Европа-45. Европа-Запад

ХОТЬ С МОСТА ДА В ВОДУ

Шел дождь. Теплый и ласковый. Водители машин, переезжающих через кельнский мост, с удовольствием высовывали из кабины головы, подставляя их под мягкие струи, падающие с неба. Два регулировщика, стоявшие на правом конце моста, сняли каски и тоже подставили под дождь головы. Вдруг один из них толкнул товарища:

— Ты глянь!

Прямо на них бежала женщина. Молодая белокурая женщина в темном платье, плотно облегающем ее гибкий стан, с легким светлым плащиком на руке. Она вывернулась из-за едущих машин, проскочила между ними, рискуя быть сбитой, вырвалась на середину моста, на свободное пространство и бежала, размахивая плащиком, позабыв накинуть его на себя.

— Куда? — крикнул ей регулировщик, первый заметивший ее.— Стой! Нельзя бежать посередине! На пешеходную дорожку!

Он протянул руку, чтобы задержать женщину, но она ловко вывернулась, спина ее резко изогнулась, отчего под платьем обрисовались острые конусы грудей.

Второй регулировщик придержал товарища.

— Нужно иметь больше масла в голове,— сказал он беззлобно.

— Масла? — Тот был озадачен.— Зачем?

— Смазывать шарики. Не видишь, что ли, какая женщина? Да, может, она нарочно бежит посредине, чтобы ее все видели. Тут небось есть на что посмотреть...

— Вечно ты об этом...

Шоферы сразу приметили женщину. Езда по мосту была настолько скучной и однообразной, машины двигались так медленно, что невольно приходилось пялить глаза по сторонам в поисках хоть какого-нибудь развлечения. Изголодавшаяся по женской красоте, откормленная солдатня заревела от восторга, увидев на середине моста молодую женщину, похожую на голливудскую кинозвезду, сошедшую со страниц американских иллюстрированных журналов. Но Америка была далеко, а здесь, в нескольких метрах от твоей машины, бежало по мосту такое прекрасное, такое очаровательное существо!

Женщина бежала без оглядки, дико поводила глазами, словно кого-то искала, выкрикивая на ходу: «Киндер, беби, чайльд, анфан, киндер...»

— Эй!— крикнул водитель «студебеккера» шоферу неуклюжей машины-бани, ползущей впереди.— Эй, Джек, осторожно, наедешь на красотку, а там ребенок...

— Какой ребенок? — ревел из ползущей машины широкоплечий Джек.

— Да тот, что останется сиротой, если ты задавишь его мамулю!

— Я бы охотно взял эту мамулю с собой в Кентукки!

— Не валяй дурака!

— Без шуток! Клянусь дневным рационом — она стоит греха!

— Го-го-го!

— Я бы не прочь, чтобы от меня убегала такая девуля-мамуля...

— Да она за кем-то гонится!

— Ну и дура!

— Догонять нужно головой, а не ногами!

— Сядь, подумай и придешь к выводу, что от такой красоты ни один болван не станет удирать.

Шоферы еще долго изощрялись в остротах о соблазнительной красотке, столь неожиданно подвернувшейся им на дороге.

А Гильда тем временем, теряя последние силы, бежала все дальше и дальше и шептала только одно слово «ребенок», шептала его на всех знакомых ей языках, как будто надеялась, что ее услышат эти разноплеменные водители и скажут, где искать чужого ребенка, матерью которого она взялась быть и которого не сумела уберечь, не сумела удержать у себя даже одного дня.

Искать! Ничего не думать, обо всем забыть, бежать и повторять одно только слово «ребенок». Маленькая девочка с голубыми глазами.

Одному из шоферов все же удалось поймать Гильду. Он улучил момент, когда женщина зашаталась, теряя силы, просто падала на его машину, мгновенно отворил дверцу кабины и, одной рукой держа руль, другой ловко бросил Гильду себе на колени, а затем посадил ее на свободное место рядом.

Ничего не соображая, женщина откинулась на кожаную подушку, голова ее свесилась на грудь, из уст вылетело одно лишь слово:

— Ребенок!

— Что случилось? — по-английски спросил шофер.— Может, я могу помочь вам?

Она не слышала его слов, ничего не понимала, исступленно повторяя одно и то же:

— Ребенок! Ребенок! Ребенок!

Шофер пожал плечами. Вокруг бесновались от зависти товарищи, а он не знал, что делать с этой женщиной. Она либо безумная, либо пьяная, либо кто ее знает, что с нею. Как только переехали мост и углубились в одну из улиц за собором, Гильда вдруг словно очнулась, поглядела более осмысленно и сказала шоферу:

— Здесь. Я сойду здесь.

Не ожидая, пока он остановит машину, не поблагодарив, открыла дверцу и выпрыгнула на мостовую.

«Сумасшедшая,— подумал шофер.—Точно. Сумасшедшая».

А Гильда поспешила напрямик, через развалины, подальше от улицы, сама не зная куда.

Слово «ребенок» по-прежнему не сходило с ее уст, в мозгу запечатлелась мельничка для кофе... ни о чем другом она не могла думать.

Мельничка для кофе, красная мельничка на кухонном столе. И пакетик коричневых кофейных зерен, принесенный Финком сегодня утром. Он заполз в ее квартиру, как змея. Она не хотела его впускать, но он все-таки вполз и положил на стол этот пакетик с круглыми зернышками кофе, и она достала красную мельничку и приладила ее к столу. Финк еще хвалил девочку. Сказал, что мечтал о такой всю войну. Повел перед ребенком пальцем, и девочка улыбнулась. Она еще такая глупенькая, что могла улыбаться Финку. Потом он взялся намолоть кофе. Мельничка стучала так мирно и успокаивающе, кофе пах столь крепко и прекрасно, что она, Гильда, вдруг поверила этому негодяю. Оставила Финка в квартире и побежала к соседке за молоком для ребенка. Это совсем близко, во дворе, во флигеле, скрытом густой стеной дикого винограда. Там было темно, оттого что на окна свисали густые гроздья виноградных листьев. Там царил полумрак, зеленый полумрак, стояла тишина,— соседка не дождалась мужа с фронта, а детей у нее не было. Гильда сказала: «А у меня теперь нет тишины в квартире. Моя квартира теперь наполнилась шумом. В моей квартире теперь полно людей. Один маленький человечек,— а уже полно!..»

Она шла домой, подымалась по лестнице, и у нее в ушах гудел шум мельнички для кофе, красной мельнички, возле которой оставила тонкогубого Финка. Он молол кофе, ребенок лежал тихо, и по комнате расходился крепкий запах тропиков, волшебный, до боли щемящий запах дальних стран... В квартире была тишина, дверь на лестницу приоткрыта,— вероятно, она оставила ее так, когда пошла за молоком,— ребенок лежал тихо, из кухни доносился отголосок красной мельнички для кофе, для кофе... кофе... И тогда она вдруг остановилась. Мельнички не слышно. Бросилась на кухню — Финка не было. Ребенок молчал. Гильда влетела в комнату — в комнате ребенка не оказалось.

Она метнулась по квартире — нигде никого. Выбежала на лестницу — тишина лежала, свитая в тугой узел, будто огромный гад. Мельничка для кофе стучала у нее в ушах, и она снова побежала на кухню и снова увидела безмолвную мельничку и кучку перемолотого кофе на столе. Тогда она схватила плащик и выбежала на улицу. Как она еще могла подумать о плаще, как вспомнила, что идет дождь,— не знала. Знала только одно: Финк украл ребенка. Зачем ему эта девочка, зачем он украл ее, куда понес, что с нею сделает — разве не все равно? Ребенка нет, его украли, надо искать, догнать, бежать, лететь, мчаться... Малютка моя, малютка!..

Из пьяной болтовни Финка она усвоила только одно: он обитает где-то в районе Ниппеса. Ниппес велик. Целое море руин. Сотни торчащих острых обломков стен, коробки сожженных домов, тысячи подземелий, улиц, переулков, площадей... Не подумала даже о том, что Финк мог оставаться еще на том берегу. Не знала, есть ли у него машина, или он тоже, как она, добирался в Мюльгейм пешком. Бежала сюда, в Ниппес, знала только одно — искать надо здесь.

Очутившись среди пустынных развалин, испугалась еще больше. Отчаяние сдавило грудь. Зачем она бежала сюда?

Нужно было просто броситься с моста прямо в Рейн, и всё... К чему ей теперь жизнь? Ну что, что она скажет тому советскому лейтенанту, если он придет к ней? За что сможет зацепиться в этой мерзкой жизни? Чем еще сумеет выжечь прошлое, все воспоминания о нем, всю мерзость того, что было?

Ребенок! Святое, чистое существо, дитя, зачатое и рожденное в муках, спасенное от всех ужасов Европы,— и что же... она не уберегла его! Променяла на пакетик кофе. Детский голосок променяла на отзвук мельнички для кофе! Будь оно все проклято! И они — финки,— пусть падут на их головы все кары земные и небесные!

Она шла без оглядки. Увидела перед собой небольшую кирку, единственное, что уцелело на старой площади, где до войны дети кормили голубей, вспомнила, что ходила в такую же кирку — давно это было — молиться богу. Зайти, что ли, помолиться и сейчас? Попросить у него помощи?

Оглянулась вокруг. Увидела неподалеку вывеску с нарисованными на ней пивными кружками, открытый вход, лестницу, ведущую вниз. Там, вероятно, есть люди. У кого просить совета — у бога или у людей? Решительно свернула и ступила на скользкие ступеньки. Вряд ли днем здесь будут посетители, но есть ведь хозяин? Быть может, он знает Финка? Теперь людей мало, все знают друг друга. Может, Финк приходит сюда пить пиво? Ах, добрый боже, если б она могла вернуть утерянное, вернуть самое для нее теперь дорогое!

В пивной сидело несколько инвалидов, три женщины, двое переодетых солдат, которые по старой привычке не разучились еще, сидя на стульях, выпрямлять спину. Сидели молча, сосредоточенно уставясь в кружки, думали каждый о своем. Теперь немцам только и оставалось думать. Работы не было, не было хлеба, не было дома, не было ничего, кроме мыслей и шатких надежд на лучшее.

За буфетом стояла женщина. Тильда обрадовалась. Мужчине она и не знала бы, как сказать. А женщине легче объяснить. Ока все поймет. Может, она мать! Такая красивая и степенная женщина должна быть матерью,— значит, она поймет все и поможет, непременно поможет ей, Тильде.

Она поправила прическу. Вспомнила, что молода, хороша собой, не хотела показывать своей растерянности, своего отчаяния. Даже заставила себя улыбнуться. И сама удивилась, что удалось вызвать на свои измученные сухие губы улыбку. Подошла к хозяйке, наклонилась к ней близко-близко и прошептала:

— У меня к вам дело.

— Вы не от Вильгельма? — Маргарита испуганно отшатнулась.— С ним что-то случилось?

— Нет, нет, я не знаю никакого Вильгельма,— успокоила ее Тильда,— я пришла из Мюльгейма, у меня большое несчастье, вы должны мне помочь, на вас вся надежда.

— Но ради бога, что же с вами произошло?

— Где-то здесь, в Ниппесе, скрываются одни... Их трое или четверо... Где-то в развалинах, в какой-то круглой постройке. Они называют ее вилла-ротонда... трое или четверо... Один из них совсем молодой, такой тонкогубый... с искалеченной рукой, его зовут Финк. Вилла-ротонда и Финк. Вы понимаете?

— Да, да. Вилла-ротонда и Финк.

— Он украл у меня малютку... Сегодня утром. Девочку. Трехмесячную беленькую девочку... Финк из виллы-ро-тонды...

Маргарита схватила Тильду за руку:

— Молчите, я все понимаю. Я уже слышала об этой вилле-ротонде. Финк... он, кажется, из тех.

— Из каких «тех»? Кто?

Маргарита искренне испугалась своего эгоизма. После того как она встретила Вильгельма, после того как сама обрела счастье, ей казалось, что на свете не существует больше горестей. Война окончена. Нацисты разгромлены, честные люди возвращаются, наступают лучшие времена. И она совсем забыла о горе. Безудержное счастье подхватило ее, она больше не верила в беды; а беда, оказывается, ходит вокруг да около до сих пор и безжалостно калечит людские жизни, посягая на все самое святое, как посягнули злые люди на ребенка этой молодой женщины. Маргарита взяла Тильду за руку:

— Успокойтесь, прошу вас. Я не стану вам больше ничего говорить, но верьте — все будет хорошо. Вы подождите моего мужа Вильгельма. Он скоро должен возвратиться с работы. Вам нужна мужская помощь, ведь правда? Да, да, не возражайте.

— Я и сама не знаю, чья помощь мне нужна. Я в таком отчаянии! В таком отчаянии! У меня все смешалось в голове!

Она хотела рассказать об отзвуке мельнички для кофе, все еще звучащем у нее в ушах, но ничего не сказала.

— Придет Вильгельм и что-нибудь придумает. Несомненно придумает. Он знает виллу-ротонду и ее обитателей.

— Знает?..

— О,— Маргарита болезненно усмехнулась, вспомнив ту ночь страха и счастья,— у него много связано с этой виллой.

Вам необходимо его подождать. Нам здесь трудно что-либо сообразить и придумать. Вы из самого Мюльгейма?

— Да.

— Добираться сюда — мука.

— Не говорите. На мосту — сплошной ад. Не знаю, как меня не задавили машины. Мне казалось, что я схожу с ума.

— Ничего. Придет Вильгельм — и все будет хорошо. Я уверена, что все образуется. Вы не знаете моего Вильгельма, но вы увидите, какой он умный.

— Я вам верю. Мне так хочется сейчас кому-нибудь верить, а вы — прекрасный человек. Поэтому я верю вам. Никого больше не хочу знать. Я подожду вашего мужа.

— Ну конечно. И знаете что? Вам незачем здесь сидеть. Я проведу вас в нашу комнату. Это тут же, в подвале. Но там уютно, а главное, спокойно, нет этого шума и дыма. А вам нужно прежде всего успокоиться. У меня у самой когда-то было такое горе. Я потеряла свое дитя... Я понимаю вас, как никто...

Гильда умоляюще посмотрела на Маргариту:

— У меня к вам одна маленькая просьба. Вы позволите?

— Ну что вы...

— Совсем небольшая.

— Пожалуйста, что за вопрос...

— Не гоните меня отсюда.

— Что вы... Неужели вы могли подумать, что я хотела...

— Я просто посижу здесь, и все. Вон за тем столиком, например. Хотите — могу помочь вам... Буду мыть кружки или разносить пиво.

— Ой, что вы!

— Не оставляйте меня одну. Я с ума сойду в одиночестве. Это то же самое, что там, на мосту... Со всех сторон что-то кричат, улюлюкают, какой-то хохот, какие-то люди, мужчины... а я одна — одна как палец, только в ушах... ах боже мой...

— Простите, я не подумала об этом. Ну конечно, вам тяжело сейчас, тем более одной... Вильгельм вот-вот должен прийти. Вам совсем недолго придется его ждать. И я буду с вами. Ведь мы, женщины, должны помогать друг другу... Должна быть солидарность. Разве нет? И знаете что? Давай-те подружимся... Будем на «ты». Меня зовут Маргарита. А тебя?

— Гильда.

— Ну вот, Гильда. Придет Вильгельм — и все образуется. Ты увидишь, как близко к сердцу примет он твое несчастье...

— Для тебя все это столь неожиданно и...

— Война приучила всех нас к любым неожиданностям. Разве нет? Мне до сих пор еще слышатся сирены воздушных тревог. Днем и ночью. А взрывы бомб? Этого никогда не забудешь. И убитые. Засыпанные землей. Живые, навеки замурованные в подвалах. У тебя никого не убило из родных?

— Я одинока.

— Одиноким, пожалуй, было легче. Впрочем, нет, что это я говорю? Ведь когда погиб мой сынок, моя мама, когда погиб на фронте мой муж и я осталась одна на свете, мне сделалось еще тяжелее. Страшно. Так, как тебе, когда ты бежала сюда из Мюльгейма и не знала, к кому обратиться за помощью. Я тоже долго была одинокой... Если б не Вильгельм...

— Ты счастливая,— с неприкрытой завистью сказала Тильда.— Ты счастливая, а я...

— Успокойся, Гильдхен. Мы поможем тебе. Сядь тут, подожди немного. Я сейчас разнесу пиво и вернусь к тебе.

— Я так не могу. Мне нужно что-нибудь делать. Дай мне работу... чтобы хоть немного отогнать мысли...

— Ну, если ты так уж хочешь, становись здесь и наливай пиво. Или мой кружки. Или просто стой, я сейчас... Людей еще мало. Тут только по вечерам полно.

Тильда не отрывала взгляда от Маргариты, пока та не вернулась. Людей стало прибывать. Из шелеста приглушенных, неторопливо текущих разговоров иногда вылетали отдельные слова, а то и целые фразы и прокатывались по помещению, будто крутая волна по спокойной глади озера.

— Вы оскорбляете чувства немецкого мужчины!

— На войну все мы шли теми улицами, которые ведут к вокзалу, а возвращались кто как мог — не было уже ни вокзала, ни города.

— Больше всего я люблю ванильное мороженое. Только чтобы подавали его в серебряных вазочках на тонких высоких ножках.

Тильда умоляюще посмотрела на Маргариту. В глазах у нее были подавленность и мука. Неужели можно в такую минуту говорить о каком-то ванильном мороженом? И о серебряных вазочках на тонких высоких ножках.

— Сейчас он придет,— успокаивала ее Маргарита.— Жду его с минуты на минуту. Он никогда не опаздывает, если пообещает прийти вовремя...

— Хотя бы скорее! — Тильда уже не знала, куда себя девать. Пожалуй, лучше было ждать там, в комнате... Чтоб не слышать этого гула и пустых разговоров томящихся от безделья людей.

Наконец, пришел Вильгельм. Гильда увидела невысокого, худощавого до хрупкости человека с белым лбом, от которого, казалось, исходили ум и тихое спокойствие. Ей понравилась его красивая, по-мужски скроенная фигура, его неторопливые движения, за которыми угадывались уверенность и сила. И она сразу как-то успокоилась. Смотрела на Вильгельма с такой надеждой, будто это был всемогущий бог, который одним мановением руки сделает все, что нужно, все, что она от него ждет.

— Познакомься, Вильгельм,— сказала Маргарита.— Это моя подруга Гильда. Понимаешь, у нее...

— Очень рад,— тихим, именно таким, который и ожидала услышать Гильда, голосом произнес Вильгельм.— Сейчас я буду к вашим услугам. Только умоюсь... Надеюсь, ты разрешишь мне умыться, Маргарита?

— Само собой... только ты прежде послушай...

— Сегодня у меня был невероятно тяжелый день, моя дорогая. Ты даже не представляешь... мы ходили к бургомистру.

— Вильгельм, я хотела тебе сказать. Гильда...

— Сейчас, сейчас... Этот разговор у бургомистра — трудная была штука. Но мы наконец выяснили свои точки зрения. Затем пришлось монтировать тяжелейшую линию. Я отвык от своей работы там... Я мигом, только умоюсь. Почему ты не приглашаешь Тильду в комнату?

Снова Тильдой овладело отчаяние. Вильгельм оказался таким, как все. Он просто убивал своим равнодушием. Говорил о каком-то бургомистре, о каком-то монтировании. Зачем? Кому это надо? И что такое бургомистр и какая-то работа по сравнению с тем, что у нее украли ребенка! Что Финк, негодяй Финк украл у нее чужую девочку, сиротку, которой она взялась быть матерью и не сумела ею стать, не смогла быть матерью и одного дня!

Вильгельм вежливо пропустил Гильду в комнату, заставил ее сесть на стул, вышел за дверь.

— Одну минуточку!— крикнул он уже из-за двери.— Прошу меня извинить, но у меня был горячий день... несмотря на дождь.

Она совсем забыла о дожде. Не обратила внимания на промокший костюм Вильгельма, на грязные ботинки, не подумала о том, что ему и вправду надо переодеться. Укоряла себя... Ведь она не дома... Ведь не будь этого несчастья, и сама она после такого дождя первым делом переоделась бы... У нее, кажется, мокрое платье? Она провела ладонью по материи. Да... Но это ерунда. За стеной Вильгельм плескался водой, а ей слышался назойливый звук мельнички, красной мельнички для кофе, и она знала, что долго не сможет вытерпеть, что сойдет с ума от этого беспрестанно мерещившегося ей мерного звука...

Наконец Вильгельм, умытый и переодетый, вошел в комнату. На нем была белая рубашка, и он весь пропах водой. Никогда не думала Гильда, что у воды есть запах, и сделала это открытие только сегодня, только сейчас. Запах воды... Поймала себя на желании что-нибудь делать: открывать несуществующие запахи воды, любоваться белизной рубашки Вильгельма, лишь бы только не слышать скрежещущего отзвука мельнички для кофе... Лишь бы только не слышать.

— Вы давно знакомы с Маргаритой? — спросил Вильгельм, надевая пиджак.— Живете здесь, в Ниппесе? Почему она ничего о вас не говорила? Надеюсь, вы поужинаете с нами?

— Простите,— голос Гильды дрожал от напряжения.— Я познакомилась с Маргаритой только сегодня, час назад...

— Да? — Вильгельм перестал просовывать руку в рукав пиджака.— У вас, верно, какое-нибудь дело? Молчите... Вижу по вашим глазам, что у вас беда... Я угадал?

Женщина молча кивнула.

— Но почему же вы не сказали мне сразу? И Маргарита — тоже... Маргарита!—позвал он жену, приотворив дверь в маленький коридорчик, ведущий в помещение пивной.

Та прибежала, вытирая руки белым фартуком.,

— Ты звал?

— Почему же ты сразу мне не сказала, что у Гильды беда? — спросил Вильгельм.

— Ты был такой усталый, говорил о чем-то своем...

— Ах, прости, пожалуйста, я действительно говорил только о себе. С моей стороны это было просто свинство... Но что у вас, Гильда? Чем вам помочь? Сможем ли мы что-нибудь сделать?

— У нее сегодня украли ребенка.

— Ребенка? Кто украл? Как?

— Не знаю,— сказала Гильда. Зубы ее стучали, и она не в силах была преодолеть дрожь во всем теле.— Я ничего не знаю.

— Но по крайней мере подозреваете кого-нибудь? Где вы живете?

— В Мюльгейме.

— В Мюльгейме! А ищете своего ребенка здесь? Но почему именно здесь?

— Похитил ребенка, по всей вероятности, некий Финк... из виллы-ротонды...— сказала Маргарита.— Ты, вероятно, его знаешь, раз он оттуда...

— Знаю ли я Финка? О небо... Так это он украл вашего ребенка?

— Да. Финк. У него тонкие злые губы и искалеченная рука. Он хвалился, что живет где-то здесь, в Ниппесе, в круглой вилле, в роскошной странной вилле. Поэтому я и прибежала сюда.

Тильда заплакала. Странно, что она так долго не могла плакать. Просто неимоверно, чтобы женщина забыла облегчить свою душевную муку слезами. Теперь она горько плакала, но обильные слезы не помогали. Вильгельм положил ей руку на плечо:

— Успокойтесь, прошу вас. Я знаю, где эта вилла, знаю Финка, знаю всех. Не могу только понять, зачем им ребенок? Это ваше дитя, да?

— Да, то есть нет.

— Я что-то не совсем понимаю.

Тильда вытерла слезы. Надо успокоиться и рассказать этим добрым людям обо всем. И о Дорис, и о советском лейтенанте, и о красной мельничке для кофе, о том, как она бежала по мосту, о реве солдатни... Преодолевая всхлипывания, рвущиеся из груди, прерываясь на каждом слове, Тильда стала рассказывать. Маргарита забыла про свои обязанности, забыла, что ее ждут в пивной, стояла, опершись о дверной косяк, не в силах оторваться от него. Вильгельм слушал спокойно. Он отлично знал, сколь запутанна бывает иногда человеческая судьба, и не удивлялся услышанному, а обдумывал, как лучше и быстрее помочь молодой женщине.

— Скажите,— спросил он ее, когда она умолкла,— а почему вам не пойти сразу к советскому офицеру и не рассказать ему о несчастье?

— Что вы? — ужаснулась Тильда.— Только вчера он привез мне малютку, он вверил ее мне, а я... нет, нет! Он вез эту крошку через всю Европу, чтобы найти людей, близких родителям ребенка. Я поклялась ему, что все сделаю в память Дорис и Гейнца, а теперь... Нет, нет, ни за что!

— Это ваша самая большая ошибка,— сказал Вильгельм.— Надо сразу же идти к советскому офицеру. Вы говорите, он в Берг-Гладбахе?

— Так, по крайней мере, он говорил.

— Будь это ближе, мы пошли бы туда хоть сейчас.

— Ради бога! Не делайте этого! Я не могу показаться ему на глаза! Я не могу сказать ему!

— Я вас уверяю, он все поймет.

— Лучше покажите мне виллу-ротонду. Вы знаете, где она. Проводите меня туда. И больше ничего. Умоляю вас!

Вильгельм вздохнул. Разве он не показал бы ей этой виллы? Разве не проводил бы ее? Но ведь там эсэсовцы, они убьют и ее и его. И каждого, кто сунется туда незваный... В магистрате сидит бывший гестаповец, которого не желает отпускать от себя бургомистр; в развалинах скрывается шайка эсэсовцев, на которых нет никакой управы, ибо власть снова попала в руки нацистов. Замкнутый круг. Безысходность. Кричи, если можешь! Но как они не подумали, что здесь, в Кельне, находится советский офицер? Могли ведь догадаться, зная, что сборный пункт советских репатриантов в Оссендорфе... Надо обратиться к нему. Пускай он поставит перед союзническим командованием вопрос о наведении порядка... Денацификация — об этом сказано в Потсдаме... Почему же здесь ничего не делают? Только к советскому офицеру! Он поможет не одной этой убитой горем женщине, но и им — Вильгельму и его товарищам...

— Поймите, Тильда,— сказал Вильгельм устало.— Если мы пойдем на виллу-ротонду, они убьют вас. Я слишком хорошо их знаю. Они убьют вас, и тем дело кончится.

— Пусть лучше убьют! — простонала женщина.

— Кому же от этого будет польза? Ведь речь идет о спасении ребенка! Тут надо делать все обдуманно. Первым делом обратиться к властям. Мы попросим советского офицера...

— Нет, умоляю вас...

— Позвольте все-таки вас убедить, что...

— Нет, нет, тысячу раз нет!

— Я не вижу другого исхода.— Вильгельм пожал плечами.

Тильда готова была растерзать его за это кажущееся ей равнодушие.

— Неужели вы... неужели вы не немец? — воскликнула она вне себя.

— Моя национальность здесь ни при чем. Чего вы хотите? Чтобы я повел вас на смерть? Поймите, они вас убьют! Я там жил, вместе с ними, они хотели убить и меня, я спасся чудом. Неужели вы не верите мне?

— Вы говорите правду?

— Я всегда говорю только правду.

— И вы советуете...

— Да. Я настоятельно советую вам обратиться к советскому офицеру. Это единственный выход. Он будет действовать через представителей власти. Мы пойдем к нему вместе. Я сам расскажу ему обо всем. Он поймет, ручаюсь вам, он все поймет!

— Ну хорошо. Пойдемте! — Гильда поднялась с места.

— Уже поздно. Мы не успеем до ночи добраться,— заметил Вильгельм.

— Все равно, идемте. Я не могу вернуться без ребенка.

— Переночуете у нас. А рано утром пойдем.

— Нет. Сейчас, только сейчас!

— Нас могут задержать патрули. Не пропустят через мост.

— Пропустят. Я сделаю так, что пропустят. Я все сделаю. Вы пойдете со мной?

— Иди, Вильгельм,— сказала Маргарита, все еще неподвижно стоящая у двери.— Нужно идти.

— А разве я говорю, что не нужно? — усмехнулся Вильгельм и добавил: — Чудные вы, женщины...

Он взял черный клеенчатый плащ, помог одеться Гильде.

— Удачи вам! — сказала Маргарита.

— Спасибо,— ответила Гильда.— Спасибо тебе, Маргарита.

Впервые за сегодняшний день она улыбнулась искренней улыбкой, подошла к Маргарите и поцеловала ее.

— Спасибо, милая!