Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Любовь в Сионе (Отрывки из романа) Пер. А. Ивантер

В царствование Ахаза, царя иудейского (742–727 гг. до н. э.), жил в Иерусалиме тысяченачальник Йорам Бен-Авиазар, молодой человек знатного происхождения и очень богатый. Кроме роскошного дворца в Иерусалиме, у него были обширные поместья со множеством стад мелкого и крупного скота в окрестностях Бейт-Лехема и богатые виноградные сады на горе Кармель. Немало было также у него рабов и рабынь, и один из них, Ахан, пользовался доверием своего господина и управлял его городским домом.

Этот богатый и знатный вельможа был бы вполне счастлив, если бы не соперничество двух его жен, Хаггит и Нооми. Йорам выказывал Нооми больше любви, как за ее очаровательную красу, так и за ее добрый и кроткий нрав, чем возбудил зависть, а впоследствии и ненависть в сердце хотя и красивой, но грубой и злой Хаггит. Последняя пользовалась перед счастливой, но еще бездетной соперницей тем преимуществом, что уже подарила мужа двумя сыновьями и не пропускала случая досаждать Нооми разными придирками и насмешками. Желая избавить себя от семейных дрязг, а свою любимицу — от преследований недоброй соперницы, Йорам отвел Нооми в доме отдельный флигель и обставил его с всевозможным удобством и изысканной роскошью.

Из множества друзей Йорама особым его доверием и задушевной привязанностью пользовался царский казначей, Йедидия Ганадив, чрезвычайно богатый и знатный молодой человек, отпрыск иудейских царей. Он занимал высокое положение в государстве и отличался отменным благочестием, а также покровительствовал пророкам и считался одним из самых ревностных последователей их учения. Прозвание Ганадив, т. е. щедрый, он получил благодаря щедрости, с которой всегда поддерживал ревнителей истинного Бога и наделял бедных и неимущих.

Йорам и Йедидия, оба равно благороднейшие и благочестивейшие вельможи своего времени, блистали в иудейском государстве, как драгоценные перлы в царском венце, и выделялись, как пышные благоуханные цветы среди терний и бурьяна, между развратными богоотступными иудеями, каковых было множество в правление Ахаза.

Нет света без тени, нет и человека, не имеющего врагов. Откуда, кажется, быть врагам у Йорама, у этого добрейшего и благороднейшего из людей? Но и он, сам того не подозревая, имел заклятого драга в лице одного из иудейских судей, Матана Бен-Йозавада, врага тем более опасного, что он скрывал свою ненависть под личиной самой нежной и преданной дружбы. Причиной этой затаенной вражды был брак Йорама с Хаггит, которую Матан некогда страстно любил, и вот как это случилось.

Отец Матана, судья Йозавад, был в Иудее человеком могущественным, жестоким и корыстолюбивым. Богатеть было целью его жизни, и, не стесняясь средствами для достижения этой цели, он беспощадно грабил, когда и кого только мог. Таким путем он нажил огромное состояние, но нажил и много проклинавших его врагов. Долго из-за какого-то участка земли тягался Иозавад с отцом Хаггит Йеромом. Как бывало в большинстве подобных случаев, победителем из этой тяжбы вышел Йозавад, и к нему отошло одно из лучших полей Йерома. Вражда между отцами не мешала, однако, Матану страстно любить дочь Йерома, Хаггит, и, стараясь расположить девушку к себе, он обещал возвратить ее родителю отнятый у него участок земли, как только умрет престарелый судья, его отец.

Хаггит, по внушению отца своего Йерома, старалась поддерживать в Матане надежду; на самом же деле она тайно была помолвлена с Йорамом, которого давно любила.

Для Матана, сжигаемого пламенем страсти к Хаггит и убежденного в невозможности скорой женитьбой потушить это пламя, смерть отца казалась единственным проблеском надежды среди мрака отчаяния. Он с нетерпением ожидал этой смерти, и та не замедлила явиться.

Похоронив отца, Матан с замиранием сердца явился к Йерому и выразил готовность не только возвратить ему участок, но и подарить соседние с этим участком поля, если только он выдаст за него Хаггит.

Йером изъявил согласие отдать за него дочь, но с непременным условием, чтобы Матан раньше возместил ущерб всем тем, кого отец его имел жестокость разорить. Матану, не уступавшему в корыстолюбии покойному родителю, подобное условие пришлось весьма не по душе, но страсть к Хаггит взяла верх над алчностью, и он, приняв равнодушный вид, сказал:

— Ты многого от меня требуешь; но я люблю твою дочь и готов принести на алтарь любви и эту громадную для меня жертву.

— Хорошо, — отвечал Йером, — в таком случае можешь рассчитывать на руку Хаггит. Минет для тебя время траура по отцу, и сыграем свадьбу.

Не долго откладывая, Матан приступил к устранению последней преграды на пути к своей возлюбленной и в точности исполнил поставленное ему условие, что стоило ему порядочной части отцовского наследства.

Громадная эта жертва, хоть и доставила ему громкую славу в народе и место городского судьи, но к желанному результату не привела: Хаггит вышла замуж не за него, а за Йорама.

— Извини, друг мой, — сказал Йером пришедшему в назначенный срок Матану, — но я, право, тут ни при чем: Хаггит давно и без моего ведома отдала свое сердце Йораму, и я не мог противиться их браку.

Матан, видя, что отец и дочь оставили его в дураках, затаил в сердце злобу, но с притворным спокойствием сказал:

— Делать нечего. Видно, Богом суждено, чтобы Хаггит была женой Йорама. Меня не огорчает, что для выполнения поставленного мне условия я потратил добрую половину отцовского наследства. Напротив, я очень рад, что удовлетворил всех, кто когда-либо жаловался на несправедливость покойного моего родителя. Поверь, я никогда не сверну с того доброго пути, на который, благодаря тебе, я имел счастие ступить. Передай мой привет новобрачным и скажи им, что я от души желаю им всякого благополучия.

Йером глубоко был тронут великодушием столь жестоко обиженного им молодого человека и, крепко пожав ему руку в знак благодарности, выразил желание познакомить и подружить его со своим зятем, на что Матан изъявил согласие.

С тех пор завязалась нежная дружба между Йорамом и Матаном. Однако со стороны последнего то было одно притворство, чтобы вернее отомстить похитителю его возлюбленной.

У Хаггит было уже двое детей, когда Йорам вступил в брак с красавицей Нооми, и около того же времени женился также друг Йорама Йедидия, — и вот как состоялась эта женитьба.

На праздник Суккот приехал из Самарии в Иерусалим богатый эфраимит, земледелец Хананиэль. Он привез с собою свою семнадцатилетнюю дочь Тирцу, девушку чрезвычайно умную и красивую. В числе молодых жителей Сиона, плененных красою эфраимлянки, находился также молодой Йедидия, и он решил предложить ей свою руку. С этой целью Йедидия устроил в своем великолепном дворце вечер и пригласил покровительствуемых им пророков, Хананиэля с дочерью и многочисленных друзей, в числе которых был также Йорам с двумя женами, Хаггит и Нооми.

Когда гости успели заплатить первую дань проголодавшимся желудкам изысканными блюдами да утолить свою жажду несколькими кубками пенящегося старого вина, Йедидия наклонился к сидевшему по правую его руку Хананиэлю и тихо сказал:

— Дочь твоя — красавица; она цветет и благоухает, как начинающая распускаться пышная роза. Отчего бы не пересадить тебе эту восхитительную розу к нам, в Сион, куда стекается все возвышенное и прекрасное?

— С удовольствием пересадил бы сюда мою розу, — ответил с улыбкою Хананиэль, — если бы нашелся подобающий для нее сад, где за нею был бы хороший уход и где бы она вдоволь орошалась небесной росою.

— Я был бы счастливейшим человеком, — сказал с замиранием сердца Йедидия, — если бы мой дом оказался достойным садом для твоей прелестной розы. Моя любовь была бы для нее небесною росою, а что касается моего достатка, то, право, Господь ни в чем меня не обидел.

— Уже около года, — сказал Хананиэль, — как молодые вельможи из колена Эфраима добиваются руки моей дочери, но ни один из них не пришелся ей по душе, и она решила предпочесть иерусалимца, если придется ей по вкусу. Поговори с нею, мой друг, и, если она согласится, я буду очень рад и во имя Бога благословлю ваш союз.

По окончании ужина Йедидия улучил минуту, когда Тирца была одна, и, подошедши к ней, с сердечным трепетом сказал:

— Любопытно знать, красивая эфраимлянка, какое впечатление произвели на тебя Сион и его жители?

— Сион, — ответила с очаровательною улыбкою красавица, — в моих глазах рай, а жители его — ангелы Божии.

— Твое мнение, милая Тирца, если оно относится ко всем без исключения сионцам, придает мне много гордости.

— Все сионцы вправе гордиться, если они на тебя похожи.

— Подобный отзыв из таких прелестных уст меня несказанно радует, и как бы я был счастлив, если б услышал нечто подобное от моей невесты, когда она у меня будет!

— Твоя невеста верно не хуже будет отзываться о тебе — она и будет счастливейшей из женщин.

— Дорогая Тирца, не согласишься ли ты попробовать этого счастья? — спросил взволнованный молодой человек, взяв за руку не менее взволнованную красавицу. — Осчастливь меня твоей прелестною рукою, и я буду блаженнейшим человеком в мире.

— Это зависит от моего отца, — сказала вся зардевшаяся девушка. — Поговори с ним, и с его согласием получишь мою руку и сердце.

Тут к молодым людям подошел издали наблюдавший за ними Хананиэль и сказал:

— Понимаю, о чем между вами идет разговор, и советую тебе, дорогое дитя мое, согласиться на просьбу благородного Йедидии. Лучшего мужа тебе и не надобно: я нахожу его прекраснейшим человеком из всех молодых людей, которых когда-либо знал.

— А прелестная Тирца, — заметил с улыбкой Йедидия, — находит меня не человеком, но ангелом.

— Тем и лучше, — радостно сказал Хананиэль, — и я, словно Божий посланец, соединю ваши сердца и вашу жизнь. Будьте же, мои дорогие дети, счастливы, и да благословит вас Господь, обитающий в Сионе!

— Об одном, дорогой Йедидия, попрошу тебя, — сказала красавица, — из всех молодых людей, искавших моей руки, я избрала одного тебя, пусть и я на всю жизнь буду у тебя одной.

— Согласен, милая! Клянусь, что никакая женщина никогда не вытеснит тебя из моего сердца и не помешает нашему счастию.

В тот же вечер между Йедидией и Тирцой состоялась помолвка, а через неделю — свадьба, по случаю которой было роздано много милостыни бедным, а пророки и их ученики были наделены богатыми подарками.

Первый год замужества Тирцы Хананиэль провел в Иерусалиме и, живя в доме дочери, имел возможность разделять ее радость и счастье, ибо она всем сердцем полюбила мужа, который, в свою очередь, окружил ее заботой и нежной любовью.

Срок пребывания Хананиэля в Иерусалиме близился к концу, когда на юге Иудеи разгорелась война с филистимлянами, успевшими уже перейти границу и завладеть несколькими иудейскими городами.

Йорам готовился со своим отрядом отправиться на войну и делал по этому поводу нужные распоряжения. В это время Хаггит родила ему третьего сына, и отец дал ему имя Азрикам, сказав при этом: «Да поможет нам Господь от врагов наших!» Хаггит назначила кормилицей для новорожденного жену домоправителя Ахана, невольницу свою Хелу, родившую в одно с нею время также сына, названного Навалом. Навала же Хаггит распорядилась отдать для вскармливания другой невольнице, чем возбудила против себя сильное негодование в сердце Ахана.

Тогда же была близка к разрешению от бремени другая жена Йорама, Нооми, отчего любовь к ней мужа еще усилилась. Радость отцовства готовила своему мужу и Тирца.

Накануне выступления в поход Йорам пригласил Йедидию к себе в летний дом на Масличной горе и там сказал:

— Друг мой, завтра я выступаю на войну, и Бог весть, увидимся ли мы снова. Если меня убьют или возьмут в плен, будь ты отцом для моего семейства и воспитателем моих детей. Моим имуществом распоряжайся по своему усмотрению; прошу только управляющих имениями — пророка Ситри и старшего брата его Авишая — оставить на их местах: они родственники Нооми и люди весьма благочестивые. В каждый праздник пусть, как до сих пор, обедают за моим столом четыреста человек бедных, сирот и вдов. Да вот еще что: твоя Тирца и моя Нооми скоро должны разрешиться от бремени; если одна родит сына, а другая — дочь, то пусть дети, когда вырастут, соединятся брачным союзом. Искренняя и бескорыстная любовь между нами и между нашими женами найдет, верно, отзвук и в сердцах детей наших, и мы можем быть уверены, что их супружество будет одним из счастливейших.

Заручившись обещанием со стороны Йедидии в точности исполнить все его просьбы и поручения, Йорам подарил ему в знак вечной дружбы дом, в котором произошел этот разговор, а Йедидия снял с пальца перстень с драгоценным камнем и, надев его на палец друга, сказал:

— Дружба сама по себе отрадное чувство, но и знак дружбы дорог для истинных друзей. Прими же и ты на память этот перстень. Бог даст, ты возвратишься здоровым и невредимым, и в этом же доме мы с нашими семействами отпразднуем твое счастливое возвращение.

На рассвете следующего дня Йорам обнял своих жен и детей, причем с особенною нежностью прижал к груди Нооми, и отправился на войну.

За месяц до отъезда Хананиэля из Иерусалима Тирца родила дочь и назвала ее Тамар. Хананиэль усыновил ее, назначив по себе наследницей наравне с остальными своими детьми, и в знак этого заказал для нее перстень с драгоценным камнем, на котором с особенным искусством были вырезаны имена его и внучки.

Торжественно отпраздновав с зятем и дочерью первую годовщину их брака, Хананиэль распрощался с ними и уехал в Самарию.

Вскоре после этого в семействе Йорама была получена прискорбная весть о том, что отряд его разбит филистимлянами, а он уведен в плен. Весть эта погрузила в глубокую скорбь не только семейство Йорама, но и семейство друга его Йедидии. Особенно горько и неутешно оплакивала судьбу своего несчастного мужа Нооми. Хаггит же горевала недолго и нашла утешение в том, что могла теперь беспрепятственно помыкать своею беззащитной соперницей. Прибрав к рукам бразды правления в доме, она не стесняясь дала полную волю своему злому и вздорному характеру, беспощадно терзала прислугу и всю домашнюю челядь. Нооми ничему не противилась и безропотно сносила все оскорбления, так как тоска по мужу завладела всем ее существом и сделала ее безучастною к окружающему.

С особенною жестокостью обращалась Хаггит с кормилицей своего сына Хелой и нередко награждала ее незаслуженными побоями. Это сильно возмущало Ахана, мужа несчастной кормилицы, и он решил отомстить злой и ненавистной ему госпоже, а затем во что бы то ни стало избавиться от нее самому и избавить от нее свое несчастное семейство. <…>

В четвертый год правления Хизкии (727–698 гг. до н. э.), царя Иудейского, грехи израильтян достигли крайних пределов, и Бог мести, после долготерпеливого ожидания, решил покончить с богоотступным Израильским царством. Орудием для этого Он избрал Ассирийского царя, и тот, как могучий поток, наводнил многочисленным войском землю царства Израильского, уничтожил золотых тельцов и все другие идолы, а поклонников их увлек с собою и рассеял по городам мидийским и по областям Халаха, где протекают реки Хавор и Гозан.

Это суровое, но справедливое возмездие послужило уроком для Иудеи, и преданность ее истинному Богу еще усугубилась. Иудея еще крепче полюбила своего богобоязненного царя, потомка Давида, при котором благоденствовала.

В то время одному израильтянину по имени Зимри, вместе с другими жителями Самарии уведенному в плен ассирийцами, удалось бежать, и он направил своей путь к Сиону. Недалеко от города Зимри бросил в одну из попавшихся на пути ям свой идол, с которым до тех пор был неразлучен, и, прощаясь с ним, произнес такие слова:

— Лежи себе, покойся тут, бедный мой божок. В Иудее ты бесполезен! Десять лет я верно служил тебе: носил на руках и лелеял, как сокровище, возвышал тебя в глазах людей — и они высоко тебя почитали, вселял в них к тебе страх — и они пред тобою благоговели и тебе поклонялись!.. Но зато, как мне было хорошо, как легко мне жилось с тобою, мой милый божок! За твоей спиною блаженствовала целая наша шайка жрецов: угнетала, разбойничала, грабила, кого только можно было и сколько душе было угодно!.. Много лет ты меня кормил, поил и одевал, и как весело, как беззаботно было мне с тобою! А теперь… теперь, увы! теперь для нас с тобою настали черные дни. Жертвенники Баала разрушены, золотые тельцы уведены в плен!.. Куда же мне девать тебя? Внести тебя в Сион — и подумать страшно: ты содрогнешься пред живущим в нем грозным, всемогущим Богом, а меня, чего доброго, вовлечешь в беду!.. Да, это так… Покойся уж лучше здесь, бедный мой деревянный божок! Лежи себе тут голеньким, ведь не оставлять же на тебе серебряных и золотых твоих украшений. Тебе они бесполезны, а мне — мне они пригодятся как вознаграждение за долголетнюю тебе службу!

Так прощался со своим кумиром убежавший из плена Зимри. Долгое время он был одним из жрецов Баала, камнем преткновения стоявших на пути израильтян, отвлекавших их от истинного Бога и не допускавших совершать паломничества к Нему в Сион даже в три главные праздника года[27]. Уведенный в плен вместе с другими жителями Самарии, Зимри решил при первом удобном случае бежать и попросил находившегося также в плену Хананиэля дать ему рекомендательное письмо к его зятю в Иерусалиме, где он намеревался поселиться. <…>

<…> Место, где приходилось работать нашим пленным, располагалось под скалистой, покрытой цветущими виноградниками горой, подножие которой омывалось морскими волнами. Вид с этой горы на безбрежное море был восхитителен, но не восхищал он несчастного Амнона, а напротив, терзал его душу напоминанием о других, не менее восхитительных видах — о видах Божьего града, где остались дорогие ему существа. Он страшно похудел и напоминал собою вырванное из родной почвы и пересаженное в бесплодную пустыню нежное деревце, листья которого приметно вянут, а само оно сохнет.

Настала весна и вместе с нею усиленная работа в садах. Однажды к Амнону, работавшему в отдаленном углу виноградника, подошел надсмотрщик и, заметив его грустное, заплаканное лицо, сочувственно сказал:

— Все еще, мой милый, грустишь и плачешь? А я думал, что с наступлением весны ты утешишься и забудешь свое горе. Теперь и природа переменила свой суровый вид и мило нам улыбается, празднуя свое возрождение. Успокойся и ты и перестань грустить! Я уже стар, и на меня весна со всеми ее прелестями не может так влиять; но ты — ты еще цветешь молодостью, и твое горе не может и не должно быть долгим. Перестань же, дорогой мой, плакать и вместе с оживающей природой оживись и ты! Ты нравишься хозяину, да и мне ты сильно полюбился, как за свою приятную наружность, так и потому, что ты уроженец Сиона, родного моего города, который мне дороже жизни.

— Я молод, — грустно сказал Амнон, поблагодарив старика за участие, — но навряд ли кто постарше меня переносил на своем веку столько горя и бедствий, сколько я! Меня разлучили с возлюбленной невестой, с нежно любимой матерью, с красавицей сестрою, и, как птенец, вынутый охотником из родного гнезда, я оторван от моего семейства и заброшен в эту отдаленную, неведомую мне страну. О, горе мне, одинокому, покинутому птенцу! Некому радеть о судьбе моей, некому утирать слезы мои! Перед кем могу я изливать свое горе? Только перед завывающими ветрами да перед морскими волнами, которые стонут и ревут, подобно моему стенающему сердцу! И могут ли меня радовать прелести весны? Не для злосчастного горемыки, как я, веет этот прохладный ветерок, не для меня светит это чудное голубое небо, залитое горячими лучами солнца, и не для меня нарядилась земля в красивую пеструю одежду! Что мне в этих покрытых душистыми цветами лугах и даже в еще более красивых, еще более душистых, когда душа не перестает изнывать и так и рвется в Сион, к моей возлюбленной! О, будь у меня крылья, я полетел бы туда, взял бы ее и улетел бы с нею далеко-далеко, в такое место, где нет ни зависти, ни клеветы, и где, слушая меня, она бы верила моим словам и моим слезам! Если же не застал бы ее больше в живых, если кара Господня свершилась и врагу удалось превратить столицу нашу в груды развалин, под которыми покоится прах моей возлюбленной, моей нежно любимой матери и не менее любимой сестры, то я день и ночь бродил бы по этим развалинам, по развалинам святого Храма, и не переставал бы оплакивать дорогую моему сердцу родину и дорогих моей душе покойников! О, я бы столько плакал, столько бы рыдал, пока не выплакал бы свою несчастную, опостылевшую мне жизнь! <…>

(1853)

Перевел А. М. Ивантер. // А. Мапу. Сионская любовь. 1911, С.-Петербург.