Европа-45. Европа-Запад

Клифтон Честер не представлял собою исключения в человеческом обществе. Он тоже страдал от одиночества. В эту ночь ему хотелось с кем-нибудь поговорить, перекинуться хотя бы словом. Однако его товарищи спали, утомленные непосильной работой на укреплениях. Уйти же из запертого барака, окруженного эсэсовской охраной, можно было разве лишь божьему духу, но не живому человеку, который имеет сто восемьдесят пять сантиметров роста и — даже на немецких жалких харчах — добрых шестьдесят килограммов веса.

Честер зажег огарок свечи, поднялся, пошарил у себя в изголовье, где были личные «вещи», нащупал старую фанерную коробку из-под сигар, потряс над ухом и, убедившись, что там есть несколько пуговиц, радостно усмехнулся. Работа найдена! Но сразу же вспомнил, что потерял иголку.

— Никогда бы не подумал, что такая глупость может опечалить взрослого человека,— пробормотал Клифтон и осторожно толкнул итальянца Пиппо Бенедетти.

Не раскрывая глаз, тот спросил:

— Какого дьявола?

— Иголку. У тебя нет иголки?

— Спроси у чеха. Придумал тоже: иголку среди ночи!

Он перевернулся на другой бок и захрапел.

Клифтон разбудил чеха Франтишека Сливку. Маленький русый чех спал, свернувшись калачиком, и дышал тихо, как ребенок. Он был всегда ласков с товарищами и даже сейчас, разбуженный глубокой ночью, улыбнулся Клифтону и полез в вещевой мешок за иголкой.

— Может быть, что-нибудь тебе надо зашить? — спросил он.— Я помогу.

— Спи, спи,— успокоил его Честер.— Просто на меня напала бессонница.

— Ты надеешься отоспаться после войны? — ласково сощурился Сливка.

— А ты надеешься дождаться конца войны? — англичанин удивленно посмотрел на него.

— Непременно. И тебе того же желаю. А теперь извини, я буду спать.

Не отворачиваясь от света, он лег, закрыл глаза и задышал тихо-тихо. Добрая усмешка так и осталась на его лице, и Честеру стало как-то теплее от этой усмешки.

«Какие хорошие люди есть на свете!»—подумал он, ловко орудуя иголкой.

Клифтон пришивал пуговицы к обшлагам френча. Пуговицы давно уже поотлетали, и он не обращал на это никакого внимания, а вот сегодня вспомнил, что в мундире непорядок, и решил его устранить. Он знал историю пуговиц на обшлагах мундиров английских солдат. История была смешная. Королева Виктория, осматривая как-то войска, обратила внимание на то, что почти у всех «томми» основательно замызганы рукава. Когда она спросила о причине такого непотребства у генерала, тот ответил, что солдат не барышня, носовых платков не носит и потому вытирает нос рукавом. Тогда королева распорядилась выдавать солдатам платки, а на обшлаге нашивать по три пуговицы. Впоследствии это стало традицией, как превращалось в традицию почти все в Англии. Ну что ж, Клифтон Честер поддержит хоть эту маленькую традицию своей родины. Но он не успел закончить работу. Загремели замки, в барак влетели два эсэсовца и заорали что было силы:

— Подниматься! Всем! Быстро!

Честер с сожалением отложил иголку.

Его вызвали первым. Зондерфюрер выкрикнул номер, солдат, который вынырнул из мрака за дверьми, щелкнул винтовкой и скомандовал идти вперед. Честер удивился: переводят в другой лагерь? Но почему в такое время и без вещей? Может, какая-нибудь срочная работа? Однако он недвусмысленно дал понять начальнику лагеря, что работать отказывается вообще, потому что, согласно конвенции о военнопленных. его не имеют права принуждать к работе на военных объектах. Комендант пригрозил Клифтону. Может, он сейчас хочет осуществить свою угрозу? Но ведь ведут не его одного.

Солдат привел Клифтона в барак, где жила охрана. Электрический свет ослепил англичанина, и он закрыл глаза рукой. Когда же опустил руку, то увидел, что за некрашеным деревянным столом рядом с комендантом лагеря сидит какой-то горбоносый эсэсовец — наверно, офицер. Комендант молчал, молчал и офицер. Клифтон заложил руки за спину, отставил левую ногу, приподнял голову и придал лицу скучающее выражение, словно на занятиях по строевой подготовке, от которых не успел откупиться, дав сержанту шиллинг.

— Стать смирно! — гаркнул офицер.

Англичанин даже не шевельнулся. Краем глаза он видел, что комендант доволен его поведением. Наверно, его тешило, что пленный проявляет прямые признаки непослушания высокому начальству. Сам раб по натуре, он рад был видеть бессилие того, перед кем гнул спину. Минуту назад комендант сидел насупленный, бледный, чем-то раздосадованный, а теперь, как показалось Клифтону, даже усмехнулся.

Солдаты ввели в барак еще человек десять пленных. Клифтон увидел среди них и своих соседей — итальянца Бенедетти и чеха Сливку. Он подмигнул им, и они протолкались к нему, чтобы стать рядом.

Немцы за столом играли в молчанку. Офицер, решив, наверно, что его приказы не действуют на этих забитых, сонных людей, не делал больше попыток поставить пленных «смирно» и только пробегал по лицам своими колючими мутными глазами. Комендант сидел, закинув ногу на ногу, и барабанил по столу пальцами. Он барабанил и пристально смотрел на Клифтона Честера. Честер тоже задержал на нем свой взгляд и вдруг заметил, что немец глядит на свою руку, которая вытанцовывает на столе, как сумасшедшая.

Посмотрел на эту руку и Клифтон. Средний палец коменданта вычерчивал на столе невидимые черточки, а мизинец ставил после черточек точки. Черта. Пауза. Черта, черта, черта. Пауза. И снова черта и две точки. По международной азбуке Морзе это означало букву «Д». Одна черта — «Т». Три черты — «О». Немец выстукивал коротенькое немецкое слово «тод». Это слово знала вся Европа. Его не надо было переводить на другие языки. Оно означало «смерть».

Комендант предупреждал пленных. Что-то шевельнулось в его темной душе, и он хотел оказать им хотя бы небольшую услугу. А может, это машинальный жест профессионального убийцы? Может, его рука выстукивает слово «смерть», как рука влюбленного выводит имя любимой девушки?

Офицер медленно проговорил:

— Всем чехам выйти вперед.

Несколько человек шагнули ближе к столу. Среди них был и Франтишек Сливка.

— По какому делу арестован? — обратился к нему офицер.

— По делу Гейдриха.

— Что? Не слышу! — крикнул эсэсовец.

— Пожалуйста,— повторил Сливка громче.— По делу Гейдриха.

— Ты по делу Гейдриха? — штурмбанфюрер Финк поднялся со своего места.

Сливка молчал. Он уже дважды повторил, сколько же можно еще говорить об этом! Не станет же он рассказывать этому громиле, что захватили его совсем случайно. Он шел тогда по пражской уличке с таким же портфелем под мышкой, какие были у Кубиса и Габчика. Только у тех в портфелях была взрывчатка, а у Сливки — ноты новой песенки. Он считал, что никакой Гейдрих не запретит чехам петь. Он шел. Прогремел выстрел. Началась беготня. Его схватили. Вот и все.

Штурмбанфюрер Финк смотрел на Сливку, и его глаза белели, становились похожими на стеклянные.

«Разве добавить, что я композитор и арестован по ошибке?»— подумал Франтишек, но сразу же отказался от такого намерения. Зачем это ему? Каждый воюет, как умеет и чем умеет.

Сливка умел отгораживаться от мира непроницаемой стеной сосредоточенности, которая была нужна ему в то время, когда он писал музыку. Штурмбанфюрер Финк никогда не слышал о существовании подобного явления, поэтому его удивлению и гневу не было границ, когда он заметил, что маленький чех не только не отвечает на его вопросы, но даже не слушает их.

— Связать их всех — и в машину! — приказал он коменданту.

— А может, просто распорядиться... солдатам... чтобы не возить за лагерь? — попробовал отговорить его комендант.

— Выполняйте приказ! — оборвал штурмбанфюрер. — Взять двоих часовых. Вы — со мной. И фонарик. Фонарик непременно. Может, вы забыли свои обязанности?

Слова приказа упали, как холодный тяжелый камень. Солдаты хватали ошеломленных людей, тащили их во двор, в темноту, и связывали. Беспомощных, их бросали в кузов тяжелого «мерседеса», как большие поленья. Клифтон Честер попробовал защищаться, но он был один, а врагов много. Его связали быстро, с профессиональным уменьем, и он оказался в кузове вместе со Сливкой, Пиппо Бенедетти и всеми теми, кого выхватил из барака слепой случай.

Потом их куда-то везли. Гудел мотор. Стонали и ругались люди. Где-то занимался рассвет, но он медлил. Это была самая долгая ночь, какую когда-либо знали люди.

— Мистер Сливка, — прохрипел Клифтон, — нас расстреляют... Слышите, мистер Сливка?

— Я знал об этом еще два года назад, — просто ответил чех.

— Молчите, дьяволы! — плаксивым голосом закричал итальянец, но его никто не понял. Машина ехала недолго. Может, лагерь совсем еще рядом? Однако какое это имело значение?..

Их снова таскали по одному, как таскают из машин доски или колоды. Два здоровенных эсэсовца, тяжко прихрамывая, волокли связанных людей и складывали на влажную от росы траву вниз лицом. Когда кузов опустел, машина отъехала. Эсэсовцы остались на дороге на страже.

А между теми, кто лежал на земле, замаячили две фигуры. Клифтон Честер повернул голову и, скосив глаза, увидел двоих. Они были черные, высокие; тяжелые ноги мнут траву, а головы достают, кажется, до самого неба. Темнота поплыла перед глазами Честера. Черные столбы качались, плавали в темноте. Еще миг, и они проглотят Клифтона, раздавят его, если он не найдет в себе силы шевельнуться или подать голос. Честер застонал.

Проблеск света, короткий и острый, вывел англичанина из полуобморочного состояния, вернул сознание. Он понял, что живет, почувствовал на щеке влагу травы. Узенький лучик света — последний проблеск жизни; Клифтон это понял сразу же, как услышал выстрел. Острый луч уперся во что-то на земле, и треск пистолетного выстрела разорвал мертвую тишину ночи. Луч исчез, чтобы появиться через секунду уже ближе, и снова застыл неподвижно, словно наколол что-то своим тяжелым жалом.

Честер застонал. Его беспокоило молчание товарищей. Даже крикливый итальянец Пиппо Бенедетти лежал где-то во тьме и молчал. Чего они ждут, на что надеются? Неужели не видят, что приближается смерть? Вот снова блеснул фонарик в руке коменданта. Снова наклонился над распростертым связанным телом штурмбанфюрер и спокойно разрядил пистолет в затылок лежащего. Это уже третий. А их, кажется, двенадцать. Клифтон десятый. А может быть, восьмой? Пятый? Вот сейчас фонарик выхватит из темноты его русый затылок и штурмбанфюрер вгонит в него заряд... Что же они молчат? Может быть, все уже мертвы? Тогда сейчас умрет и он, так и не рассказав никому, как умирали британские моряки в холодных морях Севера. Он хотел разорвать на себе крепкие веревки. Хотел отползти подальше от страшного места, спрятаться в траве. Он боролся с путами молча, сцепив зубы, но когда бледное пятно электрического фонарика оказалось рядом с ним, стало жадно шарить по земле, Честер не выдержал и закричал.

Два выстрела прогремели почти одновременно. Глухие, короткие выстрелы, словно кто-то ударил молотком по деревянной доске. Следом за ними протрещала короткая автоматная очередь. Возле головы Клифтона ударился о землю электрический фонарик, упал на траву и спокойно стал смотреть на небо. Золотистый дымок роился над ним, тоненький столбик золотистой пыльцы. Чьи-то тяжелые ноги пробухали в траве, унося кого-то подальше отсюда. Неизвестные люди пришли из глубины лесов и били из автоматов сюда, чтобы отогнать черные фигуры палачей, и в сторону шоссе, откуда вяло отстреливались эсэсовцы.

Стрельба гремела долго. Фонарик все время лежал в траве, прижатый к влажной земле столбиком золотистого дымка, а Клифтон Честер смотрел на этот столбик и тоже лежал в полном бездействии и ждал, что же принесут ему звуки, порожденные ночью. Потом холодный клекот оружия оборвался. Новые люди вышли из лесу на поляну. Какой-то вопрос прозвучал в темноте. Сливка зашевелился при звуке этой певучей речи, но ничего не смог ответить, только застонал.

— Есть здесь кто-нибудь живой? — повторили вопрос по-английски.

Спросили где-то совсем рядом. И Клифтон закричал, заплакал, засмеялся:

— Есть, есть!