Европа-45. Европа-Запад

ОДИНОКАЯ МЕЛЬНИЦА

Спотыкаясь в темноте, пан Дулькевич мурлыкал:

Цо нам зостало з тих лят

Милошьчи первшей?

Зесхненте лишьче и квят,

В томику верши.

Вспомнення чуле и шепт,

И ясне лзи, цо не схнон,

И аньол смутку, цо вшедл

И тилько вестхнол...

Песенки напоминают мне весну моей жизни,— словно оправдываясь, сказал поляк.

И снова шлепали они по мокрому песку, руководясь в своем движении лишь холодным фосфорическим сияньем стрелочки компаса на руке у командира. И снова в унисон их медленным шагам плыли за ними песенки пана Дулькевича.

В еден цень, в еден дзвенк,

В едно песнь меланхолии

Злончил нас льос,

Плиньми разем в тен даль...

Было лето, и была Германия. Они позади. Колючие ежи шелестели ночами в прошлогодней листве, и в том шорохе слышались осторожные шаги погони. Летучие мыши неслышно вылетали из дупел в старых деревьях, растягивали в бледном небе косые паруса крыльев, их немой полет напоминал человеку о страшных сказках и об опасности. Реки, полные форели, звенели в борах, как хрустальное стекло, в их звоне слышалось предостережение.

Голландия встречала партизан дождями: наступала осень.

Гейнц — он побывал здесь в сороковом году — рассказывал о Голландии. Он не умел говорить красиво. По его словам получалось, что Голландия — это страна, где много воды, дождя, туманов, каналов, травы, тюльпанов, сыра и ветряных мельниц. Ветряки здесь стоят как памятники. На центральной площади Роттердама высится мельница с круглой конусной крышей. По праздникам ее украшают электрическими гирляндами. Если нет ветра, крылья вертит электричество. Голландцы любят старину. Женщины там до сих пор ходят в кружевных чепцах и в фартуках, которые можно увидеть на картинах Рембрандта.

Но пока партизаны не видели ни голландцев, ни тюльпанов, ни сыра, ни даже ветряков.

Перед ними расстилалась холмистая равнина, пересеченная пологими валами песчаных дюн. На дюнах изредка росли сосны, стояли одинокие тополя, стлался мокрый вереск, и шумел на ветру колючий дрок.

Ракета взлетала теперь уже совсем недалеко, за рекой, и, удаляясь, словно сгорала в небе. Им казалось, что они слышат ее шуршащий полет, чувствуют на своих лицах жаркое движение раскаленных газов.

В этот вечер они перебрались через речку в старой лодке, которую нашли в кустах лозняка. Ночь должна была привести их к ракетной площадке. Что она собою представляет? Никто не знал. Может, охраняет ракетные базы полк, дивизия, армия. Может, там все скрыто в подземельях, за толсты-ми бетонными стенами, стальными дверьми.

Михаил вспоминал, как он шел на штурм дота с дубиной в руке, и усмехался: теперь они не отступятся.

У Клифтона Честера вот уже два дня перед глазами неотступно стояла картина: в дождливых сумерках висит над самой землей гигантский заостренный карандаш. Огненное кольцо пылает внизу. Но вот огонь усиливается, карандаш отрывается от земли и летит вверх. Все это продолжается частицу секунды. И он видит снова и снова, как срывается стальная ракета с огненного прикола и летит вверх, чтобы упасть затем на Лондон, на Англию, на его несчастную мать, на невесту Айрис.

И когда на рассвете за дюнами перед партизанами вдруг замаячил силуэт одинокого ветряка, Клифтону показалось, что это не ветряк, а ракета. Он попросил командира, чтобы тот отпустил его вперед одного. Он имеет право увидеть ракету первым. Месть — это ведь его исключительное право.

Михаил послал к ветряку Клифтона и Сливку. Он ценил отвагу англичанина, но не забыл старинной мудрости, что отвага — это наука о том, чего следует бояться, а чего нет. В разведку всегда надо идти вдвоем — так подсказывает осторожность.

Сливка и Честер перекатились через дюну. Серые кусты окропили их холодными брызгами. Сливке было холодно и страшно. Ему хотелось поговорить. Когда говоришь, забываешь о страхе.

— Господин Честер,— сказал Франтишек,— я очень жалею, что со мной нет фотографии моей Ружены и Гонзика. Вы не можете себе представить, какие они милые.

Клифтон молча лез на новую дюну. Он полз по песку, зарывался в него и шипел:

— Пригнитесь!

Ветряк стоял дальше, чем казалось на первый взгляд. Дюны, как и горы, скрадывают расстояние. Ползти было все труднее, все чаще останавливался Франтишек Сливка, чтобы передохнуть, а Клифтон все плыл по песку вперед, как пароход. Словно они были не на одинаковых харчах в лагере уничтожения.

Когда уже до мельницы оставалась сотня метров, разведчики увидели с вершины холма, что она стоит над старым высохшим каналом. По нему, наверно, можно идти, как по проспекту. У англичанина загорелись глаза.

— Возвращайтесь назад,— шепнул он Сливке,— и скажите о канале. По нему мы можем идти и днем. А я побуду здесь. В мельнице, по-моему, никого нет.

Правда, ветряк стоял закрытый. Серый от непогод, старый и немощный, он еще держался на высоком фундаменте из потемневшего кирпича. Парусиновые клетки в крыльях наполовину сгнили, старая ткань висела лоскутами. Дышло, за которое когда-то поворачивали мельницу к ветру, торчало мертвое и нескладное. Ветряк смотрел на мокрые дюны своими темными дощатыми стенами без окошечек, своей закрытой дверью — и ничего не видел.

Где же твой хозяин, ветряк? Покинул тебя и поехал за море искать счастья на таинственных островах Индонезии или, может быть, умер, убит врагами, которые топчут сейчас древнюю землю батавов?

Клифтон Честер подполз к ступенькам мельницы, оглянулся, проворно взобрался на нижнюю площадку. Отсюда так хорошо видно вокруг! Однако Честер помнил об осторожности. Он тронул плечом узкую дверь и с радостью и в то же время с легким холодком страха почувствовал, что она по-дается. Дверь заскрипела на ржавых петлях и впустила Клифтона в полутемное помещение, которое было освещено только щелями и четырехугольным люком вверху. Здесь уже давно не пахло мукой — пахло сыростью, травой, что росла внизу, мышами и старыми мешками. Деревянная лестница вела наверх, в люк. Клифтон, не раздумывая, полез по ней. Лестница имела всего восемь перекладин. Клифтон переступил три из них — и голова его оказалась над верхним помостом. Расставив локти, он уцепился за край люка и на всякий случай огляделся. Справа был постав с жерновами и над ними четырехугольный ковш. Слева Клифтон не успел ничего увидеть. Взгляд его уперся в черный глазок немецкого автомата. Клифтон увидел еще сапоги с коротенькими голенищами. Инстинкт самосохранения ослабил, разогнул локти, и Клифтон упал вниз. Он не знал, что там его ждет кое-что пострашнее. Еще когда летел, услышал снизу короткое:

— Хенде хох!

А когда упал на твердый помост и потянулся к карману, где был пистолет, увидел, что из-за столба целится в него еще один немец. Все было рассчитано с сугубо немецкой аккуратностью и точностью. Он попал в ловушку, как глупая мышь.

Верхний немец соскочил на помощь нижнему. Пистолет Клифтона отправился в глубокий солдатский карман.

— Кто такой? Что здесь делаешь?

Вопросы были лишними. Он прятался от немцев. Он имел оружие,— стало быть, вышел не на прогулку по старому каналу. Не дождаться им от него ни слова!

— Отведи его, Альфред,— сказал верхний солдат,— к унтеру Бюрсте. Он распорядится.

— А может, самим? — нижний выразительно чиркнул пальцем себе по шее.

— Нет, так не годится. Ты же слышал: всех задержанных расстреливать по приказу ближайшего командира. Веди! А я останусь здесь. Может, захвачу еще какого-нибудь голландца.

— По-моему, это не голландец,— сказал тот, которого звали Альфредом.

— А кто?

— Видишь, что на нем надето? Это пленный. Наверно, русский. Большевик? — спросил он Клифтона.

Англичанин молчал.

— Не я тебе говорил? — удовлетворенно проговорил солдат.— Такую птицу надо доставить гауптштурмфюреру.

— Далеко же он забрался,— сочувственно проговорил верхний.— Эй ты, рус! Откуда? Москва? Сталинград? Севастополь?

Клифтон усмехнулся: солдат выучил географию далекой восточной страны. Немцы хорошо запомнили города, где им «давали прикурить». Эсэсовец понял его усмешку.

— Ну, ну,— угрожающе буркнул он,— ты не очень! Тут тебе не Сталинград! Группенфюрер фон Кюммель шуток не любит! Веди его, Альфред, к унтеру.

— А может, к капитану?

— Хватит с него и унтера,— ишь усмехается!

— Ну пойдем,— Альфред подтолкнул Клифтона стволом автомата.

Англичанин бросил на него взгляд, полный ненависти. Он перегрыз бы горло этому эсэсовцу! Только подумать: быть так близко от ракеты и попасть в западню! Да еще завести в ловушку отряд. Клифтон был уверен, что Михаил ведет отряд по его следам и что второй эсэсовец с мельницы скосит их всех до одного, а если нет, то прибегут на выстрелы другие — и все погибло.

Они пошли по дну канала. Того самого канала, по которому Честеру хотелось как можно быстрее добраться до проклятых ракет. Слежавшийся ил скрипел под ногами. Вилась мелкая травка. Можно было смотреть только вверх, но там висело тяжелое осеннее небо. Впереди — узкое ущелье канала, мокрые песчаные бугры по берегам, хмурое небо, а позади сопенье эсэсовца, бряканье его автомата, топот сапог и время от времени резкое, тревожное: «Не оглядываться! Вперед! »

Если бы эсэсовец держался хоть немного ближе! Но солдат следил, чтобы между ним и арестованным все время было десятиметровое расстояние — не больше и не меньше.

Когда боец бежит в атаку и видит справа и слева от себя товарищей, слышит клич командира, он не думает о смерти. Но если нелепый случай отдаст тебя в руки врагов и поведут тебя на казнь среди молчанья и безлюдья...

Клифтону Честеру хотелось закричать. Дикий рев рвался из его груди. Английское упрямство боролось в нем с ледяным отчаянием. Он хотел бы задушить себя раньше, чем прорвутся из горла дикие, позорные звуки. Хотел — и не мог...