаза начали стекленеть. Она была в этом мире только наполовину.

— Документы есть? — повторила она. — Ты... просто пес.

И умерла.

Я положил винтовку на стол. Нож, оказавшийся сти­летом, застрял у меня в левой ладони. Боль не слишком ужасная, но довольно сильная. Я взялся за желтую рукоятку и аккуратно вытащил лезвие. Видимо, на выходе нож зацепил кость, а та задела нерв, поскольку я со­дрогнулся с головы до ног и меня пробил холодный, как ледяная вода, пот.