Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Зоя Копельман Несколько слов о творчестве и жизни Натана Альтермана

Натана Альтермана несомненно можно назвать одним из самых значительных явлений в израильской культуре, несмотря на то, что критика далеко не всегда была к нему благосклонна. Да и читательское отношение проходило разные стадии: восторженное преклонение сменялось недоуменным разочарованием, а порой и откровенными нападками. Но прежде, чем анализировать, пусть бегло, его творчество, приведем несколько фактов его биографии.

Натан Альтерман (1910–1970) родился в Варшаве. Его отец, Ицхак Альтерман, был одним из создателей первого в Польше детского сада, в котором говорили на иврите. Ицхак Альтерман, сочувствовавший идеям еврейского просвещения, всю жизнь посвятил воспитанию подрастающего еврейского поколения в национальном духе. Сын ходил в садик, организованный отцом, где работала и мать. Но детские годы мальчика прошли не в Польше, а в Москве, в Киеве и Кишиневе, куда переезжала семья Альтерманов. В 1921 году в Кишиневе, относившемся тогда к Румынии, была создана религиозная ивритская гимназия «Маген Давид». Туда отдали Натана, и в журнале, который издавали учащиеся, он публиковал свои первые литературные опыты, первые стихи. Было это в 1924 году, а в 1925 семья уехала в Палестину. Здесь в те годы полным ходом шел процесс возрождения иврита: не только писатели и интеллектуалы, но и учителя, и даже домашние хозяйки посылали в специально созданный Комитет языка иврит письма с придуманными или услышанными новыми словами, многие из которых рождались в устах их малолетних детей. Именно так получили ивритские названия многие новые предметы и явления. Ицхак Альтерман и здесь с энтузиазмом взялся за создание ивритского детского сада, а со временем стал попечителем всех еврейских детских садов в Израиле. В семье Натана говорили на иврите, но с бабушкой, а нередко и с матерью он общался по-русски, свободно владея этим языком.

Мальчик закончил первую светскую еврейскую школу в Палестине, знаменитую гимназию «Герцлия» в Тель-Авиве, и родители, верные идеалам пионеров-поселенцев — физический труд на своей земле, послали сына в сельскохозяйственный институт Нанси, во Францию.

Вряд ли юный Альтерман был прилежным студентом, хотя через четыре года он, как и положено, получил звание агронома. Но важно, что во Франции, в Париже, жили в те годы Хаим Хазаз, Йохевед Бат-Мирьям и другие молодые ивритские поэты и писатели, недавно покинувшие пределы Советской России, где ивритская культура в конце 20-х годов оказалась в опале. Общение с ними поощряло к творчеству. Кроме того, неизгладимое впечатление на юного Альтермана произвели стихи французских символистов, и не случайно в зрелые годы он перевел на иврит многие произведения Э.Верхарна. Увлечение символизмом определило и выбор учителя: свое первое зрелое стихотворение «В городском потоке» Альтерман послал Аврааму Шлионскому, редактору журнала «Ктувим» («Писания»), где в 1931 году оно и увидело свет. А.Шлионский был лидером и отцом ивритского модернизма в Эрец-Исраэль, и именно этому течению соответствовала лирика юного Альтермана, богатая усложненной матафорикой, свободно сменяющими друг друга образами, рельефными и неожиданными, организованными в удивительно музыкальные строфы. Однако творчество Натана Альтермана с самого начала стало развиваться в двух направлениях — лирическом и публицистическом, и если его лирика регулярно появлялась на страницах «Ктувим», то публицистику он посылал в газету Гистадрута[199] «Давар» («Слово»). По возвращении в Эрец-Исраэль (1932) новоиспеченный агроном так и не занялся земледелием, а обратился к журналистике. Первые политические стихи на злобу дня, называвшиеся «Тель-Авивские зарисовки», быстро принесли их автору популярность.

В 1934 году он стал штатным сотрудником газеты «Ха-арец», где проработал до 1943 года, после чего перешел в «Давар» и вел там так называемую «Седьмую колонку». Публицистические стихи Н.Альтермана составляют два увесистых тома собрания его сочинений. Это своеобразная поэтическая летопись еврейского ишува до и после образования Государства Израиль. Н.Альтерман всегда занимал активную позицию, и в одном она оставалась неизменной: поэт выступал за большую алию. Запрещали легальную (во времена британского мандата) — он убеждал в необходимости нелегальной, поддерживал действия пальмаховцев[200] и бойцов Хаганы[201]. В конце 50-х — начале 60-х годов активно противился так называемой «избирательной» алие, когда представители Сохнута[202] отбирали в Марокко только здоровых и достаточно молодых евреев, разрушая большие патриархальные семьи, так что документы на въезд в Израиль получали, скажем, дети и внуки, а престарелые родители оказывались брошенными. Он выступал против «кнааним» (буквально «ханаанцы», по имени одного из народов, населявших Палестину до прихода туда евреев из Египта) — группы молодых еврейских интеллектуалов, детей второй алии, которые, начав с отрицания еврейской религиозной традиции, пришли к отрицанию кровной и культурной связи с евреями диаспоры. Себя и жителей Эрец-Исраэль, независимо от их вероисповедания, они называли иврим, а евреев диаспоры — иехудим.

Во время второй мировой войны и уже после того, как известия о Катастрофе достигли Палестины, «кнааним» пытались отмежеваться от уничтожаемого еврейства Европы и противились притоку беженцев и олим, опасаясь «галутной психологии» и засилья слабых и убогих в новой стране свободных и сильных иврим. Н.Альтерману такая элитарная позиция была глубоко чужда. Он видел будущее еврейского государства в Палестине в массовой алие, призывал к интеграции олим, противился дискриминации в отношении к ним как со стороны властей, так и со стороны «коренных» жителей. О поэтических достоинствах стихов «Седьмой колонки» трудно что-либо сказать, кроме того, что их форма, свободно сочетающая четко рифмованные фрагменты в жестком размере с фрагментами ритмической и документальной прозы, помогает содержанию проникать в людские сердца. Нам доподлинно известно, что многие находили в этих стихах поддержку и утешение, что их переписывали от руки и заучивали наизусть, как в Советском Союзе, скажем, стихи военных лет К.Симонова, Ю.Друниной, О.Берггольц, Н.Тихонова, а позднее — Е.Евтушенко.

Но каково бы ни было нравственное и гражданское значение стихов Н.Альтермана в «Седьмой колонке», главную эстетическую ценность в его творчестве представляет лирика. Его первый поэтический сборник «Звезды на просторе» вышел в 1938 году после почти трехлетнего молчания лирической музы поэта. Эта довольно объемистая книга вовсе не была собранием написанных за прошедшие годы стихотворений. То было одно поэтическое произведение, разделенное на четыре большие части, каждая из которых отличалась своим ритмом, своей тональностью, своей темой. И лишь поэтический мир книги оставался неизменным: мир дорог, манящих певца-трубадура, — грандиозный, почти языческий мир, бьющий через край жизненными силами. Мир бездонного неба и столь же бездонных колодцев, жарких трактиров и знойных трактирщиц, мир, где стонут от раблезианского изобилия рынки, лицедействуют бродячие актеры, звучит скрипучий голос шарманки, и всем этим правит веселый Бог, сильно напоминающий греческого Диониса. Очарованным странником, завороженным буйством жизни, проходит лирический герой через все произведение, словно обреченный слагать стихи во славу этой жизни, которая «и сегодня в разливе», и не могущий отказаться от своего высокого назначения. Он весь — зрение и слух, он вбирает в себя картины столикого мира и пытается выразить их в сцеплениях сложных метафор, в неожиданных и парадоксальных сравнениях и эпитетах тина «моментальная навек». Как тут не вспомнить юного Бориса Пастернака и его книгу «Сестра моя — жизнь»! Известно, что Альтерман необычайно любил пастернаковскую поэзию, она была частью его души, так же как стихи русских и французских символистов. Но было бы неверным сказать, что их влияние на еврейского поэта преобладало над его самобытностью. Нет, Альтерман совершенно неповторим в своих удивительных рифмах, в необыкновенной музыкальной звукописи стиха, в верности своим и только своим лирическим образам и мотивам. Интересно, что, как и многие русские поэты «серебряного века», Альтерман мыслит поэтическим сборником. Вряд ли кто возьмется оспаривать лирическое единство поэтических циклов А.Блока, Н.Гумилева, А.Ахматовой, О.Мандельштама. «Сестра моя — жизнь» — тоже единое произведение с определенным развитием сюжета, с четкой его хронологией. Это обращение поэтов к поэтическому сборнику как к возможности создать крупную художественную форму, сохраняя верность короткому лирическому стихотворению, уже привлекло к себе внимание исследователей русской поэзии в Еврейском университете в Иерусалиме. Структуре «Звезд на просторе» посвящена интересная работа Дана Мирона — одного из ведущих специалистов в современном ивритском литературоведении. Д.Мирон убедительно доказывает, что сборник построен по образцу музыкальной сонаты: Allegro, Andante, Scerco, Allegro vivace. От себя добавим: альтермановское Scerco далеко от игривой и прихотливой поэзии. В нем бьется энергичный пульс небывалой стройки. То битва титанов — песчаные дюны тщетно пытаются противостоять каткам и землечерпалкам, слышны стоны покоряемой земли, корчащейся в оковах асфальта. В муках и борьбе рождается Улица, рождается Город! Так в лирике поэт воспел строительство Тель-Авива, ни разу не упомянув ни одного реального названия, словно летописец мифологической истории. К сожалению, почти все переводы стихов Альтермана на русский язык грешат одинаковыми недостатками: исчезло ощущение единственности поэтического речения, исчезло чувство новизны, открытия, которое неизменно испытывает читатель этого сборника на иврите.

Читатели встретили «Звезды на просторе» восторженно. Об Альтермане говорили как о победителе-ученике, превзошедшем маститого учителя — Шлионского. Отныне ивритская литература знала, что у нее есть свой превосходный поэт-символист, и ждала продолжения. В 1940 году вышло небольшое произведение «Песнь десяти братьев», по поэтике и мироощущению близкое к «Звездам на просторе». Но продолжения не последовало. Поэт исчерпал образ «очарованного символиста» и обратился к иному жанру. То был жанр средневековой баллады: мертвецы, ревниво стерегущие дом, где одиноко живет покинутая возлюбленная, зловещие крики петухов, братство духов, рвущихся на волю из могил, коварство и предательство живых, загробное застолье. Новый поэтический цикл назывался «Радость бедняков». Он далеко не всем пришелся по вкусу и… по зубам. Если в первом сборнике не всегда удавалось до конца расшифровать метафоры, то в «Радости бедняков» и сама атмосфера, и образы, зачастую зловещие, и диалоги во многом остаются загадкой, словно и впрямь причастны к тайне потустороннего мира. На смену жизнеутверждающей поэзии и вечно юному миру «Звезд на просторе», где смерть — только гостья: «Я глядеть не устану, и дышать не устану, и умру, а все буду идти» — пришла смерть-разлучница, смерть-ревнительница, пришло ощущение ответственности, как в день Страшного суда. Отныне тема морали и ответственности будет пронизывать все лирические произведения поэта.

В «Радости бедняков» время разделено надвое: доля живых и доля мертвых, а между ними будто бы полупроницаемая перегородка. Живому не дано ее перейти, но мертвые не оставляют живых: они и глядят, и бдят, и направляют их. Иное отношение ко времени характерно для следующего поэтического цикла Альтермана: «Песни казней египетских», 1944. Здесь в полной мере проявилась склонность поэта к обобщениям, к типизации и к построению символов. Он открывает цикл прологом, который можно назвать пророчеством о прошлом; автор называет Египет царством Амона, верховного бога Солнца, считает, что это царство будет исторической парадигмой для всех времен и народов, парадигмой разрушения и возрождения. История повторяется, время ходит по кругу, и в каждом новом поколении неизменными остаются и легкая утренняя звезда на светлеющем небосводе, и тяжкая память о прошедших катастрофах. Альтерман рассматривает историю казней египетских вне контекста еврейской истории, он не испытывает традиционного чувства торжества над наказанной державой. Напротив, горе и муки древнего Египта становятся у него символом и прообразом всех последующих национальных страданий человечества. Таков был ответ поэта на страшную весть о Катастрофе европейского еврейства; таков его независимый взгляд. Чеканные строчки спаяны единством образов и созвучием внутренних рифм, словно «тяжело-звонкое скаканье» «Медного всадника». Здесь тоже, как в балладах «Радости бедняков», поэт драматизирует повествование с помощью диалогов, например, сын взывает к отцу, придя в отчаяние от своей беспомощности. Невольно вспоминаются страшные слова пророка Иеремии о детях и грудных младенцах обесчещенного и разграбленного Иерусалима: «Скажут они матерям своим: „Где хлеб и вино?“ — изнемогая, как тяжко раненные, на улицах города, испуская дух на груди матерей своих» (Плач Иеремии, 2:12). Как не похожа поэтика этих стихов на стиль «Седьмой колонки»! А ведь поэт по-прежнему постоянно писал на злобу дня. У него хватило мудрости и таланта не смешивать два этих ремесла.

Факт провозглашения Государства Израиль и последующая за ним Война за независимость для многих писателей и поэтов послужили как бы сигналом к пересмотру своей эстетической позиции и творческого кредо. Здесь в известной мере сказалось изменение их социального статуса: из писателей еврейского ишува они превратились в писательскую интеллигенцию нового государства, на них легла ответственность за воспитание нового народа и создание его культуры. Исследователи продолжают размышлять над тем, как определить израильскую литературу, дабы отличить ее от уже вполне зрелой литературы на иврите, созданной в Палестине, или от литературы писателей-евреев, живущих в странах рассеяния.

Во время Войны за независимость появились молодые поэты — непосредственные участники сражений. Альтерман в те годы о войне не писал: он считал, что право на это есть только у тех, кто побывал на фронте. Зато он обратился к этой теме гораздо позднее, по-своему оценив победу в исторической перспективе. В 1957 году вышел новый сборник его стихов «Город голубки», посвященный войне за освобождение государства и его новым жителям — евреям, стекающимся сюда со всех сторон света. Само название цикла вызывает в памяти пророчество Исайи (Исайя, 60): со стаей голубей, кружащих над родными крышами, сравнивает пророк возвращающихся из рассеяния евреев, которые придут в свою землю, чтобы заново отстроить Иерусалим. Живой действительности словно тесно стало в рамках «Седьмой колонки», и она шагнула в лирику, коренным образом изменив ее поэтический лад. Размер стал не таким строгим; рифмы — скромнее, метафоры — прозрачнее. Появилась разговорная интонация, повторы, узнаваемые черты израильской действительности. Шла речь о новых репатриантах — детях и больных стариках, об этнической пестроте национального государства — настоящий киббуц галуйот (т. е. собирание рассеянных), о сражениях. Книга проникнута любовью и сочувствием ко всем обездоленным, ищущим пристанища в молодом Израиле, — чувствами столь новыми и неожиданными для художественного творчества Натана Альтермана. В одном из стихотворений цикла «Город голубя» поэт открыто заявляет о том, что если основы молодого государства были заложены евреями-ашкеназами, то теперь в ивритскую речь вплетаются гортанные звуки речи выходцев из восточных стран, и юный город на средиземноморском побережье (имеется в виду Тель-Авив), чутко вслушиваясь в разноголосицу его жителей, «сердцем ловит главные слова: Израиль, Сион и другие в том же роде».

Это произведение Альтермана многие из почитателей его таланта встретили холодно, не скрывая разочарования, а порой и раздражения. Ведь они ждали совсем другого, ждали нездешних миров, изысканной красоты формы. Но Натан Альтерман — «старый» поэт молодого государства, всегда занимавший активную позицию в обществе, поставил свою музу на службу моральным ценностям и высокому гуманизму, которые должны были, как он полагал, определять лицо Израиля.

В 1965 году вышло последнее лирическое произведение Альтермана, цикл «Летнее празднество» — своеобразный творческий итог. «Летнее празднество» представляет собою причудливое сочетание жанров: лирика и буффонада, публицистика и философские раздумья о предназначении поэта. Действие книги происходит на рубеже 50 — 60-х годов в Тель-Авиве, что не мешает появлению там сверхъестественных сил, покойников, колдовства. Бессмысленно было бы пытаться пересказывать в кратком эссе книгу в 200 страниц. Скажем лишь, что Натан Альтерман проявил себя в ней зрелым мастером, которому подвластны разные поэтические стили, патетика и ирония, фарс и уголовная романтика. Он пережил яростные нападки молодого поколения поэтов во главе с Натаном Захом, обвинявшим Альтермана в «убаюкивающей красивости», в эзотеричности и прочих грехах символистов. Поэт показал в этой последней книге, что не изменил своим идеалам, что мир для него по-прежнему полон загадочного очарования, выразить которое могут только звучные поэтические строки; что он не просто житель Израиля, а еще и очевидец его становления в противоборстве добра и зла, и готов сам бороться со злом.

Натан Альтерман был человеком огромной культуры. Он блестяще знал Библию и творчество еврейских средневековых поэтов, новые, дотоле неизвестные стихи которых стали появляться в литературных журналах в результате работы целой группы видных ученых над рукописями так называемой «каирской генизы» — открытого в 90-х годах прошлого века захоронения древнееврейских рукописей в Каире. Он свободно владел русским, французским, английским языками. Так же, как Авраам Шлионский, он обогатил ивритскую литературу прекрасными переводами из мировой классики. В 1945 году он перевел «Федру» Расина, и театр «Габима» тут же ее поставил. В следующем году в печати и на сцене (театр «Огель») появились в его переводе «Виндзорские проказницы» Шекспира, а в 1950 — «Отелло» (поставлен «Габимой»), В середине 50-х годов он обращается к творчеству Мольера. Одна за другой выходят на иврите комедии: «Скупой», «Мнимый больной»; затем спустя десятилетие издается трехтомник Мольера в переводе Н.Альтермана: комедии на иврите необыкновенно смешные, так и просятся на сцену. Работа над переводами для театра побудила его самого писать драматические произведения. Театры, например, «Мататэ» («Метла»), не раз заказывали Альтерману песни для спектаклей. Надо сказать, что поэт написал их немало: их поют, их любят, слова их обычно просты, иногда колки, иногда лиричны, близки по жанру к городскому романсу. А вот пьесы Альтермана, как правило, носят оттенок назидательности, не только ставят нравственные вопросы в плане общественном или личном, но в той или иной мере дают на них ответы. На наш взгляд, пьесы Альтермана представляют интерес скорее для исследователя его творчества, чем для широкого читателя.

Альтерман не говорил о своем отношении к русской и советской литературе. От близких к нему людей известно, что поэт никогда не переставал читать по-русски. Однако переводов с русского не оставил, если не считать «Доктора Айболита» и «Телефона» К.Чуковского да еще нескольких детских стихов. Эта область еще ждет своего исследователя и обещает быть интересной.

Личную жизнь Натана Альтермана вряд ли можно назвать счастливой. Он был женат на актрисе Камерного театра Рахель Маркус. Их единственная дочь Тирца погибла в автомобильной катастрофе, а многие полагают, что она покончила с собой. Говорят, что он пользовался огромным успехом у женщин, хотя и не обладал красивой внешностью. В последнее десятилетие своей жизни поэт пристрастился к вину, и в Тель-Авиве знали, что его всегда можно застать одиноко сидящим за угловым столиком какого-нибудь кафе.

Отец Альтермана умер от рака, и поэт почему-то решил, что и его постигнет та же участь. Поэтому, когда как-то раз он почувствовал сильные боли в области живота, никто не смог убедить его лечь на обследование. Он никого не хотел видеть и просто ждал конца. Натан Альтерман умер в страшных мучениях от обыкновенной грыжи, считая, что у него рак.

Читательский интерес к Натану Альтерману не иссякнет с годами, потому что он — талантливый поэт с высокими нравственными идеалами, которым он бескомпромиссно служил своим творчеством.

«Ариэль», 1991, № 7, Иерусалим.