Европа-45. Европа-Запад

ОНИ ШЛИ ВПЕРЕД...

Партизаны шли. Они плавали по грудь в росистых травах, как по морю. И небо, и леса, и горы — все повторялось вокруг них, обращалось, как стрелка на часовом циферблате, и каждые сутки круг их скитаний замыкался, чтобы к утру начаться снова.

Уже шелестели по ночам дожди, монотонные, надоедливые. Утром нельзя было найти ни одной сухой былинки в лесу, чтобы разжечь костер, и партизаны сушили свою промокшую до нитки одежду на солнце, на нещедром солнце немецкой осени.

— Воды хоть залейся, лесу хоть убейся, а хлеба хоть плачь, — смеялся Михаил.

Среди них не было путешественников по профессии, бродяг по призванию. Они роптали на осень, на дождь, на сырость лесов, на хмурое ночное небо. Михаил, чтобы подбодрить упавших духом товарищей, смеялся:

— Предлагаю не обсуждать действия небесной канцелярии. У мусульман запрещено говорить о погоде, потому что это считается критикой аллаха, а он, как известно, безгрешен.

— Пся кошчь! — сразу же лез в драку пан Дулькевич. — Мы ведь не мусульмане!

— Мы имеем право выводить своего бога из терпенья,— поддразнивал его Риго.

— И вообще, — бормотал бывший майор, — мне надоело бить баклуши. Разве это военный отряд? Здесь собрались атеисты и богохульники. Они загонят меня в могилу. Раньше я весил девяносто семь килограммов, а теперь, наверно, сорок семь.

Идти приходилось теперь осторожно: на их пути лежал густонаселенный Рурский район. В горах то и дело попадались заводы. Города жались один к другому. Села сливались с рабочими поселками. На полях, поросших молодой отавой, огороженных колючей проволокой, паслись коровы, и хозяева были, наверно, где-нибудь поблизости. Шоссе, такие безлюдные в Вестфалии, здесь кишели машинами. Верткие «опели», приземистые «мерседесы», покрашенные в лягушачий цвет, старые довоенные «форды», «кадиллаки», похожие на старинные кареты, могучие дизели с прицепами и десятки мелких, как мышата, машин между ними — всевозможные «пежо», «дкв», «бмв». Все это гудело, дымило, рычало, раскатывало по зеленым горам бесчисленные отголоски эха, напоминало о том, что нужно быть осмотрительным.

Отряд «Сталинград» возник в чужой, вражеской стране, где не было надежд на поддержку и сочувствие. Партизан всегда знает свой край. Леса, степи и горы родной страны помогают ему, как стены собственного дома. Здесь же местность была врагом, настороженным, затаившимся.

После разгрома эшелона с нефтью Михаил вывел отряд к рабочему поселку на другом конце долины и все-таки добился своего: они еще достали бумаги и разбросали по поселку листовки о партизанском отряде «Сталинград».

Потом пошли на запад. Теперь их вел Михаил. Риго не приходилось бывать в этих местах, и он охотно отказался от роли проводника.

У них была необычная цель. Она возникла неожиданно. Заполонила сердца всех. Даже скептически настроенный Раймонд Риго, который после своего ночного рейда в долину начал относиться к Михаилу с уважением, был захвачен новой идеей.

Случилось это под вечер, когда они уже несколько дней кружили в горах, чтобы запутать возможную погоню из подземного завода. Лето осталось где-то далеко позади, их встречал сентябрь. Было время, когда воды в реках пахнут опавшей листвой, травы становятся прозрачными, как промасленная бумага, когда ночами спадают на землю серые дожди, а хмурые дни неохотно показывают людям скупое на ласку солнце.

Неожиданно — на прощанье — лето послало им щедрый подарок: сухую звонкую ночь и день, залитый солнцем и голубым небом. Солнце было похоже на молодого древнего бога, нагого и розового в морских разливах теплого ласкового неба. Они чувствовали, что это последнее солнце нынешнего лета, и прощались с ним. Каждому в тот день вспоминалась родина, и была она вся в солнечном огне, с голубыми шелками небес, украшенная изумрудами трав.

Михаилу Скибе представилась его Украина. Бескрайные степи дремлют под солнцем, подорожник зеленеет на обочине, пшеница шепчет и ластится к беленьким хаткам. Могучий Днепр разбросал нитки своих притоков и рукавов и нанизал на них жемчужины городов: белостенный Чернигов и гордый Киев — стольный град молодой Советской Украины, зеленые Черкассы и славную Полтаву, овеянный горячим дыханием заводов Днепропетровск и прославленное Запорожье с электрической подковой поперек Днепра, завихренный степными бурями Херсон — знаменитую «арбузную столицу» — и Николаев, который засматривает сразу в зеркала трех рек, маленький Очаков, где умирали за революцию матросы лейтенанта Шмидта, и Одессу — город, который подает руки всем заморским друзьям.

Генрих Дулькевич видел Польшу. Не хмурый Вавель и не камни варшавского Старого Мяста. Он видел родину, купающуюся в солнечном свете. Солнце лилось с небес на леса, на горы, на города и людей, которые умели так хорошо смеяться, петь и танцевать...

Пиппо Бенедетти лежал вверх лицом. Он упивался воздухом, хмельным как вино. Он плакал от гордости за Италию. Кто не был в Италии, тот не видел настоящего неба. Залитая голубым небом — о, Италия! — ты вся голубая!

Девушкой с подолом, полным роз и винограда, улыбалась из-под солнца Раймонду Риго Франция.

Ходил среди нагретых в небесном горниле каменных кружев Златой Праги Франтишек Сливка, и древние, как синие Татры, славянские песни гремели в его ушах.

Клифтон Честер не мог вспомнить ни одного тумана над Англией. Солнце и трава, из которых посматривают красные кирпичные домики,— это и была Англия.

Маленькое немецкое солнце двоилось, троилось, становилось стократным в глазах Юджина Вернера. Он был уверен, что молодое американское солнце — самое большое в мире, как и его земля Америка, земля пионеров с нерастраченными силами, земля самых длинных рек, самых высоких деревьев и самых шумных городов.

Гейнц Корн был печален. Пока идет война, для немцев не было ни солнца, ни неба, ни зеленых трав.

Наступил вечер. Солнце катилось за леса. Голубое небо стало еще голубее и чище. Сосны пели колыбельные песни и вызванивали каждой веточкой, каждой иголочкой.

И вдруг звук далекого разрыва, приглушенный расстоянием, разбил, заглушил лесные шепоты, всколыхнул дремлющую землю. Они услышали звук после того, как Гейнц Корн, поднявшись на ноги, побежал куда-то вперед и, показывая рукой, закричал:

— Смотрите! Смотрите!

Западный край неба, голубой и чистый, прочеркнула толстая полоса белого дыма. Она клубилась и росла, как облачный столб над вулканом. Казалось, прыгнул кто-то высоко в небо и разматывает, тянет за собой нескончаемый свиток полотна, задымленного, обложенного кудрявыми барашками облаков. Столб все рос и рос. Он уже не мог стоять отвесно. Сгибаясь от собственной тяжести, он наклонился, а «кто-то» все разматывал и разматывал белый свиток, разделяя небо надвое.

— Это напоминает сотворение мира, — нарушил молчание француз. — Господь бог разделяет землю и воду. Посредине еще остается хаос, но не пройдет и нескольких минут, как он исчезнет.

— Это Страшный суд, — прошептал пан Дулькевич. — Конец света. Иначе нельзя назвать.

— Это ракета,—сказал Михаил. — Такими ракетами обстреливают немцы Лондон. Или же я ничего не понимаю вообще.

— С этой леди я имел счастье встречаться, — хмуро промолвил Юджин, вспомнив жаркий день в Стенморе, подполковника, «джип» и жуткую воронку около шоссе на зеленом лугу.

— Ракета, — прошептал англичанин. — Она полетела на Лондон. Мы должны немедленно идти. Они пустят еще и еще. Идемте! Скорей!

Его слова прозвучали как призыв.

— Мы пойдем туда, — твердо сказал командир. — Мы должны пойти.

— Туда! — воскликнул американец. — Туда — или никуда больше! Черт побери, мне начинает нравиться вся эта карусель!

— Туда! — топнул ногой пан Дулькевич.— Пся кошчь, мы поломаем эти фарамушки!

— Это очень далеко,— сказал Гейнц Корн.— Наверно, в Голландии.

— Мы пойдем в Голландию, — решительно заявил Пиппо Бенедетти. — Святая мадонна, если бы знала моя мама, где я! Но мы пройдем и в Голландию.

— Господа, — сказал Риго, — смею вас уверить, что это не примитивный самолет-снаряд «фау-1». Мне рассказывали, как он летит,— ничего подобного. Это что-то новое. Наверно, тот самый «фау-2», о котором кричит фашистская пропаганда. Новое оружие Гитлера. Последняя ставка берлинских игроков.

Война меняла свое лицо. Приобретала космический размах. Она отрывалась от земли, чтобы упасть на нее с еще большей силой. Путь партизан теперь определяла дымная кривая, что возникала каждый день в предвечернем небе. Клубящийся хвост ракеты заставлял забывать об усталости, об опасности. Глухой взрыв, который посылал ракету в небесные пространства, отзывался в их ушах могучим звуком. Они веселели, глаза загорались.

Гейнц Корн стал их поваром, хоть варить было почти нечего, хоть все труднее и труднее становилось раскладывать костры днем так, чтобы не поднимался над ними дым. Дым мог выдать их, а они теперь ни о чем так не беспокоились, как о том, чтобы поскорее, без потерь дойти до ракетных площадок.

Располагались на вершинах, среди густейших зарослей, часовые взбирались на деревья, чтобы дальше видеть. Не отходили от своего лагеря, чтобы не заблудиться, не наткнуться случайно на постороннего человека. Лежали, спали, сплевывали, вспоминая о куреве, смеялись.

— Пся кошчь! — вздыхал пан Дулькевич, поудобнее устраиваясь возле огня и присматривая, чтобы не сгорели остатки его ботинок, которые он сушил, не снимая с ног.

— Не знаете ли вы, Панове, о чем сейчас мечтает Генрих Дулькевич?

— Интересно, — говорил кто-то.

— О паре накрахмаленных манжет. Пара «мушкетерских» манжет с дорогими запонками — такая мелочь, а как она преображает человека!

— Кончится война, будут вам и манжеты и штиблеты, — успокаивал поляка Михаил.

— Фурда. Война никогда не закончится. Люди не могут без нее жить. Вы знаете, что делается в Южной Америке? Там нет войны с тех пор, как испанцы перебили индейцев и загнали их в джунгли. Но люди все равно как-то выходят из положения: то устраивают военные перевороты, то какие-то мятежи. «Паф! Паф!» — и все. И уже отлегла кровь от сердца.

— Мосье! — вмешивался француз. — Мосье и медам! Позвольте продемонстрировать перед вами мои успехи в оккультных науках. Вы думаете, что они ограничиваются делами потустороннего мира? Глубоко ошибаетесь, мосье! Я, например, могу угадывать судьбу, наклонности и желания людей даже по линиям... не рук, нет — ног! Давайте вашу ногу, мосье Сливка. Мерси. Высокий подъем вашей ноги свидетельствует о темпераменте и художественном даровании ее владельца.

— Тоже мне хиромантия, пся кошчь! — сплевывал серди-то пан Дулькевич. — Все знают, что пан Сливка композитор.

— Яйцеподобная пятка у мосье Честера свидетельствует о его педантизме и молчаливости, — продолжал француз.

— Я мог бы сказать об этом, не глядя на пана Честера!

— Круглая подошва у нашего командира служит доказательством его оптимизма, — не умолкал француз.

— Шарлатанство! Вся ваша наука, пан Риго, шарлатанство! — кричал пан Дулькевич.

Тогда Раймонд Риго менял характер своих «пророчеств» и, хитро подмигнув, говорил:

— Сейчас я угадаю по линиям ног мосье Дулькевича, чего ему хочется.

— Я уже сказал! — кричал поляк. — Мне хочется иметь пару накрахмаленных манжет! Я джентльмен, пся кошчь!

— Линии ног высокочтимого мосье Дулькевича,— не слушая его, продолжал Риго, поглядывая на рваные ботинки, из которых торчали кривые пальцы майора, — линии ног мосье майора говорят о его непреоборимом желании наесться вареной картошки.

— Фурда! — кричал пан Дулькевич.— Кто сказал пану такую буйду!

— Моя мама! — стонал Пиппо Бенедетти.— Что я сейчас отдал бы за миску спагетти с тефтелями и стакан хорошего итальянского красного вина!

— Италия — это страна песен,— говорил задумчиво Франтишек Сливка.

— Над нею небо голубое, как плащ мадонны! — восторженно восклицал Пиппо.— Там девушки с телами цвета свежего масла, как у мадонн на картинах...

— Что пан понимает! — сразу же вмешивался Дулькевич.— Видел бы пан Людвигу Сольскую, когда она играла в «Годиве» Леопольда Стаффа!

— Леди Годива — героиня английской легенды,— не выдержал Клифтон Честер.— Чтобы спасти родной город Ковентри от непосильной подати, она проехала по улицам верхом на коне без одежды.

— Нашла перед кем ехать! Если англичанину покажешь голую женщину на белом коне, то он сперва заметит, что конь белой масти, а потом уже увидит женщину.

— Англичане — прежде всего джентльмены,— с гордостью сказал Клифтон.

— Пан Скиба,— обратился поляк к Михаилу,— почему вы не принимаете участия в нашей беседе? Расскажите нам что-нибудь интересное.

— Я мог бы рассказать вам, например, как у нас на Украине смолят кабана,— сказал Михаил.— Это имеет мало общего с кабаре и пани Сольской, которая ходит по сцене. Но это один из маленьких народных праздников, исполненных, если хотите, глубокой романтики.

Представьте небольшой двор, огороженный тыном, белостенную хату. С утра женщины греют в больших котлах воду, мужчины готовят соль, точат ножи, детвора бегает по двору притихшая и послушная, даже собачка Букет лежит под сараем, откинув хвост.

И вот ночь. Отец с дедом идут в сарай. Приходят соседи. Помогают вынести заколотого кабана. Его несут медленно, бережно. Он белеет в темноте, как снежная гора. Дети ступают за спинами взрослых на цыпочках, не дыша, вытягивая шеи. Наконец кабана кладут. Отец командует носить солому. Дети наперегонки бегут к скирде, падают на нее, поднимаются уже с охапками пахучей сухой соломы.

Обложенного соломой кабана поджигает дед. Я вспомнил об этом пламени в ту ночь, когда мы с Гейнцем и Раймондом стояли над долиной, в которой рвались пылающие цистерны, и если бы только кто знал, как захотелось мне тогда снова увидеть в темном небе веселые языки пламени, в котором смолится жирный украинский кабан. Мирного, счастливого пламени!..

— Пся кошчь,— сказал пан Дулькевич,— это действительно романтично, пан Скиба. Но здесь нет пищи для буйной натуры.

— Вот вам для буйной натуры,— спокойно проговорил Михаил.— Тридцатый год. Одиннадцатилетний мальчик Мишка Скиба сидит за столом с книжкой. Маленькая, шестилинейная лампа еле освещает пожелтевшие страницы книги. В книжке говорится о девочке Нилии, которая владела даром ясновидения...

А на дворе ночь, посеребренная месяцем. И дома никого нет: мама Мишки умерла, когда ему было пять лет, а отец где-то на колхозном собрании. Он был организатором первого колхоза в селе и теперь его избрали председателем. И вот за стеной Мишка слышит тяжелые шаги. На маленькое окно ложатся две широкие тени. Послышались приглушенные голоса.

«Старого нет дома»,— прогудел кто-то.

«Зато малый здесь»,— сказал другой.

«Ну что ж, убьем хоть малого».

«Что ж, давай убьем»,— не стал возражать другой.

Они свернули козьи ножки и долго курили молча.

Потом решили: поджечь хату.

«Так, значит, убьем?»—снова начал первый.

«Конечно».

«Чтобы и завода не осталось?»

«Ну да...»

«Воробьиное гнездо найди и подожги,— посоветовал один.— Сразу вспыхнет! »

Так, наверное, и сделали. Отошли в глубь двора, стали ждать, когда разгорится стреха.

Стреха занялась. Мишка слышал, как трещит солома. Уже потянуло дымом. А он все стоял в уголке, стиснув в кулаке зеленую стеклянную лампу, молча рыдал и повторял про себя: «Пусть только полезут! Пусть только попробуют!»

Колхозники прибежали, когда уже упали стропила. Обеспамятевшего Мишку отец вынес на руках из хаты, гудящей от пламени...

— Пан Скиба, у вас было тяжелое детство,— сочувственно проговорил поляк.— До дьябла тяжелое!

— А потом нашлись люди, которые решили сделать тяжелой и всю мою жизнь... Товарищи! — Михаил поднялся.— Не забывайте того дня, когда вы увидели вон там, на западе, дым ракеты. Это наш день. Он ведет нас вперед!

И они шли вперед...