Европа-45. Европа-Запад

ТРАГЕДИЯ В ВЫСОКИХ ШИРОТАХ

Разные события случаются в войну. Об одних извещают все телеграфные агентства мира, за ними следят миллионы людей, о других не знает никто и никто ничего не говорит. Одними со временем будут гордиться потомки; вспоминая о других, покраснеют даже беспристрастные историки.

Это было летом 1942 года.

Армия фашистского генерала Паулюса форсировала Дон и взяла курс на Сталинград. Ведомство доктора Геббельса на весь мир оповестило, что Советский Союз не продержится теперь и месяца, что коммунизм будет уничтожен. Тирольские стрелки снаряжались, чтобы подняться на Эльбрус и закрепить на его вершине фашистское знамя со свастикой. После Сталинграда фашисты намеревались ударить через Кавказ на Иран, а там и на Индию, расколоть весь мир, искромсать тело самого большого земного материка — Азии. Тысячи советских солдат героически обороняли мир от фашизма. Союзники медлили с открытием второго фронта. Черчилль носился со своей идеей «уязвимого подбрюшья Европы», согласно которой второй фронт надо было открывать не во Франции, а на Балканах. Атлантический вал, которого в сорок втором году, по существу, еще не было, уже фигурировал как доказательство невозможности высадки на побережье Франции. С условленной даты — лето 1942 года — открытие второго фронта отодвигалось куда-то в бесконечность.

Война тем временем фактически продолжалась только на Востоке. Все, что можно было взять с западных границ, Гитлер брал и бросал под Воронеж, под Сталинград, в Крым, в Карелию, под Ленинград. Из частей вторых эшелонов «вычесывались» все солдаты, которые могли служить на Востоке. На Восток отправлялись все машины, танки, новейшие артиллерийские системы. Боеспособные военные соединения ехали тоже на Восток, а на их место прибывали остатки разгромленных полков, разбитых дивизий, полууничтоженных армий. Части, укомплектованные человеческим материалом, который сгребла отовсюду неумолимая рука тотальной мобилизации, части, которые сплошь состояли из кривых, глухих, разбитых болезнями старых людей.

Такие события предшествовали трагедии, о которой будет здесь идти речь.

Двадцать седьмого июня 1942 года в семь часов сержант боевой команды фрахтового судна «Меркурий» Клифтон Честер узнал от своего командира, что к вечеру, как только к их конвою присоединятся эскортирующие корабли, он, Клифтон Честер, должен будет перейти на крейсер «Йорк» в распоряжение капитана морской пехоты Нормана Роупера.

Клифтону не хотелось расставаться с командой, где он знал всех и все знали его. Там на большом военном корабле он будет одинок среди важничающих моряков, смотрящих свысока на «плавучую пехоту». Да и просто жалко было оставлять «Меркурий» — ведь на нем он уже дважды переплыл океан и один раз ходил до Мурманска с грузом оружия и боеприпасов.

— Это так необходимо, сэр? — спросил Честер своего командира.

— Да,— был ответ.

— Надеюсь, что это только на время нашего плавания?

— Очевидно, только на это время,— сказал командир.

Капитан Норман Роупер, хоть и носил морскую форму, вероятно, по ошибке был приписан к составу королевских военно-морских сил. Глядя, как он спотыкается на высоких корабельных порогах, Клифтон сразу сообразил, что капитан сухопутная крыса. А бледность лица нового начальника давала основание думать, что тот, кроме всего, еще и крыса кабинетная, которая все дни просиживает за столом, не видя солнца, не подставляя лица ветру. И вот у такого человека Клифтон Честер должен был служить ординарцем! Должно быть, капитан был какой-то шишкой, раз ему нужен был непременно ординарец-сержант, да к тому же сержант, взятый из боевой команды, где каждый человек незаменим.

На особую значительность капитана Роупера указывали также и другие признаки.

Он занял каюту старпома. Это была самая обыкновенная офицерская каюта. Два иллюминатора против низкой металлической двери. Между ними — хронометр, поблескивающий никелем. Справа на стене — портрет короля Георга. Слева за ширмой — узенькая тахта, покрытая восточным ковром. На маленьком письменном столике — библия, морские карты, лоции. Для хозяина каюты — стул, для гостей — два удобных кожаных кресла. Вот и все. Намного скромнее, чем помещение для флагмана, где кроме просторной каюты есть еще и салон, такой большой, что можно играть даже в гольф. Правда, как раз против каюты капитана Роупера был узенький отсек с широким кожаным диваном, над которым висел портрет адмирала Нельсона. Но станет ли уважающий себя британский офицер, имея каюту, сидеть в открытом отсеке?

И все-таки, несмотря на свое скромное убранство, именно эта каюта стала местом, где собирались высшие чины конвоя, включая даже самого командира эскорта, седого высокого контр-адмирала, который всегда сочувственно похлопывал Клифтона по плечу и посылал его за чаем в буфет офицерской кают-компании.

В обязанности Клифтона Честера входило не только непосредственное обслуживание своего шефа, но и дежурство в радиорубке: в случае, если капитану Роуперу поступят радиограммы, Честер должен был стремглав мчать их вниз в каюту.

Радиорубка помещалась на третьей палубе, но Клифтон частенько добирался и до верхней боевой палубы,— любил поговорить с прислугой «эрликонов», этих удивительных двадцатимиллиметровых зенитных пушечек, которые за один миг выпускали в воздух сотни маленьких снарядов, от которых — Клифтону уже приходилось это видеть — фашистские самолеты вспыхивали, как факелы. Ему нравилось, прижавшись где-нибудь в закутке на носу или на корме, наблюдать, как, переваливаясь с волны на волну, несутся по серому безбрежному морю десятки стройных, прекрасных военных кораблей, охватывая с двух сторон ровные колонны конвоируемых судов, среди которых где-то шел и «Меркурий».

Незабываемое это зрелище — конвой в Северном океане.

Он собирается где-то возле берегов Исландии. Стройные фрахтовые суда с трюмами, набитыми взрывчаткой, снарядами и патронами, с гирляндами самолетов на палубах; неповоротливые танкеры, которые осторожно тянут по воде свои тела, наполненные нефтью или высокооктановым бензином; низенькие грузовые пароходики с боеприпасами; суда, построенные совсем недавно на американских верфях, и старые калоши, дату рождения которых уже никто-никто не помнит; серые красавцы и грязные, ободранные трампы[12]— все это выходит в условленный час из маленьких исландских портов, выскакивает из укрытий и направляется к определенному месту, куда из Скапа-Флоу[13]уже спешат быстроходные эсминцы, мощные крейсеры и огромные авиаматки.

В море коммодор конвоя выстраивает свои транспорты и танкеры в походный ордер. Они вытягиваются в несколько длинных колонн, расстояние между которыми не превышает пятисот метров; они идут, прижимаясь корабль к кораблю так, словно каждый хочет защитить своего товарища, идут с одинаковой скоростью, на одинаковом расстоянии, днем и ночью идут, храня радиомолчание, чтобы не быть обнаруженными вражескими пеленгаторами. И не зажигают в густейшем мраке даже красных кормовых огней, чтобы не заприметил их случайно фашистский самолет, не накрыла фашистская подводная лодка, которая каждый миг может неслышно всплыть на их пути из морских глубин.

А вокруг конвоя, охватывая его веером, шныряют по холодным серым водяным полям миноносцы и морские охотники, на палубах которых дежурят бессонные команды, готовые по первому сигналу сбросить глубинные бомбы. В тесных серых кабинах миноносцев сидит прислуга асдика[14] неутомимо посылая в морские глубины целые потоки радиоволн. И как только радиощупальца наткнутся где-то в холодной мгле на веретенообразное тело вражеской подводной лодки, сейчас же в наушниках дежурного офицера запищит тревожное «пинг-пинг-пинг» и на командирском мостике оживет громкоговоритель: «Асдик — к командиру! Асдик — к командиру! Эхо красное сорок. Эхо красное сорок[15]. Приближается. Приближается».

Тогда берегись, неизвестный подводный пират! Тебя или потопят глубинными бомбами, не дав в последний раз взглянуть на солнечный свет, или же заставят, изувеченного, оглушенного взрывами, всплыть на поверхность и таранят, пополам разрежут корпус лодки килем миноносца.

Позади конвоя идут тяжелые корабли эскорта. Линейные крейсеры, броненосцы, фрегаты. Они берут слово в случае появления вражеских надводных кораблей. Они обеспечивают конвой от нападения с воздуха. На каждом из них — восемь радарных кабин. Восемь круглых экранов индикатора. Восемь пар глаз следят за экранами. Ни один самолет не подлетит к конвою незамеченным, не подойдет ни одно судно. Радар — глаза крейсера. Глаза, которые видят сквозь ночь, сквозь туман, сквозь завесу расстояния. Крейсер способен вести огонь, не видя противника и не показываясь ему на глаза. Командир может направлять огонь могучих дальнобойных орудий, пользуясь только данными индикаторов.

И вот эскадра, оснащенная новейшим оружием, неприступная для врага, эскадра, которая должна была сопровождать караван из тридцати четырех транспортов до самого Мурманска, неожиданно повернула домой, в Скапа-Флоу. Повернула, бросив транспорты, нагруженные сотнями тысяч тонн боеприпасов, столь необходимых тем, кто защищал Сталинград.

Но не моряки были виноваты в этом. Начиная от рядовых матросов, от орудийной прислуги, от радарных команд и механиков и кончая командирами кораблей и даже тем высоким седым адмиралом, что похлопывал Клифтона Честера по плечу,— все они не были повинны в том, что произошло в далеком холодном море, где-то против норвежских берегов, в высоких широтах, куда так редко забираются корабли.

Виновен во всем был капитан Норман Роупер. Да еще, может быть, сержант Клифтон Честер. Хотя, если принять во внимание его служебное положение и суровую дисциплину, которой всегда отличался королевский военно-морской флот, сержанта Честера можно, пожалуй, и оправдать.

Современный военный корабль полон громкоговорителей. Вся его большая и сложная жизнь регламентируется по радио. Радио — это и спасение для каждого моряка, и проклятие. Оно не дает человеку ни одной минуты покоя, оно все время бормочет, все время приказывает, кого-то куда-то посылает, оно никогда не спит и тебе не дает заснуть, а если, измученный, ты упадешь где-нибудь на твердый металлический пол и забудешься самую малость, оно поднимет тебя среди ночи тревожными звонками и бросит на боевой пост, где ты должен умереть или победить.

Все началось тогда с радио. Клифтон Честер, выбрав свободную минуту, болтал с ребятами, что дежурили около пом-помов[16]на верхней палубе, как вдруг у него над ухом задребезжал металлический голос: «Радио — капитану Роуперу! Радио — капитану Роуперу! »

Клифтон вмиг скатился по узкому трапу на вторую палубу, пробежал на корму, загремел по ступенькам еще ниже и уже стоял, запыхавшийся, бледный, в радиорубке.

— Заберите свою радиограмму,— сердито сказал ему лейтенант, дежуривший в рубке.— Она зашифрована так, что мы здесь ничего не можем понять. Ломайте над нею голову сами.

Клифтон отнес телеграмму капитану.

Тот, наверно, расшифровывал ее сам: он долго сидел в каюте, закрыв дверь и приказав Клифтону никого не впускать к нему. Затем велел идти за чаем и предупредил, что чай надо приготовить на несколько персон.

Когда с большим мельхиоровым подносом в руках Честер вернулся и толкнул дверь каюты ногой, то увидел, что у капитана Роупера уже сидят гости: адмирал со своим платиновым портсигаром в руке и еще два офицера из штаба адмирала. Все смотрели на бледное аскетическое лицо Роупера, который как раз заканчивал, должно быть, сильно поразившую всех фразу.

— ...«Тирпиц» с эскадрой вышел из Альтен-фиорда,— услышал Клифтон.

У него внутри все напряглось от предчувствия надвигающихся событий. Наконец-то! Наконец этот «Тирпиц» — гроза всех северных конвоев, этот фашистский линкор, который со своими трехсотвосьмидесятимиллиметровыми орудиями дежурил за несколькими рядами бонов и противолодочных сетей в узком норвежском фиорде, спрятавшись за скалистыми берегами,— наконец-то он вышел навстречу британской эскадре, и она вступит с ним в бой, чтобы победить! Ведь британцы всегда побеждают!

Об этом «Тирпице» рассказывали легенды. Гигантский корабль водоизмещением в сорок две тысячи тонн, оснащенный новейшим оружием, имеющий на борту собственные самолеты, прикрытый необыкновенно толстой броней, он вызывал смешанное чувство страха и восхищения одновременно. Однотипный с ним линкор «Бисмарк» одним-единственным залпом бортовых орудий потопил в начале войны самый большой военный корабль мира — британский линейный крейсер «Худ». Этот факт красноречиво свидетельствовал о боевой мощи «Тирпица». Однако «Бисмарка» все же потопили, и потопили британские моряки,— стало быть, «Тирпиц», как бы он ни был опасен, тоже может быть побежден. Честер знал это, как знал это и каждый британский моряк. Наверно, и капитан Роупер радовался случаю поквитаться с вражеским линкором. Поэтому и считал необходимым предупредить адмирала, чтобы тот как следует приготовился к встрече с фашистской эскадрой.

Ни одним движением не выдавая своего волнения, Клифтон ставил на стол чашки, сахарницу, чайник.

— Странно только,— продолжал Роупер,— что сообщение пришло от нашего агента с острова Магерей, в районе Норд-капа. Как могли все остальные агенты прозевать эскадру, когда она шла вдоль побережья?

— А она там и не шла,— усмехнулся адмирал.— Из Альтен-фиорда есть пять выходов. Целый лабиринт шхер. «Тирпиц», очевидно, пробрался незаметно до самого северного рукава Альтен-фиорда и вышел в открытое море уже через Порсангер-фиорд.

— «Тирпиц» идет вместе с крейсером «Адмирал Шеер» и двенадцатью эскадренными миноносцами, с воздуха его прикрывают сотни самолетов.

— Ну уж и сотни! — отхлебывая налитый ему Клифтоном чай, пренебрежительно проговорил адмирал.— Уверяю вас, что там не больше десятка. И вся эта так называемая эскадра для нас просто ерунда. Особенно, если мы еще дадим знать американской эскадре, которая идет севернее нас. Тогда ни один вражеский корабль не вернется в свой уютный фиорд.

— Мой служебный долг — известить обо всем Лондон,— сказал Роупер.

— Мой служебный долг тоже требует этого,— сказал адмирал.— Но я извещу господ из Уайтхолла[17]тогда, когда мои корабли сделают первый залп по «Тирпицу».

— Это ваше дело, сэр,— твердо сказал Роупер.— Что же касается меня, то я это сделаю сейчас. Сержант Честер!

— Слушаю, сэр! — вытянулся Клифтон.

— Отнесите эту радиограмму.

— Да, сэр.

Теперь Клифтон знал, кто такой капитан Норман Роупер. Его начальник входил в состав Интеллидженс сервис — в этом не было никаких сомнений, иначе откуда бы могли быть у него агенты на норвежском побережье, откуда секретные радиограммы, которых никто на крейсере не может расшифровать, откуда эта независимость, дающая капитану Роуперу право действовать вопреки воле адмирала. Теперь Клифтон припомнил, как в первый же день его службы у Роупера тот сурово приказал ему держать язык за зубами и не выносить за дверь капитанской каюты ничего из того, что ему придется здесь слышать. Роупер даже дал ему подписать бумагу о неразглашении тайны, которую равнодушный ко всяким бумагам Клифтон и подписал не читая. Придя к выводу, что его шеф весьма значительная фигура, Клифтон даже засвистал от гордости и так, свистя, и ворвался в радиорубку.

— Приказано немедленно передать в адмиралтейство! — выпалил он.

— Снова китайская грамота,— недовольно пробурчал лейтенант, беря радиограмму.— Только радиомолчание нарушаем, даем возможность обнаружить нас. Все говорим, говорим... Пустословие разводим...

Клифтон еле удержался от того, чтобы не сказать лейтенанту о том, какого рода это «пустословие». Если бы только кто-нибудь на корабле знал, что содержала эта телеграмма...

Вечером того же дня Честер опять носил в каюту Роупера чайники с цейлонским чаем и твердые галеты. Опять сидел там адмирал со своими офицерами, но теперь уже адмирал не вынимал свой платиновый портсигар, не говорил ласково Клифтону: «Паренек, ну-ка принеси еще чаю, только покрепче», не усмехался ласково. Нет, адмирал, покраснев и раздувая ноздри, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, гневно говорил капитану Роуперу:

— Это все наделали вы, капитан. Это вы виноваты. Тем, из Уайтхолла, только дай зацепку. Они рады каждой возможности уклониться от боя. У них называется это благоразумием. А в наших условиях очень тяжело, а иногда и просто невозможно провести грань между благоразумием и трусостью. Или, если хотите, подлостью. Вы знаете, какое задание ставится перед каждым военным кораблем? Оно формулируется тремя пунктами: обнаружь — вступи в бой — уничтожь! А что предлагают нам: обнаружь — уклонись от встречи — убегай. Удирать, не сделав ни одного выстрела по врагу! Оставив без защиты тридцать четыре судна! Не доведя конвоя до русских портов! Не довезя до России такого необходимого ей груза! Что скажут наши потомки, узнав об этом позорном факте? Что скажут они обо мне и о вас, капитан Роупер?

— Я выполнял свой воинский долг,— сказал Роупер.

— Ол райт! Это делает вам честь. Но разве не была бы эта честь еще большей, если бы вы содействовали не нашему бегству, а нашей победе?

— Я не мог не передать телеграммы.

— Так передайте еще одну. Скажите, что предыдущая была ошибкой. Что подтверждения о немецкой эскадре не поступило.

— Я не имею права этого делать.

— А разве я имею право бежать с поля боя? А тридцать четыре транспорта? Триста тысяч тонн груза — боеприпасов, оружия, горючего, материалов,— имеем мы право допустить, чтобы все это потопили боши?

— Это решают в Лондоне. Боевые корабли дороже транспортов. Мы не можем рисковать,— спокойно проговорил Роупер.

— Позор,— дрожащим голосом сказал адмирал.— Это позор для британского оружия!

Он поднялся и вышел. За ним вышли и его офицеры.

Клифтон Честер, хоть и стоял за дверью, все слышал. Сначала он тоже возмущался, как и адмирал. Только подумать: такой бессмысленный приказ! Они сохраняют военные корабли, боятся, чтобы — избави боже! — немцы не потопили какой-нибудь миноносец. Пусть лучше топят десяток транспортов, нагруженных снарядами для России! Потом ему стало страшно: ведь все транспорты погибнут! Все до одного.

Один за другим. Колонна за колонной. Будут торпедированы с подводных лодок, забросаны бомбами с самолетов, расстреляны с «Тирпица», который будет забавляться ими, как мишенями на морском полигоне. Потом им овладело желание как можно скорее вернуться на «Меркурий», в свою боевую команду, стать у стопятидесятимиллиметрового орудия и бить по врагу, как только он появится. Клифтон Честер был прежде всего солдат, а солдаты от войны не бегут.

Он решил сказать о своем намерении капитану, требовать, чтобы его немедленно отправили на «Меркурий», на его боевой пост.

Но Роупер не пожелал выслушать своего денщика. Не глядя на него, сухо сказал:

— Немедленно в радиорубку. Я жду важную радиограмму из Лондона.

Однако Лондон молчал. Вместо этого пришла телеграмма из неизвестности, таинственная, как и первая, и, очевидно, такая же трудная для расшифровки, потому что Роупер ломал над нею голову целых два часа.

Клифтон все время дежурил возле двери, чтобы, как только капитан окончит свою работу, доложить ему о своем намерении перейти на «Меркурий». Эскадра вот-вот могла развернуться и лечь на обратный курс. Она шла за караваном только благодаря упрямству адмирала, который бомбардировал Уайтхолл телеграммами, требуя, чтобы первый приказ был отменен. Но каждый миг могло прийти подтверждение этого сумасшедшего приказа, и адмиралу ничего тогда не останется, как повернуть корабли. Клифтон должен был успеть до того времени перебраться на «Меркурий».

Капитан позвал его в каюту и приказал стелить постель.

«Постелю — тогда скажу»,— решил Честер, хлопоча возле тахты, наводя порядок в каюте, смахивая несуществующую пыль со стола. Мимоходом нечаянно взглянул на бумажку, лежавшую на пачке телеграмм и каких-то таблиц. В глазах у него зарябили круглые буквы, написанные твердой рукой капитана Роупера, но он ничего не успел разобрать. К бумагам Клифтон был всегда равнодушен. Он не верил бумагам, не любил их, относился к ним с пренебрежением. Но эта бумага тянула его к себе как магнит. Честер еще раз взглянул туда, взглянул незаметно, делая вид, что вытирает что-то с поверхности стола,— и на этот раз весь текст, выписанный на твердой желтоватой бумаге, улегся в его мозгу, улегся крепко, надежно, навсегда.

Это была расшифрованная радиограмма, принесенная Клифтоном два часа тому назад. Телеграмма была лаконичная: «На траверсе Нордкапа «Тирпиц» торпедирован советской подводной лодкой. Отчаянно смелый маневр. Эскадра повернула назад и вошла в фиорд».

Клифтон взглянул на капитана. Тот тоже смотрел на своего ординардца, и по его глазам Честер понял, что Роупер видел, как он читал радиограмму.

— Вы что-то хотели сказать, сержант Честер? — спокойно спросил Роупер.

— Да, сэр. Я хотел... Я хотел только спросить, не надо ли мне отнести что-нибудь в радиорубку?

— Нет, не надо. Можете идти спать. Эта ночь будет у нас спокойная.

Клифтон стоял, не двигаясь с места.

— Вы что-то хотели еще, сержант Честер?

— Да, сэр. Я хотел только спросить: эскадра идет дальше?

— Эскадра возвращается на базу.

— А...— Клифтон хотел сказать: «А как же с этой радиограммой о «Тирпице»?» Но не сказал этого, у него получилось другое. — А я как раз хотел просить вас, чтобы меня отпустили на мой корабль.

— То есть?

— На «Меркурий», где я служил.

— Вы хотите этого?

— Да, сэр.

Честеру хотелось сказать еще: «Я хочу, чтобы вы отправили в адмиралтейство эту последнюю телеграмму»,— но он не отважился. Все-таки он был только сержант, а Роупер не слушался даже адмирала. Не годится сержанту давать указания офицерам его королевского величества.

— Поднимитесь на палубу к вахтенному офицеру,— спокойно проговорил Роупер,— и передайте ему приказ адмирала о том, чтобы вас немедленно перебросили на «Меркурий».

— Да, сэр.

— Выполняйте.

— Слушаю, сэр.

Они расстались, как и встретились: холодно, официально. Кратковременная служба Клифтона Честера у капитана английской разведки Нормана Роупера закончилась. Оставляя корабль, Клифтон еще надеялся, что капитан все-таки отправит эту телеграмму и из Уайтхолла придет приказ, чтобы эскадра сопровождала транспорты, однако надежды его были напрасны.

Под утро, если вообще можно говорить об утре в этих широтах, где в летние месяцы тянется нескончаемый полярный день,— под утро эскадра все-таки развернулась. С крейсера была передана коммодору конвоя светограмма, согласно которой транспорты должны были добираться до Мурманска без охраны, не вместе, а поодиночке, на свой страх и риск. Коммодор, забыв о британской сдержанности, ответил бранью, которую сигнальщик педантично передал на флагманский корабль. Настала вторая фаза жизни конвоя — фаза, которая должна была закончиться его смертью.

Беззащитные транспорты, чтобы отдалиться от района действий немецких подводных лодок, брали как можно выше, севернее, намереваясь обойти остров Медвежий — излюбленное место группировки фашистских пиратов,— забирались в высокие широты, где полярный день пламенел еще ярче, где он, казалось, был вечным, где солнце кружило по небу словно привязанное, не падая за горизонт и не уступая спасительной ночной темноте, которая укрыла бы британские корабли.

Моряки молили природу послать ночь, они проклинали этот вечный день, который не обещал им ни спасения, ни пощады. Брошенные на произвол судьбы своими военными кораблями, британские транспорты шли на верную смерть, но не отступали. Шли вперед, проклиная этот страшный полярный день, проклиная фашистов да еще своих братьев — военных моряков, которые ни в чем не были виноваты.

Все произошло так, как и должно было произойти. Сначала над районом, где рассыпались транспорты, закружил фашистский разведчик «кондор». Кружил спокойно, на недосягаемой высоте, с педантизмом палача вычисляя местонахождение каждого транспорта и сообщая данные своим базам.

Затем налетели другие «кондоры» — уже с бомбами, неуклюжие, но грозные. Они подожгли один танкер, и он долго полыхал страшным красным пламенем, не хотел тонуть, шел вперед, даже охваченный огнем, даже умирая.

Следующая волна нападения принесла «хейнкелей». Они сбросили торпеды. Три транспорта переломились пополам, один перевернулся, но и это было не все. Теперь пришла очередь торпедной атаки с подводных лодок, вызванных «кондором»,— они уже разворачивались вокруг транспортов, замыкая их в смертное кольцо.

А пока подводники готовились к атаке, налетели так называемые «штукасы», ревущие штурмовики «юнкерс-87»,— они падают почти на палубу корабля, сбрасывают тяжеленную бомбу и с ужасающим ревом проносятся дальше. «Штукасы» напали на «Меркурий», который до этого времени счастливо избегал вражеских атак. Шесть горбатых маленьких самолетов, двумя звеньями, по три машины в каждом, зашли с кормы, чтобы удачнее уложить бомбы вдоль корпуса судна, и понеслись на стройного красавца, сыпля на головы людей железные громы.

Однако люди не растерялись. Они палили по самолетам из чего только могли, били из зенитных пулеметов, из винтовок, из пистолетов. Тяжелое орудие, в расчете которого снова был Клифтон Честер, тоже ударило по фашистам один раз и другой; и, должно быть, это на его снаряд наткнулся в воздухе один из «штукасов». Снаряд начисто оторвал крыло самолета как раз в тот миг, когда штурмовик приближался к корме парохода. Со скрежетом, визгом, ревом промчавшись над палубой, сметая на своем пути все живое и мертвое, тяжелая машина врезалась в твердый настил на носу, как раз там, где были якорные гнезда.

Пилот знал, что гибнет. Спасти самолет или хоть собственную жизнь он уже не мог. И, наверно не желая гибнуть в одиночку, пилот решил последним усилием потопить корабль. Он успел отцепить тяжелую двухсотпятидесятикилограммовую бомбу, что висела под штурмовиком, как черная сытая свинья, но отцепил ее уже тогда, когда самолет коснулся палубы. Нос «Меркурия» содрогнулся от удара «штукаса», корабль даже осел немного вниз. Но, как только самолет, подскочив, как на трамплине, перелетел за борт, нос медленно стал подниматься — судно как раз преодолевало очередную волну,— и бомба, сброшенная фашистом, покатилась прямо к орудию Клифтона Честера.

Минул какой-то миг, осколок секунды. Где-то в металлическом чреве бомбы, наверно, работал механизм, который должен был вот-вот превратить две сотни килограммов взрывчатки в гром и пламя. Еще никто не успел ничего понять. Клифтон Честер машинально бросился к бомбе, упал на нее, забыв о смертельной опасности, и покатил страшную стальную сигару к борту. Пока она не взорвалась, надо было выбросить ее за борт. Иначе конец всему: и Клифтону, и его товарищам, и прекрасному «Меркурию». За борт, за борт!

Никто не успел прийти ему на помощь. Бомба докатилась до края палубы, приостановилась. Клифтон из последних сил подтолкнул ее, и она тяжело перевалилась за борт, увлекая за собою и Честера.

До воды бомба долетела раньше человека и утонула, так и не взорвавшись, а Клифтон остался на поверхности моря, поддерживаемый пробковым нагрудником. С «Меркурия» ему бросили индивидуальный плотик бальзового дерева — и это было все, что смогли для него сделать: на судно шла новая тройка «штукасов», и останавливаться, чтобы подобрать сержанта, значило, как говорят моряки, «пойти на грунт» всей командой, с Клифтоном в том числе.

«Меркурий» убегал от «штукасов», быстрый, прекрасный, закамуфлированный под цвет северных морей ломаными, косыми черно-белыми линиями на темно-голубом фоне. Бомбы рвались у него за кормой, и с каждым взрывом вода больно ударяла Честера. «Меркурий» уже, казалось, был вне опасности: «штукасы», сбросив свои бомбы, улетели на базу. Но вдруг на его пути появился новый враг, перед которым транспорт был безоружен.

Честер не видел врага. Узнал о его присутствии только тогда, когда возле левого борта «Меркурия» поднялось вверх несколько десятков тонн белой воды. Это была торпеда. Она угодила, казалось, в самую середину левого борта под ватерлинией, сделала огромную пробоину, и туда сразу же с неистовым грохотом ринулась вода. «Меркурий» чуть накренился на левый борт, но машины его работали так же четко, так же красиво резал волны гордый форштевень, так же уверенно поднималась над водой корма. Вторая торпеда ударила в судно с правого борта. Очевидно, здесь была не одна подводная лодка, караван окружала целая волчья стая. На этот раз пробоина в теле корабля оказалась огромной. Клифтон закрыл глаза, чтобы не видеть гибели своего «Меркурия». А когда открыл, увидел корабль, который так же гордо и уверенно мчался вперед. Машины работали полным ходом.

Но все же «Меркурий» тонул. Он умирал на бегу, хоть и мчался, рвался еще куда-то.

Через минуту он исчез. Море проглотило его бесследно, оно катило равнодушные волны над тем местом, где только что летел прекрасный, сказочный корабль. Море не оставило от «Меркурия» ничего. И Клифтон заплакал...

И будет так: этим же летом где-нибудь в Девоншире подъедет на велосипеде к маленькому домику паренек-письмоносец, постучит у калитки, крикнет: «Тетушка Перл, вам извещение из адмиралтейства!»

По всей Англии женщины в маленьких кирпичных домиках будут получать лаконичные извещения из адмиралтейства о том, что их сыновья погибли за короля и Британию. И не будут знать матери, где погибли их сыновья, на каких морях и кто повинен в их смерти.

А в «Лондон-газетте», наверно, сообщат о награждении капитана Нормана Роупера DSO[18]или даже Виктория Кросс[19], и Роупер будет гордо носить свой орден: ведь ни один человек на свете не узнает, что Роупер не герой, а преступник.

Единственный свидетель неотправленной телеграммы — сержант Клифтон Честер — уже никому не расскажет о том, что читал и слышал,— Роупер вовремя отправил его «на грунт» вместе с командой «Меркурия». Одна из тайн великой войны надежно упрятана в лучшем сейфе. Называется этот сейф — смерть.

Однако Клифтон Честер не умер. В тот суровый день, когда погибли его товарищи, когда тонули транспорты и танкеры, его подобрала немецкая подводная лодка — она плелась с поля неравного боя, ободранная и изувеченная. Еще раз Честер имел возможность убедиться в силе духа британских моряков, когда увидел исковерканные механизмы и измятую обшивку, которая лопнула в нескольких местах.

Но в тот день он был ко всему равнодушен. Равнодушен к тому, что его спасли фашисты, что пришлось стать к вспомогательной помпе и выкачивать воду, которая заполняла тесное нутро лодки. Он даже не подумал о том, что своим трудом, этим выкачиванием воды, в какой-то мере помогает спасению своих врагов. Он спасал не фашистов — спасал себя, чтобы выжить, уцелеть, вернуться домой в Англию и рассказать о поступке капитана Роупера, высказать все, что он не мог говорить на крейсере, находясь в железном плену военной дисциплины и субординации.

Он все вытерпел, все одолел. И страшную «Дорогу номер пятидесятый» в Северной Норвегии, где на каторжных работах умирали тысячи пленных, где зимой они пробивали многокилометровые автомобильные тоннели в снегу, жили в снегу, спали в нем, окутанные вечной чернотой полярной ночи, голодные, избитые, умирающие. И горечь неудачных побегов он испытал, когда рвался к границе нейтральной Швеции и все время натыкался на фашистские патрули. И мытарства в Дании, где он две недели сидел в какой-то дыре, боясь шевельнуться, надеясь дождаться какого-нибудь друга, а дождался опять-таки фашистов. И пересыльные лагеря, и лагеря каторжные, и штрафные команды...

Теперь он попал в этот лагерь уничтожения, где люди роются в земле, как кроты, и умирают, как мухи, изнуренные болезнями, голодом, холодом, замученные эсэсовцами.

Лежа на нарах рядом со своими товарищами — чехом Франтишеком Сливкой и итальянцем Пиппо Бенедетти, Клифтон вспоминал тот день сорок второго года, тот длинный, нескончаемый северный день, который принес столько горя. Доживет ли он до возвращения в Англию? Расскажет ли о том, что знает?