Европа-45. Европа-Запад

Крестился быстро, мелко. Господнее число три покрывал другим числом — семь. Семь кругов ада, семь огненных кругов, сквозь которые, очищаясь и побеждая смерть, проходит самая могучая из известных человечеству богинь — Астарта — Иштарь, всеплодороднейшая мать матерей, богиня наибольших воителей.

— Могу ли я осмотреть монастырь? — спросил Пиппо, а приору почудились совсем иные слова, слова Франциска Ассизского: «Дом мой — дом молитвы, а вы сотворили его пещерой разбойничьей». В монастырской часовне висит старинное изображение Франциска, сделанное неистовым критянином Эль Греко. Франциск — одинокий среди милых его сердцу итальянских гор, под распахнутым черными вихрями небом. В лице — мало крови, в глазах — избыток мрака. Вот и у этого пришельца слишком уж черные глаза, мрак возмущения и осуждения выплескивается из них на отца приора.

— Я партизан и репортер. Мне хотелось бы знать: что делается в вашем монастыре, отче? Моя газета хотела бы поведать об этом миру.

Игумен крестился и лепетал латинские слова, которых Пиппо не мог понять.

— Этот монастырь... этот монастырь,— бормотал приор,— vere non est alind, nisi alomus Dei et porta Calli —этот монастырь в естестве своем нечто иное, как дом божий и врата небесные.

— И все-таки...— настаивал Пиппо, хотя и знал, что это оскорбительно для игумена.— Поверьте, я не хотел вас прогневить, отче,— сказал Пиппо.— Я просто репортер, и меня интересует...

Приор медленно опустил веки. Не глядя себе под ноги, ничего не говоря незваному гостю, пошел белой дорожкой по направлению к монастырской трапезной. Пиппо, неуверенно пожав плечами, отправился вслед за ним.

В трапезной находились монахи. Сидели вдоль длинного неструганого стола, обсели его со всех сторон, вкушая убогую пищу,— если придерживаться точности, то не акриды, а макароны, сваренные на воде макароны; в них не было и следа масла, не было даже томата... Черные облачения братьев-реформатов чередовались с гранатовыми рясами-габитами— братьев младших, братьев-миноритов, очевидно гостивших у своих братьев по ордену.

Приор благословил трапезников и остановился неподвижно в конце стола, а Пиппо, не в силах побороть искушения, пошел вдоль спин, обтянутых суконными черными и гранатовыми сутанами. Смотрел на черные стриженые головы братьев-реформатов, на их круглые от безделья и жира спины, похожие на женские, и неожиданно остановился, увидя перед собой голову рыжую, а не черную, голову со свежей, недавно выбритой тонзурой, перевел взгляд чуть ниже и увидел спину совсем не такую, как у отцов францисканцев.

Пошел дальше, быстро пошел, чуть ли не побежал вдоль стола и видел еще и еще рыжие, со свежими тонзурами головы и странно знакомые, до боли знакомые спины, которых не мог скрыть даже грубый габит. Где он видел эти спины? Тогда ли, когда арестовали его на Кампо Императоре, выкрав из-под их носа Муссолини? Или в лагерях смерти? Или в ту страшную ночь в немецком темном лесу, когда ночной мрак раздирали вспышки фонариков и пистолетных выстрелов?

Люди в узких шинелях, с узкими жесткими спинами. Спины приплюснутые, неправильные бугры лопаток почти не нарушают их понурой ровности, безнадежность проступает сквозь жесткое сукно, веет на тебя мертвенной стужей. Он знал их, да еще как хорошо знал!

И когда теперь, среди круглых, как подушка, спин отцов францисканцев увидел спины, ровные как доски, спины палачей, формой своей напоминавшие узкие трапеции или прямоугольники виселиц, спины, выпиравшие своими острыми углами из-под толстых монашьих облачений, он чуть не воскликнул: «Это они! Они!»

Дон Гайярдоне сказал правду: здесь были чужаки, были враги, были фашисты!

Он побежал вокруг стола, приближаясь к игумену, который стоял все в той же окаменелой позе, видел еще больше этих ненавистных эсэсовских спин и рыжих голов, остановился наконец в самом конце, поглядел на игумена: что скажешь ты, святой отче?

Тот, что сидел перед Пиппо, не выносил у себя за спиной кого бы то ни было. Все его товарищи сидели напряженные, готовые к прыжку, но не подавали и виду, а он не мог вытерпеть. Оглянулся резко и быстро, и Пиппо только на мгновение увидел его лицо. Крупное лицо с коротким носом. Он увидел еще шею, длинную, жилистую шею, вылезавшую из выреза рясы; она выпирала из нее, упитанная, обветренная.

Это лицо, эту шею видел Пиппо два года назад возле отеля Кампо Императоре в Гран-Сассо. Только тогда шею облегал воротник эсэсовского мундира и чернел на ней ремешок от бинокля.

— Скорцени! — закричал Пиппо.— Скорце...

Он не успел досказать это имя. Двухметровый Скорцени выскочил из-за стола и одним ударом сбил Пиппо с ног. К нему присоединились и другие. Прыгали прямо на беззащитного юношу, молча топтали его ногами, колотили чем попало.

— Никто не скроется от Христа. Никто.— мелко крестясь, произнес отец приор.

Монахи испуганно притихли за столом. На их глазах совершалось зло, наибольший грех, тяжелейшее святотатство — сакрилегиум — на их глазах убивали человека, пришедшего в святую обитель.

Но отец приор крестился мелко и быстро и бормотал что-то, вероятно молитву, и монахи тоже закрестились и забубнили...

Негоже было творить сакрилегиум в монастыре, и через полчаса черная машина с капитолийской волчицей на радиаторе выскочила из ворот обители.

Два человечка с раскоряченными ногами, присев под волчицей, сосали ее бешеное молоко. А в машине над чем-то покрытым черной рясой сидели два с прямыми спинами монаха и пристально всматривались в шоссе, стелившееся под колесами машины.

Солнце взошло над горами и поливало своими щедрыми лучами беспредельное море. Море было пустынное, горы пустынны, шоссе пустынно. В одном месте шоссе делало крутой изгиб, обвивая петлей высокую скалу, нависшую над самым морем. Скала была розово-серая, будто волчий язык.

Машина заскрежетала тормозами и остановилась. Из нее полетело вниз, в море, что-то большое, завернутое в старую монашью рясу. После этого машина помчалась назад, в обитель, высившуюся в горах, как угроза всему живущему.

Клодина прождала Пиппо целый день. Сидела на берегу моря, пока закатилось солнце. Пиппо не было.

Солнце упало за море, а на небе кто-то разбросал огненные серпы, и они бежали над морем, летели, мчались и раздирали небо на куски, раздирали море, раздирали ее сердце.

Чуяло это сердце, что не вернется Пиппо никогда.