Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Не миги сна в тебе, не миги в грезах сладких,

Природа, вижу я, движенье, вечный бой! —

На снежных высях гор, в глубоких копях, в шатких

Песках пустынь, меж туч, несущихся гурьбой!

Когда душа скорбит, ум мучится в загадках,

И гибнет цвет надежд, как лилии зимой, —

На берег я иду, где волны, в буйных схватках,

Ревут, и где, могуч, стоит утес седой.

И там мне стыдно волн, что со скалами споря,

Разбиты в пыль, встают и рушат вновь обвал, —

Над гребнем — гребень пен, над павшим валом — вал!

И там мне стыдно скал, что, встав над бездной моря,

Снося удары волн, летящих тяжело,

Не внемлют гулу вкруг и взносят ввысь чело.

Устав от города, я удалился в горы…

Там встретили меня безмолвные просторы,

И тихо обняла чарующая ночь,

Седого Хаоса пленительная дочь[146],

Прекрасноликая, как в первый миг творенья,

Не оскверненная огнями освещенья.

Струится с высоты серебряный туман,

И каждая скала — недвижный великан;

Средь светозарной мглы — кривой изгиб долины;

Здесь тени от дерев ложатся четки, длинны;

Запутанный узор кустов и голых пней

Подобен письменам далеких стран и дней;

Молчит сосновый бор; как будто чуя вьюгу,

Огромные стволы испуганно друг к другу

Стараются тесней приблизиться, прильнуть;

Померк угрюмый лес, и трепетная жуть

Напала на дубы, и ветви их упали…

Я знаю: это ночь, рожденная вначале[147],

Там, в чаще, пленена, — и на ветвях висят

Клочки одежд ее, изодранных стократ.

И льется речь души, взволнованной глубоко:

Привет тебе, луна, всевидящее око!

Вам, горы и леса дремучие, привет!

Обломки хаоса, откуда создан свет,

Богатыри-друзья, пресыщенные днями,

Засовы Вечности задвинулись за вами!

Но ключ таинственный в груди у вас, как встарь,

Клокочет, жизнь лия на всю земную тварь.

Не иссякает ввек в могучем вашем лоне

Источник радостных и вешних благовоний.

Молю: даруйте мне божественную власть

Зажечь в своей душе пылающую страсть,

Чтоб я впитал в себя полынь вселенской муки,

Чтоб радость обняли тоскующие руки,

Чтоб опьянен я был вином кипящих сил,

Чтоб тайны всех богов в себе самом открыл, —

А в час, когда замрет в крови моей волненье,

Пусть я бестрепетно приму уничтоженье,

Чтоб в смене образов и дней я снова был

Лишь нить отдельная в руках бессмертных сил —

В руках, что явно ткут на пряже сокровенной

Загадку вечную и темную вселенной.

В ущельях диких скал, где не видать дорог,

Томим сомненьями, брожу я, одинок,

Как в мироздании бродячая комета:

Нас ослепив снопом сверкающего света,

Она уносится на много тысяч лет,

Оставив за собой потухший, темный след.

Гиацинтом и мальвой я был перед Богом моим,

Только чистое Солнце познать в этом мире успел,

И явился мне ангел, и встать и расти повелел,

И ликующим гимном ответить терновникам злым.

Влажность пашни впитаю, во мне разольется вином

Терпкий запах земли, материнская нежность ее.

Иль не стало священника в городе, в Храме Твоем,

Что отныне на поле пророком мне быть суждено?

Как сравню я смолу золотую на стройном стволе

С драгоценным елеем, блестящим на царском челе,

А полей аромат, сохраненный в преданьях отцов,

С фимиамом и нардом и зельем сабейских купцов?

Поклонюсь тебе молча, смиренно качнусь на стебле,

Словно колос, под тяжестью зерен склоненный к земле.

Словно колос, под тяжестью зерен склоненный к земле,

Озаренный величием поздней своей красоты,

Что священную тайну хранит от мирской суеты —

Вечной жизни залог и наследие прожитых дней.

Словно колос, у пашни украденный, — сын деревень,

Полный жизненных соков, с мечтой о величьи судьбы,

Цвел когда-то и я! Только жажды своей не избыл.

Воздаяния жду, и за днем устремляется день.

Не свершились мечты. И во мгле исчезает мой путь.

Оглянувшись в смятеньи, пытаюсь с тропы не свернуть.

Кто же я и зачем? Иль достиг я границы своей?

Неужели обманет и слова не сдержит Творец?

Я — росток полевой. И хранит меня Солнце-отец.

Он послал мне дожди и туманы далеких полей.

Он послал мне дожди и туманы далеких полей,

Мрак пучины морской, где безмолвие вечно царит,

Огнеликое облако, что над вулканом горит,

Вырываясь из чрева, где долго дремало во мгле.

Сонмы звезд, что бессилен в таблицы свести астроном,

Золотое светило, огнезарных небес океан,

Сохраненные старцами тайны невиданных стран,

Деревенский обряд, городского безумца псалом.

Дабы осью сего солнцетварного мира я стал,

Центром центров и сутью его, Он дары умножал

В настоящем, в грядущем, в мелькании прожитых дней.

В многоцветий охры, багрянца, кармина, сурьмы

Велика Его сила, и в мире наградою мне

Оратории красок, симфонии света и тьмы.

Оратории красок, симфонии света и тьмы,

Звонкий холод кристалла, истома лазоревых вод,

Участь искры, исторгнутой в сумраке скальных пород,

И в бушующем море пропавшей бесследно кормы.

И сосудов древесных сплетенье на красном стволе,

Под пилою багровом от крови могучих дубов,

Переливы рассвета, вечернего зарева кровь,

Золотые дары приносящая черной земле.

Всё — единая песня, единый и дивный мотив.

Может, тот, кому числа подвластны, раскроет секрет?

Или ты, постигающий мир, мне подскажешь ответ?

К тайне этой сердца простодушных узнали пути

И поведали мне, когда час откровений настал, —

Я печаль поколенья и песни народов познал.

Я печаль поколенья и песни народов познал:

В начертаниях онских жрецов иероглифы сна,

На податливом камне друидов немых письмена,

Лепет нищего, знак на пергаменте, песнь колдуна.

В чертежах, что служили народам столетья подряд,

В заклинаньях, что шепчет, стада охраняя, пастух,

В исступленьи шамана, смущающем зренье и слух,

В талисманах китайских — откроет мне ищущий взгляд

Только эту молитву — зов плоти и крови моей:

«Сущий в тайне неведомой, кровь мою в жилах согрей!

А огонь, что зажжен Твоей волей, пусть в сердце горит

И частицу небесного пламени вечно хранит!»

Вот и все, что в душе, и звучат в горьком сердце моем

Голос в облаке света и голос во мраке чужом.

Голос в облаке света и голос во мраке чужом

Всё враждуют во мне, и грехам искупления нет.

В этом мире, где только сомненье сомненью ответ,

Я сомнения ядом, отравой неправд обожжен.

Среди тех, кто пытаем судьбою и жаждет суда,

И Всевышнего Имя священное всуе хулит,

Я щитом простодушных поверий надежно укрыт,

И в течении будней они меня греют всегда.

И когда бы не запах живой плодородной земли,

Не удушливый ветер, полову несущий вдали,

Не мелодия плуга и песня серпа за холмом,

Что впитал я в деревне еще на заре моих дней, —

Кто заступником был бы мне в горе, в бою и в огне,

Когда встал я меж смертью и жизнью, меж явью и сном.

Когда встал я меж смертью и жизнью, меж явью и сном

(Нет искусства страшнее), был скальпель в руке у меня.

То от радости плача, то в гневе бессилье кляня,

Я ловил свет последней надежды во взгляде чужом.

Гром орудий на поле ночном без конца грохотал,

И при свете свечи, что в окопе мне робко светил,

Я подвел ту черту и из списка живых исключил,

Словно редкостный камень из чаши янтарной украл.

Но в той искре последней, мерцавшей в зрачке не моем,

Свет впитавшем небесный пред тем, как навек потускнеть,

В лихорадочной молнии, рвущей мне душу огнем, —

Тем огнем, что пожар предвещает, несчастье и смерть, —

Было Солнце, я огненный лик увидал…

Слишком рано пришел я, иль Бог дать мне жизнь опоздал?

Слишком рано пришел я, иль Бог дать мне жизнь опоздал?

Средь богов, наделивших вселенную светом и тьмой,

Звезды — боги мои, и я вновь обращаюсь с мольбой

К лучезарному Солнцу, Луне и далеким Звездам.

Без тебя, о Светило, мироздания нет!

Дети Солнца — плывущие в синюю даль облака,

Дети Солнца — слоновое дерево и шелуха чеснока,

И из жарких горящих углей истекающий свет.

Станет звуком единой молитвы весь страждущий мир:

Ты услышишь волчицы рожающей жалобный вой,

На заре воспоет Тебя в лагере рог боевой,

Ликованье светил огласит Твой прозрачный эфир.

Я пою в этом хоре, не ведая песен иных, —

В моем сердце роса идумейских просторов седых.

В моем сердце роса идумейских просторов седых,

Что песок увлажняет священный в пустыне богов.

Мне напомнит мелодию древнюю тень вечеров,

И при звуках ее вспыхнет свет безымянной звезды.

И вселенную крыльями древняя Ночь осенит,

И единая Тайна пустыни и мрака грядет;

Из шатров своих в трепете выйдет на холмы народ,

В торжестве и в несчастье главу перед ней преклонит.

Но когда над народом померкнет небес синева,

Когда звезды изменят, и станет ему тяжела

Твердь небес на чужбине, к Востоку он кинет свой взор,

Новый месяц встречая, молитвой Луну освятит

И, как прежде, жилище забытых богов посетит

На вершине горы заповедной — таинственной Гор.

На вершине горы заповедной — таинственной Гор —

Великана десница огнем высекает Закон,

И сияньем Его Бэл на Прате далеком смущен

И зардевшийся сфинкс, что от века глядится в Шихор.

Мощный посох Его — истуканов повергнет во прах,

Грозный Зевс посрамлен, замер мрамором яростный зов

Моль изъела нагрудник и пояс Ливийских жрецов,

Тля изгрызла деревья Вотана в священных садах.

Время круг обойдет, и Востока воспрянет звезда,

И пред нею померкнут Гурмиз и Керув без следа,

Аравийский колосс и кумир Эфиопский падут.

И еще мне видение… Ловко сплетая узор,

Ювелиры на радость грядущих богов создадут —

К Ориону и Солнцу с мольбой обращаю я взор.

К Ориону и Солнцу с мольбой обращаю я взор —

Неужели осудишь меня, превратишь меня в пыль

Лишь за то, что вина не пролью перед Богом толпы,

В шумном танце цветы не вплету Ему в пышный убор?

И во Храме Того, у Которого образа нет,

Средь красы неземной голос ангела мне не звучит,

И ничто в родословной священной меня не смутит:

Изреченьем глупца мне предстанет в ней умный совет.

Но лишь только охватит меня вдохновенья экстаз

И пророческий радостный трепет в творения час,

Когда сердце томится и тайну изведать спешит, —

За величие подлинной страсти и щедрость души

Ты и мне дашь сполна, как сполна получают сады,

Когда зреют бобы и деревья возносят плоды.

Когда зреют бобы и деревья возносят плоды,

Когда сорные травы взбираются выше оград,

Наливается соком хмельным золотой виноград,

Солнца светом вспоен и вечерней звезды.

Этот Свет сохранится, когда отшумят времена,

Безвозвратно изменятся климаты двух полюсов,

Дуновение леса уснет в пустоте черепков

На могилах царей и в разрушенных ветром стенах.

Но сквозь бездну веков, через сотни и тысячи лет

Он восстанет из копий земных, и поднимется Свет

В Храме огнепоклонников, в пламени вечных костров.

И огонь Его будет в сознании гения тлеть,

В плоти тварей земных и народа, познавшего смерть, —

Околдуют меня божества уходящих миров.

Околдуют меня божества уходящих миров —

Сотворил их народ, украшающий дней суету.

Красотой звал он мудрость, а мудростью звал красоту,

Красотою смиряя Аид и свирепость валов.

Зачарован я ветрами северных мрачных морей.

Что выводят неясный узор на застывшей земле;

Но когда я бродил среди Шамаша статуй во мгле,

Тлела искра заветная в жаркой ладони моей.

Это искра Востока, огонь ханаанских чудес;

Тамарисков, дубов и Ашеры услышу я зов,

В древнем Уре кадить буду Уту, владыке небес.

Где неведомый путь, на который ступить я готов?

Примет жертву мою Всемогущий, иль грозный Зевес,

Или этот последний из идолов в сонме богов?

Или этот последний из идолов в сонме богов,

Или песня о силе продлит бытие естества.

Человеческий разум постигнет секрет вещества,

Сочетания атомов, тайну ветров и громов.

Средь молчащих камней он сумеет тропу отыскать

В царство ласковых мхов и деревьев неведомый мир.

Всё в единой цепи для него — золотистый инжир,

Пестрый гриб, и слоненок, и озера темная гладь.

Он к источникам света проложит познания путь,

Напряженного нерва постигнет звенящую суть,

Притяженье магнита поймет и загадку цветения ржи.

Но останется тайна всех тайн, тайна вечная — жизнь!

И псалом зазвучит: «Лишь немеркнущим Солнцем судим,

Гиацинтом и мальвой я был перед Богом моим».

Гиацинтом и мальвой я был перед Богом моим,

Словно колос, под тяжестью зерен склоненный к земле.

Он послал мне дожди и туманы далеких полей,

Оратории красок, симфонии света и тьмы;

Я печаль поколенья и песни народов познал,

Голос в облаке света и голос во мраке чужом.

Когда встал я меж жизнью и смертью, меж явью и сном —

Слишком рано пришел я, иль Бог дать мне жизнь опоздал?

В моем сердце роса идумейских просторов седых,

На вершине горы заповедной — таинственной Гор —

К Ориону и Солнцу с мольбой обращаю я взор.

Когда зреют бобы и деревья возносят плоды,

Околдуют меня божества уходящих миров

Или этот последний из идолов в сонме богов?