Европа-45. Европа-Запад

КОГДА ЛОМАЕТСЯ ЛЕД

Француз остался по ту сторону шоссе. Он предпочитал посмотреть, что получится из каши, которую заварил удивительный русский.

А те сумасшедшие уже возвращались. Туда шли втроем, теперь их шестеро. Ровно вдвое больше. Армия советского лейтенанта увеличилась на сто процентов. Раймонда Риго они могут не считать, он пошел с ними только из чувства солидарности.

— Очень хорошо, мосье Риго, что мы с вами встретились, — подходя ближе, сказал Михаил.

— Случай, — Риго пожал плечами.— Чистейший случай. Совсем не вижу, какая вам от меня польза. Я ведь только наблюдал.

— Вы привели нас к лагерю.

— Вам хотелось найти какой-нибудь лагерь. Я знал один из них, вот и показал.

— А нам как раз не хватало человека, хорошо знающего местность.

— Не думаете ли вы, что я буду проводником вашего... гм, сумасшедшего отряда?

— А хотя бы и так?

— Я протестую.

— Это ваше право. Мы никого не принуждаем.

— Кто это мы?

— Мы все. Я, пан Дулькевич, Юджин Вернер и три наших новых товарища...

Они говорили на ходу. Все семеро быстро удалялись от страшного места.

— Кто эти новые? — поинтересовался француз.

— Я еще не знаю, — сказал Михаил.

— Удивительно.

— Да, удивительно. А там, — Михаил махнул рукой, — остались еще девять. Мертвые. У нас даже нет времени их похоронить.

— Вы ошибаетесь, — вмешался один из новых. Это был Клифтон Честер. — Там остались не девять, а десять. Один из них комендант лагеря.

— Этот отдельно, — сказал Михаил. — Я считаю девять убитых.

— Мы возвратимся сюда после войны, — впервые заговорил Франтишек Сливка. — Вернемся, чтобы поставить им памятник из белого мрамора.

— И обязательно с ангелами, — добавил пан Дулькевич.

— Насколько я знаю, ангелы —это курьеры небесной канцелярии, которых бог посылает к своим фаворитам, — вмешался Раймонд Риго. — Но если быть фаворитом бога означает лежать в темном лесу с простреленной головой, то я бы не хотел иметь ничего общего с ангелами.

— Пан — безбожник, — осуждающе сказал Дулькевич.

— Мосье, вы имеете дело со студентом последнего курса богословского факультета Сорбонны, — засмеялся Риго.

Они спешили, почти бежали.

Их было семеро, семеро людей разных национальностей, каждый имел свой собственный язык. Язык — это душа народа. Враги могут захватить территорию. Они могут сровнять с землей города и села. Но пока живет душа народа, он бессмертен. Без языка нет народа. Он исчезает с лица земли, как исчезли древние ацтеки. Не потому ли враг прежде всего посягает на язык того народа, который он хочет поработить? Их было семеро. Семеро людей различных национальностей. И все они имели одного врага, против которого объединились. Пока не было войны, все они лелеяли свой родной язык, гордились им, а теперь настала война и перемешала все, заставила их разговаривать, пользуясь какой-то дикой смесью слов, каким-то эсперанто, фантастическим волапюком, основу которого — вот ведь парадокс! — составлял язык их общего злейшего врага.

Их было семеро, и все они могли общаться между собой, пользуясь лишь немецким языком. Потому что только он был понятен всем.

— Комендант предчувствовал свою смерть, — нарушил молчание Клифтон Честер. — Прямо удивительно!

— Если бы знала моя бедная мама, что делали с ее сыночком, она бы умерла с горя, — вздохнул Итальянец.

Приближался рассвет. Чем светлее становилось вокруг, тем просторнее, чище казался лес. Крикнула спросонья испуганная птица, треснула ветка под ногой грузного Юджина. Где-то чуть слышно шумел поток. На плато Эйфель в эту пору в глухих чащах был слышен рев диких кабанов. А здесь, на краю Кельнской равнины, — шум потока, треск сушняка и гудение машин на далеких шоссе.

Подальше, подальше от шоссе, от людей, от человеческих пристанищ!

Некоторое время Михаил все возвращался мыслью к «хорху», спрятанному в копне сена совсем недалеко отсюда. Сесть бы всем в эту мощную машину и поскорее отъехать от зловещего лагеря смерти, где уже, конечно, подняли тревогу фашисты, которым удалось удрать час тому назад. Но тут же он отогнал соблазнительную мысль. «Хорх» уже, наверно, разыскивают на дорогах. Все шоссе блокированы, и единственное спасение — в лесах, в горах, в непроходимых пущах.

— Не приходилось вам бывать в этих лесах? — обратился Михаил к французу.

— Я привык иметь дело с шоссе, — ответил тот.

— Надо идти дальше, — сделал вывод Михаил.

Никто не возражал. Трое спасенных от смерти, хоть и были слабее всех, шли первыми, все еще опасаясь погони. Юджин, навьюченный, пожалуй, больше всех, двигался спокойным, натренированным шагом. Француз плелся чуть-чуть в стороне с таким выражением на лице, словно хотел сказать: «Моя хата с краю». Михаил то и дело отставал, чтобы сориентироваться, затем обгонял всех и шел во главе группы. Лишь пан Дулькевич насилу передвигал ноги и не отставал только потому, что боялся одиночества и темноты.

— Пся кошчь! — бормотал он. — Куда мы спешим? Может, на завтрак к кельнскому гаулейтеру? Нас ждет за столом белая скатерть, дымится аппетитный кофе. Ха!

Уже совсем рассвело, дальше идти было опасно. Михаил скомандовал остановиться на отдых.

Американец и англичанин вызвались стать на вахту. Остальные расположились на маленькой полянке под старой высокой сосной. Пан Дулькевич сразу же упал навзничь на мягкий ковер из сухой хвои, зажмурился и сделал вид, что спит. Итальянец и чех осторожно присели на корточки и озирались, готовые каждый миг вскочить и бежать дальше. Француз, привалясь спиной к гладкому стволу сосны, жевал травинку и насмешливо посматривал на командира отряда, который занялся приготовлениями к завтраку.

Состоял завтрак опять-таки из галет и жестянки аргентинской телятины, взятых из запаса Юджина.

— Кормимся за счет Америки? — засмеялся Риго.

— Если с Америки ничего больше не выжмешь, то почему же... — усмехнулся Скиба.

— Американцы наступают во Франции, — напомнил Риго.

— За то время, пока они «наступают», наши армии прошли расстояние, равное двум Франциям, — сказал Михаил.

— Чьи это «наши»? — француз сделал вид, что не понимает.

— Советские, — спокойно пояснил Скиба.

— Прошу прощения, я и забыл.

— Пожалуйста. И уверяю вас, если бы на пути наших армий стоял такой город, как Париж, он уже давно был бы освобожден. Американцы что-то не торопятся, хотя немцы фактически не оказывают им сопротивления.

— Американцы — реалисты, — засмеялся Риго. — Они знают, что за красивыми фасадами Парижа скрывается четыре миллиона голодных ртов. А кому захочется кормить несколько миллионов французов?

— Ну, так пусть они прокормят несколько дней хотя бы нас, — в тон ему ответил Михаил.

— Вы толковый собеседник, — похвалил француз.

— А вы, наверно, собираетесь выдать себя за того легкомысленного француза, который вошел в пословицу? — засмеялся Михаил.

— Я авантюрист, — вздохнул Риго. — Если хотите, я расскажу вам с самого начала свои приключения.

— С удовольствием послушаем.

И Раймонд Риго начал рассказ. Сидя под сосной, закрыв глаза, он говорил и говорил, иногда сбивался с немецкого на родной язык, и тогда пан Дулькевич бормотал перевод, хотя многие из тех слов, которые употреблял Риго, были и так понятны всем.

Это была жизнь человека, еще совсем молодого, исполненного когда-то надежд и даже благочестия, а теперь изверившегося во всем.

Раймонд Риго был пикардийцем. Все войны, все битвы, что разыгрывались на территории Франции, проходили и по Пикардии. Войска всегда толклись на ее нивах, как отара овец на пастбище. Каждый холм пикардийской земли был могилой какого-нибудь неизвестного солдата. Наверно, не было такой армии в Европе, солдаты которой не прошли бы через пикардийские равнины. Жители Пикардии всегда видели больше смертей, чем рождений. Может быть, поэтому они были богомольными и все свои надежды возлагали на всевышнего. Может быть, поэтому отец Раймонда Риго отвез его, еще десятилетнего, в Париж и отдал в иезуитский коллеж, откуда Раймонд со временем и перешел на богословский факультет Сорбонны. Он верил в бога потому, что бог должен был спасти Францию от всех несчастий. В детстве его учили, что снег, который лежит на вершинах гор и никогда не спускается на виноградники Франции, — белый, что небо над его родиной — голубое, а кровь, пролитая лучшими сынами Франции за свою отчизну, — красная. Белое, голубое, красное — это были цвета национального флага Французской республики. И хоть Риго носил черную одежду, он знал, что белое, красное и голубое — святые цвета. В его представлении Франция тихо сияла, это была страна, которой, подобно Золушке или мадонне на старинных фресках, уготована необычная судьба. Франция рисовалась ему державой великой, свободной и прекрасной. Лишенная величия и свободы, она перестала быть Францией.

Поэтому, когда началась война с фашистами, Риго оставил Сорбонну и пошел добровольцем в армию.

Солдатская казарма показала ему, как глубоко он ошибался в своих мечтах. Он увидел, что о судьбе Франции никто не беспокоится, оборона ее никого не заботит. Солдаты были вооружены старыми «лебелями» и «бертьерами», годными разве что для музеев, но не для фронта. Солдат одевали в голубые мундиры прошлой войны, в которых они были похожи на галерников. Штаны надо было зашнуровывать снизу до колен — времени как раз достаточно, чтобы оказаться в немецком лагере для пленных. О развлечениях для солдат заботились больше, чем об оружии и мундирах.

Главнокомандующим французской армией был генерал Вейган. Генерал, который никогда ничем не командовал и мечтал только о разгроме России. В девятнадцатом году он был военным советником у Пилсудского. В тридцать девятом году готовил в Сирии армию, которая должна была ударить на Баку и Кавказ. Когда дело дошло до защиты Франции, он не придумал ничего лучшего, как немедленно капитулировать. Двадцать первого июня сорокового года фашистский генерал Кейтель передал французским уполномоченным немецкие условия перемирия — в том самом вагоне в Компьенском лесу, где в ноябре 1918 года уполномоченный Антанты маршал Фош продиктовал условия капитуляции Германии. Теперь немецкий меч был в сердце Франции.

Французская армия, лишенная командования, преданная своими министрами и генералами, разбежалась.

Бежал куда-то и Риго. Он не верил теперь ни в бога, ни во Францию, ни в счастливую судьбу. Только в свои собственные ноги. Но и ноги наконец не выдержали. Они требовали отдыха. Риго заснул под французским солнцем на сочном зеленом лугу, проспал недолго. Его разбудили немецкие жандармы. Зеленый луг оказался военным аэродромом. Раймонду приказали рыть могилу. Он копал, плакал и молился. Простаки жандармы никогда не видели ничего подобного. Один из них немного знал по-французски. Он спросил: не колдует ли Риго? Раймонд ответил, что он астролог. Он хотел назваться священником, но не был уверен, что фашисты милуют священников. И потом, это было бы слишком тривиально. Молодой священник, заподозренный в шпионстве... Героическая смерть с молитвой на устах... Нет, он хотел умереть астрологом. Пусть эти дураки хоть удивятся.

«Дураки» не только удивились, они не стали расстреливать Риго, а отправили его в штаб. В штабе поинтересовались, правда ли, что он астролог, какой-то майор пожелал даже, чтобы Раймонд составил ему гороскоп, и Риго три ночи смотрел на небо и вычерчивал на листе бумаги разную околесицу, пока не объявил майору, что его ждет генеральский чин и собственная вилла в Ницце.

Раймонда определили в офицерский лагерь, отвели для него отдельную комнату, дали ординарца из пленных французских солдат, специальный паек. Он жил как у бога за пазухой. К нему приезжали фашистские генералы, партийные бонзы, аристократы. Они заискивали перед ним, потому что от него зависело напророчить им полную чашу счастья и успехов. Риго читал французские и немецкие газеты, слушал радио, видел, что все летит кувырком, что от старой спокойной жизни ничего не осталось, что железная стопа Марса выжигает на теле Европы все новые и новые ужасные следы, и врал, врал, врал... Он предостерегал от опасных звезд Сириуса, Арктура и Плеяд. Приказывал бояться Сатурна — этой бледной свинцовой планеты, которая вызывает в человеке слабость и болезнь. Мужчинам врал, что они родились под знаком Марса в созвездии Льва и потому обязательно должны стать героями. Женщины к Раймонду не приходили, и поэтому он был избавлен от трудностей общения с этой половиной человеческого рода. Риго не знал точного порядка и названий двенадцати астрологических домов гороскопа и выдумывал каждый раз новые, лишь бы угодить клиентам.

Летом прошлого года его вдруг забрали из лагеря и в сопровождении какого-то типа в гражданском увезли в Берлин. Раймонд впервые прокатился в желтых вагонах берлинского метро, прочитал на кафельных стенах плакат, уведомляющий о том, что «Берлин курит «Юно», то есть сигареты «Юнона», те, которые французу не раз приходилось курить (он получал щедрые подарки от клиентов). Потом он был на приеме у эсэсовского генерала с физиономией профессионального убийцы, после чего Риго посадили в черный лимузин и отвезли за город.

Впоследствии оказалось, что это шикарная эсэсовская вилла на Ванзее. Из всех концлагерей Германии сюда собрали шарлатанов всяческих национальностей, включая и немцев. Был даже один турок, неизвестно откуда взятый. Были шаманы, муллы, еврейские раввины. Их собрали в большом зале, украшенном портретом Гитлера и двумя флагами с черной свастикой посредине, и объявили, что от них требуют точно установить место, где пребывает дуче Италии Бенито Муссолини.

Это уже пахло не гороскопами и не предсказанием судьбы на десяток лет вперед. Ответа требовали немедленного и притом точного, хотя ни один из них не имел никакого представления о судьбе Муссолини и Италии. Захватили Италию союзники? Но, согласно последним данным, они были еще на Сицилии, и, если судить по темпам прежних военных действий, чтобы занять Италию, им потребуется не меньше полугода, а то и целый год. Может быть, Муссолини скрылся, изменил Гитлеру и тот хочет наказать дуче за предательство? Но для этого есть иные, проверенные пути, есть гестапо, наконец, есть громадный военный аппарат, который держит в руках чуть ли не всю Европу.

На первый же «сеанс» прибыл сам Гиммлер. Он приказал открыть для сорока проходимцев винный погреб виллы, повара приготовили для них изысканнейшие яства, и после царского банкета рейхсфюрер СС пообещал тому, кто скажет ему, где сейчас дуче, сто тысяч марок награды и освобождение из лагеря.

Начались сеансы. Каждый молол все, что приходило в голову. Ворожили по звездам, на кофейной гуще, с помощью книг, написанных на неведомом языке.

Гиммлер терпеливо ездил на эти идиотские сеансы. Это был ничтожный, хилый человек в пенсне. Всегда бледный, с потными, приклеенными к черепу, как у куклы, волосами. Он мстил за свою немощность и ничтожество всему здоровому, сильному, красивому.

Гиммлер приказывал прислуге не жалеть закусок и вин, и те, кто помнил еще довоенный период, стали говорить, что возвращаются благословенные времена Рудольфа Гесса, который был родным отцом для всех астрологов и ясновидцев. После того как Гесс улетел в Англию, Гейдрих запаковал их в концлагеря, а теперь наконец снова начинается «золотой век» для людей, отмеченных перстом судьбы.

Риго молчал и ждал, что будет дальше. На сеансы стали приезжать дамы. Вот тогда-то заприметила миловидного француза графиня Вильденталь, женщина с очень высокими связями в Берлине. Наверно, графиня решила не возвращаться к себе на Рейн без черноглазого галла. Через несколько дней к Раймонду пришел долговязый офицер-эсэсовец с аристократическими манерами, приказал развесить в его комнате большую географическую карту Италии, предложил сигарету и сказал:

— Я слышал, что мосье в своих предвидениях использует только точные науки?

Риго был осторожен, как канатоходец.

— Вы не ошиблись, — ответил он.

— Давайте говорить открыто, — вдруг рубанул эсэсовец. — Во всю эту дребедень не верит никто, кроме фюрера и Гиммлера. Вы это хорошо знаете.

— Я имел возможность убедиться в противоположном,— парировал Риго.

— Ну, может, еще есть в Германии несколько сот идиотов, которым нечего больше делать, кроме как слушать всяких пустобрехов.

— Вы меня обижаете, — сказал Риго.

— Прошу прощения, — офицер привскочил. — Вы гость рейхсфюрера СС, и я действительно веду себя по-свински. Но выслушайте, пожалуйста, мое предложение. Вам надо сегодня же вечером указать рейхсфюреру один пункт на этой карте.

— Я могу сделать это и без карты, — важно проговорил Раймонд.

— Хорошо, я вам верю. Однако мое предложение сводится к тому, чтобы вы показали именно на этой карте и сегодня. Потому что нельзя терять времени. Муссолини может попасть в руки союзников, и тогда конец всему. Вы знаете, как страшен в своем гневе фюрер.

— Мне не приходилось с ним встречаться, — Риго насмешливо посмотрел на эсэсовца.

— Зато вы хорошо знаете, что фюрер сделал с вашей Францией.

— Я не был во Франции со времени ее капитуляции.

— Мы уклонились от основной темы, — напомнил офицер. — Наши условия: вы показываете рейхсфюреру точку на карте, за это получаете обещанную награду — сто тысяч марок — и свободу. Свободу... с очаровательной женщиной.

Свобода с женщиной — это было все равно что свобода передвижения, если тебя привяжут к паровозу.

— Нельзя ли без женщины? — поинтересовался Риго.

— Вы не пожалеете,— заверил его эсэсовец.— Кроме того, знайте, что эта женщина избрала как раз вас для открытия тайны рейхсфюреру. Согласитесь, что я мог бы предложить сделать это любому из сорока ваших... гм, коллег. И уверен, что ни один из них не отказался бы.

— А я разве отказываюсь?

— Ну, вы просто ломаетесь, как все французы в таких случаях, — усмехнулся офицер. — Короче говоря, вы согласны?

— С одним условием.

— А именно?

— Чтобы мне принесли веретено.

— Веретено?

— Да. Не стану же я тыкать пальцем. Надо, чтобы это было как-то обосновано. Чтоб здесь участвовали потусторонние силы.

— Послушайте, — воскликнул эсэсовец, — вы гений! Я думал, что вы просто сумасшедший, теперь вижу, что ошибался.

— Вполне возможно, — охотно согласился Риго.

— Это говорю вам я, оберштурмбанфюрер Гйотль, доктор юриспруденции Венского университета.

— Рад познакомиться, — Риго поклонился.

В тот же вечер он раскрутил перед Гиммлером веретено и незаметно остановил его тогда, когда своим острием оно воткнулось в группу островов между Корсикой и Сардинией.

Веретено указывало на островок Святой Мадлены. Там, под охраной отряда карабинеров, сидел арестованный правительством маршала Бадольо Бенито Муссолини.

Ста тысяч марок Раймонду не дали. Он только записал в большую прошнурованную книгу, что жертвует эти деньги на оборону великой Германии.

Свободу он получил с восьмидесятикилограммовым приложением в виде графини Вильденталь, которая завладела французом, как средневековый сюзерен своим вассалом.

Но теперь уже Раймонду было все равно, где жить, с кем жить, как жить, — лишь бы жить и ни о чем не думать, ничего не бояться.

— Чего стоят приключения, если ими нельзя ни перед кем похвалиться? — заметил пан Дулькевич.— Я считал пана романтиком, а пан просто циник и вагабунда[25].

— Такова жизнь, — Риго пожал плечами.

— Во Франции тысячи патриотов борются против фашистов в отрядах движения Сопротивления, — сказал Михаил.— Это тоже жизнь, мосье Риго.

— Однако они не освободили Франции, — усмехнулся бывший астролог.

— А вы даже не пробовали этого сделать, — вмешался в разговор Франтишек Сливка.

— Я маленький человек. Мне не нужно решать мировые проблемы. Вермут «Касси», немного помады для волос и как можно больше любви — вот и все. Вы говорите: «родина», «народ», «долг». Какое мне до этого дело? Человека непрерывно обманывают. Обманывают общество, государство, церковь, семья, и все это связывает нас крепчайшими узами. Человек не может быть счастливым, пока не осознает свою внутреннюю свободу. Надо забыть обо всем, дать волю тому, что в человеке угнетается и уродуется логикой разума, отбросить цепи разума, которые мешают на каждом шагу, нырнуть в шальной омут любви и наслаждений. Вот где счастье. Классический француз — это человек, который ставит на первое место в жизни и во всем на свете любовь. Когда Даладье был премьером, он заботился больше о своей любовнице де Круссоль, чем о Франции. А Поль Рейно думал не о том, чтобы остановить танки Гудериана, а о том, чтобы гитлеровский посол Отто Абетц не отбил у него графиню Элен де Порт. Спрашивается, почему же я, Раймонд Риго, двадцатичетырехлетний молодой человек, не имею права поставить на первое место свою любовницу, а уже на второе...

— Замолчите! — крикнул Михаил, и меловая бледность залила его щеки.— Замолчите, а то...

Он махнул рукой и отвернулся. Риго пытался пренебрежительно усмехнуться, но у него только вздрогнули губы.

Итальянец и чех смотрели на него с презрением, пан Дулькевич вздохнул и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не люблю ренегатов. Во всех разновидностях.

— Все это напрасные разговоры, — примирительно усмехнулся бывший богослов. — Вы не сможете убедить меня, я не докажу ничего вам. Я отделен от каждого из вас не-проходимой пропастью, как каждый из вас отделен от меня. Моя боль и ваша боль, моя радость и ваша радость, моя смерть и ваша смерть совсем разные, и их можно смешать, лишь игнорируя действительность.

— Теория потенциальной измены, — буркнул Михаил. — Во время войны все честные люди должны объединяться вокруг справедливой идеи, как собираются солдаты вокруг знамени. А вы проповедуете теорию мышиной норы.

— Война обошлась со мной слишком сурово, чтобы я мог еще раз вернуться к ней, — не сдавался француз.

— Я думаю, что мы в конце концов договоримся, — обращаясь ко всем, сказал Франтишек Сливка. — Как бы ты ни сердился, всегда в твоем сердце должен остаться уголок для примирения.

— Мириться будем после войны, — бросил Михаил. — К тому времени мосье Риго, может быть, немного вылечится от своей чрезмерной бенедиктинской скромности.

— А что это такое — бенедиктинская скромность? — живо спросил француз.

— Это когда себя считаешь умным, а всех прочих дураками.

Риго смолчал. У советского лейтенанта, оказывается, язык острый как бритва, и все, кажется, стоят на его стороне. Что же, каждый делает, что хочет.

А Михаил поднялся на ноги и, зачем-то одернув свой порванный френч, заговорил:

— Друзья, нас уже шестеро. Вас, мосье Риго, мы не считаем. Шестеро бывших солдат — это большая сила. Я предлагаю с этого дня считать нашу группу партизанским отрядом и назвать наш отряд...

Есть слова, музыку которых ни с чем не сравнить. Таким было слово «Сталинград».

Михаил задумался лишь на миг, выбирая название своего отряда. А может, он просто хотел паузой подчеркнуть торжественность минуты, которую переживали все они, за исключением мосье Риго? Голос Михаила дрожал, когда он произнес:

— Сталинград.

— Сталинград, — сказал Франтишек Сливка.

— Сталинград, — тихо повторил Пиппо Бенедетти.

— То ж Сталинград! — воскликнул пан Дулькевич.

Француз молчал. Губы у него шевелились. Риго был крайне удивлен тем, что произошло сейчас у него на глазах. До сих пор он не верил, что где-то есть честные бойцы, которые защищают такую неощутимую вещь, как идея справедливости, думал, что это просто красивая выдумка, — теперь они были перед ним.

Он слышал слово «Сталинград». Знал, что Ленинград и Сталинград фашисты считали идеологическими бастионами коммунизма. Он видел немцев, которые носили на руках черные повязки, после того как армия Паулюса была разгромлена под стенами волжского города. Те немцы, среди которых он жил и которых презирал, содрогались от одного лишь слова «Сталинград». И вот теперь Раймонд присутствовал при торжественной церемонии организации партизанского отряда. Не было ни барабанного боя, ни звуков фанфар, ни шелеста знамен. Ни в каких штабах не планировались операции отряда советского лейтенанта Михаила Скибы. Но отряд этот уже жил и носил гордое название «Сталинград». Он уже выступал в поход, уже действовал.

Все ломалось вокруг Раймонда Риго, как ломается весной хрупкий лед на Сене. Ценности, которыми он дорожил, отступали перед всеобъемлющей силой кучки удивительных людей. А те ценности, которые он отбросил словно ненужные черепки, вдруг приобрели вес.

— Послушайте, — сказал Риго. — Я не знаю, что у вас получится, и вообще не очень-то верю во все ваши красивые жесты. Но я переведу вас через Рейн, иначе вас переловят на Кельнской равнине, как куропаток.

— Пан Дулькевич, — попросил Михаил поляка, — подите, пожалуйста, смените Юджина и Клифтона. Надо, чтобы они тоже знали об организации нашего отряда и...

Он бросил быстрый взгляд на француза.

— И о согласии мосье Риго провести нас в тех местах, которые он хорошо знает.

— Да, — француз наклонил голову. — Именно в тех местах, которые я достаточно хорошо знаю.