Европа-45. Европа-Запад

ВЕСЕННЯЯ НОВЕЛЛА

Возле маленькой гостиницы, превращенной в своеобразную партизанскую заставу, их встретил рослый веселый человечище, одетый в американский мундир цвета хаки.

— Капитан Билл, — отрекомендовался он.

— Американец? — удивился Юджин.

— Нет, нет, — замахал руками капитан. — Итальянец. Зовут меня Урбано Лассоро. Билл — это партизанский псевдоним. Чтобы проклятые тедеско считали, что здесь уже союзники, — капитан засмеялся. — Александер все еще никак не может перейти По. Нас немцы хоть и боятся, но относятся без надлежащего уважения. Ну, а когда они слышат имя капитана Билла, то здесь и страх и уважение действуют одновременно, и нам легче разоружать их. Мои ребята контролируют сейчас шоссе над озером Комо. Сил у нас немного, они разбросаны, а приходится останавливать довольно-таки солидные колонны немцев. Вот мы и выкручиваемся. Надеюсь, вы поможете нам? Конечно, после хорошего отдыха, который мы вам сейчас же обеспечим.

Капитан Билл говорил по-немецки. Когда ему не хватало слов, он переходил на итальянский, но не останавливался ни на миг.

— Дело в том, — сказал Михаил, — что мы спешим к Альпийскому редуту. Фашисты кричат, что там будет заканчиваться война, что редут продержится очень долго, если не вечно. Ну вот, нам и хотелось бы прежде всего попасть туда, чтобы отщипнуть хоть кусочек этого редута. У нас особые счеты с фашистами, и мы боимся, что не успеем их сквитать. Вы понимаете нас?..

— Прекрасно понимаю, но позвольте сообщить: никакого редута нет.

— Как так нет?

— Блеф, все блеф! К нам на днях приплелся один английский майор, удрал из Альп. Он был среди пленных, которых погнали на строительство этого редута. Задушил какого-то эсэсовского офицера, переоделся в его форму, украл машину с радиостанцией, ехал через перевал, потом у него отказали мотор и тормоза, он чуть не разбился, но врезался в табун лошадей и таким путем спасся. Навьючил радиостанцию на лошадь, сам сел на другую и так, весь в крови, приехал к нам. Я устроил его в пансионате синьоры Грачиоли, он там чуточку оправился и теперь информирует нас о том, что делается на свете. Сидит день и ночь с наушниками.

— А редут, редут? — нетерпеливо спросил Михаил.— Что с ним?

— Редута нет. Майор рассказывает так. Их согнали туда к какому-то альпийскому озерцу, чтобы строить. Но на месте не оказалось ни одного мешка цемента, ни одного круга арматуры, ни одного перфоратора. Только лопаты. А там ведь камень, лопатой не угрызешь. Материалы для редута должен был закупить какой-то барышник в нейтральных странах. Но он вовремя удрал оттуда, и теперь редут держится только на Кальтенбруннере и Отто Скорцени. Ждут туда Гитлера, если тот вырвется из Берлина. Наш дуче тоже, конечно, рванет туда. Хотелось бы поймать его здесь, не выпуская из Италии, но если даже ему удастся добраться до так называемого редута, то там их всех, и Гитлера, и Муссолини, и Кальтенбруннера, можно будет взять голыми руками. В крайнем случае хватит одного охотничьего ружья.

— Захватить Гитлера живым — то до дьябла интересная акция, — промолвил пан Дулькевич.—То целое военное приключение, пся кошчь!

— Война — это сплошное приключение, — усмехнулся капитан. — Хотите приключений — пробирайтесь в Австрию. Я вас не могу задерживать. Вообще же честному солдату и здесь найдется достаточно работы.

— Наверно, мы останемся здесь, — сказал Михаил. — Как, товарищи?

— Если здесь продолжается война, то было бы бессмысленно уходить от нее, — поддержал его Сливка.

— Значит, поехали к синьоре Грачиоли? — сказал капи-тан Билл.

— Пся кошчь! — воскликнул пан Дулькевич. — Пан капитан — это целый рудник, шахта с информацией. Всю войну мечтал встретить такого интересного собеседника. Я начинаю изучать итальянский язык, пся кошчь! Везите нас к синьоре Грачиоли!

Через полчаса они уже ехали на тупорылом грузовичке по шоссе над горной речонкой Мера. По обе стороны дороги без конца пестрели рекламы: «Тончайшее белье — женское и мужское», «Удобнейшие гостиницы», «Очаровательнейшие ландшафты», «Крепчайшие вина».

— Все как в Америке! — радостно воскликнул Юджин.— Ничего обычного, все наилучшее.

Но реклама бледнела перед писаниной, прославляющей режим дуче.

Везде: на гигантских щитах, на стенах белых домов, на мостах, на стесанных боках скал,— везде бросались в глаза цитаты из речей Муссолини, подписанные большой буквой М. «Верить, бороться, слушаться»,— поучал дуче со стены домика. «Дуче га семпре рачионе!» — «Дуче всегда прав!» — кричала надпись с высоченной афиши. В скалы были забиты железные скобы с таким расчетом, чтобы едущий по шоссе читал в перспективе бесконечную надпись: «Д-У-Ч-Е-Д-У-Ч-Е-Д-У...» Железные скобы бежали над шоссе двадцать, пятьдесят, сто километров. Уже речка влилась в озеро Комо, уже машина проскочила мост возле Сорико и побежала вдоль западного берега озера, а вверху на скалах без конца сплетались стальные скобы, вдалбливая в мозг ненавистное, проклятое слово.

— Хоть бы поснимали эту гадость! — сказал Михаил.

— Этих скоб не снимали даже тогда, когда в Италии обдирали все железки: ручки от дверей и шпингалеты на окнах, — усмехнулся капитан. — А теперь нам просто некогда. Приходится воевать.

— Разве это отняло бы много времени?

— О-о, у нас вся Италия размалевана. Муссолини хорошо знал, как повлиять на латинскую психику. Слова, слова, торжественные, напыщенные. Призывы, обещания, угрозы. Спросите Пиппо, он вам скажет, что в Италии никто не имел обеспеченной работы, кроме маляров, которые днем и ночью должны были выписывать на стенах и скалах лозунги дуче. Придворные блюдолизы рисовали Муссолини в самых удивительных позах. Дуче голый до пояса натирается снегом. Дуче поднимает огромные гири. Одетый в прекрасный черный костюм, в высоких ботфортах со шпорами, в черных кожаных рукавичках, он сидит в стальной клетке вместе со львицей и гладит страшного зверя.

А все итальянцы знают, что дуче — кривоногий человечек с куриной силой, что у него язва желудка и ест он только манную кашу. Когда-то итальянцы были знаменитыми художниками, теперь они стали малярами. Когда-то мы жили бедно, но весело. При Муссолини мы умирали с голоду и двадцать четыре года носили траур по убитым, расстрелянным и брошенным в тюрьмы.

— Я слушаю все это, и мне вспоминается Германия,— прошептала Дорис на ухо Михаилу. — Ведь у нас все было в точности так. Только здесь все как будто несерьезное, смешное. А у нас — хмурое, угрожающее.

— Уверяю вас, что в Германии сейчас тоже смешными кажутся все глупые выдумки, связанные с культом Гитлера, — сказал Михаил.

Пансионат синьоры Грачиоли помещался в трехэтажном домике, поставленном на голой гранитной глыбе, над самым озером. Внизу около шоссе росли высоченные старые груши, взглянув на которые Михаил сразу же вспомнил Украину. С другой стороны у подножья глыбы лежал маленький полуостров, весь в зеленых деревьях, травах и цветах. Весна уже пришла на озеро Комо. Весной пахло и в маленьких солнечных комнатках пансионата, уставленных старинными деревянными кроватями и этажерочками с томиками Данте, Петрарки и Боккаччо.

Синьора Грачиоли, маленькая, толстенькая, с темным пушком на верхней губе, встретила партизан так, словно ждала их уже давным-давно.

— Ах, бамбини![48]— всплеснула она руками.— Вы усталые и грязные, как трубочисты! Сейчас я вас всех вымою! Вымою и переодену в самое лучшее итальянское белье. Синьора, вы пойдете ко мне. Не возражайте, женщина должна слушаться женщину. Потом я накормлю вас, бамбини, лучшим итальянским обедом. Минестроне, пепперони и обязательно спагетти.[49]

— Два года не ел спагетти, — вздохнул Пиппо. — Мама Грачиоли, я заплачу, увидев тарелку со спагетти.

— Мадонна миа! Среди вас итальянец?!

— И поляк, прошу пани, поляк тоже есть, выступил вперед пан Дулькевич. — Я был в Италии еще до войны. Но, пся кошчь, некогда не встречал такой очаровательной женщины, как вы, пани Грачиоли! Слово гонору!

— Синьор перехвалил меня, — скромно потупилась хозяйка.

— О-о, перехвалить женщину — вещь невозможная! — воскликнул поляк.

Впервые за много месяцев они мылись горячей водой, надевали белоснежное белье, ступали по чистым коврикам, шли обедать в столовую, где для каждого был поставлен настоящий стул, а не лесной пень; где был стол и на нем тарелки, а не задымленные котелки; где белели треугольники скрипучих салфеток, а не холодный снег.

Пан Дулькевич вышел к обеду в сорочке с накрахмаленными манжетами. Он сумел расшевелить сердце синьоры Грачиоли, и она достала из дальнего закоулка пузатого семейного комода сорочку мужа. Пан Дулькевич сел за стол и постукивал по тарелке манжетами, как кастаньетами.

— Пся кошчь! — сказал он.— Я имею наконец свою маленькую радость. Судьба возвращает мне утраченный вкус к жизни.

К обеду вышел и английский майор, о котором рассказывал капитан Билл. Он был одет в английский солдатский мундир из толстого сукна, в черные грубые ботинки и белые гамаши. Поражали смертельная бледность его лица и лихорадочные огни в глазах — англичанин, наверно, давно уже забыл, что такое сон. Увидев за столом новое общество, майор поджал губы — кожа на его скулах натянулась, как на барабане. Кивнув головой, он спокойно шел к своему месту.

Вдруг на его пути выросла высокая фигура Клифтона Честера.

— Капитан Роупер! — воскликнул англичанин.

Майор остановился. Он не испугался, ни тени удивления не промелькнуло на его спокойном лице, глаза все так же горели, и кожа на челюстях была так же натянута.

— Кто вы? —по-английски спросил он.

— Капитан Роупер! — еще раз воскликнул Клифтон Че-стер.— Вспомните, пожалуйста, конвой «PQ — 17», крейсер «Йорк», вашего ординарца Клифтона Честера.

— Это вы? Рад видеть вас живым,— сказал Роупер.

Он стоял перед Клифтоном, опустив руки, держа прямо голову, почти по стойке «смирно». И Клифтон тоже вытянулся — перед ним был офицер британской армии.

— Я вспомнил вас, капитан...— начал было он.

— Не капитан, а майор,— поправил его Роупер.— Ровно в семь часов вечера, когда мы с вами виделись в последний раз, я получил по радио сообщение о присвоении мне чина майора. Ночью мы изменили курс и пошли наперерез немецкой эскадре, которую и перехватили на восток от островов Ян-Майен.

— Но ведь эскадра была без «Тирпица»!

— Да. Зато там был линкор «Шарнхорст», и наши доблестные моряки пустили его на дно. К несчастью, наш «Йорк» тоже был потоплен. Таким образом, мне пришлось быть майором ровно сутки.

— Не намного дольше, чем мне, прошу пана,— вставил пан Дулькевич.

— Вы что-то сказали? — Роупер повернулся к нему.

— Я был майором сорок три минуты.

— Ах, вот как? — Роупер попробовал изобразить на лице подобие усмешки.— Ну что же, приятно познакомиться с людьми, которые имели похожую судьбу. Я еще раз повторяю: рад видеть вас живым, Клифтон Честер.

— И я рад, что встретил вас, сэр. Значит, вы послали тогда телеграмму?

— Да. И у нас одинаковая судьба. И мы будем выполнять свои военные обязанности до конца. Не так ли?

— Да, сэр.

— А для этого все-таки надо пообедать,— Роупер засмеялся.

— Мы слышали о ваших приключениях,— сказал Михаил.— Капитан Билл рассказал нам, как вы вырвались из редута.

— О, редут — мелочь. Надо было дожить до него, пройти через десятки лагерей, через побеги, гестаповские суды.

— Пся кошчь! — Пан Дулькевич щелкнул манжетами.— Это нам известно!

После обеда собрались в гостиной второго этажа, где стоял старый, как и все в доме синьоры Грачиоли, рояль. Маленький Франтишек Сливка, совсем затерявшись среди блестящих черных плоскостей огромного инструмента, сел играть. Уже солнце упало за горы, и синьора Грачиоли внесла в комнату свечи, уже исчезли куда-то Клифтон Честер и Юджин Вернер вместе с майором Роупером, а Сливка все играл и играл...

Не раз и не два заливался слезами пан Дулькевич, когда чех играл мазурки Шопена, и снова начинал дирижировать манжетами, когда композитор переходил к Верди.

Проверив партизанские патрули, вернулся капитан Билл. Он устроился в кресле в углу комнаты и тоже притих, покоренный великой музыкой, что плыла из-под бледных, хрупких пальцев Франтишека Сливки.

А в это время внизу, в комнате, которую занимал Роупер, происходило маленькое совещание представителей англосаксонских наций. Майор позвал к себе Клифтона и Юджина, посадил их на твердые, неудобные стулья и стал мерить помещение тонкими ногами.

С Клифтоном он долго разговаривать не стал.

— Сержант Честер,— тоном приказа промолвил он,— вы встретились с майором армии его величества,— стало быть, отныне вы должны выполнять все распоряжения своего офицера.

— Однако, сэр,— попробовал начать дискуссию Клифтон,— я боец партизанского отряда «Сталинград», у нас есть командир, которому мы подчиняемся уже долгое время...

— Вы можете выполнять приказы командира своего отряда, но, если будет надо, должны слушаться и майора британской армии,— безапелляционно заявил Роупер.— Вам понятно?

— Да, сэр.

— Я не буду злоупотреблять своим положением, но вы сами понимаете, мы должны позаботиться об интересах нашей родины и здесь, на итальянской земле.

— Совершенно справедливо, сэр.

— Сейчас можете быть свободным. Когда надо будет, я вас позову.

— Да, сэр.

— Своему командиру можете не говорить о нашем разговоре.

— А не будет это изменой, сэр?

— Служение родине никогда не считалось изменой для настоящего британца. Вам еще что-то не ясно, сержант Честер?

— Все ясно, сэр.

— Можете идти.

— Слушаю, сэр.

Все повторялось. Все было точно так, как в то раннее июньское утро в тесной каюте крейсера «Йорк». И снова дисциплина оказалась сильней рассудка. Неужели война ничему не научила простого английского парня Клифтона Честера?

Как только дверь за Клифтоном закрылась, Роупер щелкнул ключом и повернулся к американцу.

— Скажите,— прерывающимся голосом спросил он,— вы хотите жить?

Однако Юджина испугать было не так легко, как доверчивого «томми».

— Послушайте, мистер майор, или кто вы такой,— небрежно сказал он.— Высказывайтесь точнее или убирайтесь ко всем чертям!

— Не забывайте, что перед вами офицер союзной армии!

— Вы сейчас такой же офицер, как я президент Соединенных Штатов. Говорите прямо, чего вам от меня надо?

— Американцы всегда были не очень вежливы,— насмешливо бросил майор.

— Осторожно, сэр, об американцах. Вы только что пропустили прекрасную возможность помолчать. А то я могу применить к вам международный радиокод. У вас я вижу рацию,— значит, вы знаете, что такое восемьдесят восемь по международному коду. Могу и напомнить: это значит — «катись колбаской!». О’кей!

— Будем говорить, как деловые люди...

— Валяйте! Только не думайте, что я стану слушать быстрее, чем вы говорите. Я солдат. Никакие другие деловые разговоры меня не интересуют.

— Война кончается.

— Вот и хорошо.

— Что вас ждет дома?

— Куриная ферма с рекордистками и таким петухом, что вам и не снился.

— А вы не хотели бы увеличить свою ферму, скажем, в сто или тысячу раз?

— Осторожней, майор, я не Рокфеллер и не Дюпон.

-— Однако вы могли бы привезти с войны капиталец.

— Из каких же источников?

— Я вас не принуждаю. С таким же успехом я могу вручить награду русскому лейтенанту или итальянскому берсальеру. Но мне хотелось бы все-таки иметь дело с англо-саксами.

— Короче говоря, вам надо обтяпать какое-нибудь грязное дельце?

— Ничего подобного. Сегодня ночью здесь будет проезжать большая эсэсовская колонна.

— Мы ее задержим.

— Безусловно. Шоссе перегорожено, возле завала стоит патруль. Но колонна очень большая, и вряд ли мы сможем управиться своими слабыми силами.

— Разгоним хоть немцев.

— В том-то и дело, что разогнать самое легкое. Важнее захватить эсэсовского генерала, который везет ценные гестаповские архивы.

— Мы и захватим его целым отрядом.

— Вы представляете, что получится, если архив попадет в руки партизан! Его растащат, потеряют ценнейшие бумаги, в то время как все это чрезвычайно важно для командования союзников. Наши войска будут здесь через день. Пятнадцатая группа армий американского генерала Кларка уже приготовилась к прыжку через По.

— А разве все-таки нельзя договориться с капитаном Биллом, с нашим лейтенантом? Я не знаю итальянцев, но за русского ручаюсь. Парень подходящий!

— У капитана Билла есть старшие командиры, он должен посоветоваться с ними. Это приобретет огласку, а там, где не сохранена тайна, трудно ожидать успеха.

— Черт, это верно!

— А с вашим лейтенантом я собирался посоветоваться в том случае, если бы вы и Клифтон отказались помогать мне. Все же мы, англосаксы, должны иметь какую-то свою национальную гордость.

— Да, вроде так.— Юджин нерешительно поскреб затылок. .

— Кроме того, мне не хотелось бы отдавать в чужие руки пятьдесят тысяч долларов

— Сколько вы сказали?

— Пятьдесят тысяч.

— Это для одного?

— Только на вашу долю.

— И все за этого несчастного эсэсовца?

— Прежде всего за документы.

— Вы не врете?

— Слово джентльмена.

— Гм, стоит подумать.

— Думать нечего. Решайте сразу. Согласны или нет.

— Хотел бы я видеть американца, который откажется получить пятьдесят тысяч долларов! Значит, дело честное?

— Слово джентльмена.

— Тогда вот моя рука!

Роупер не имел привычки подавать руку нижним чинам, но Юджин сам поймал его пальцы и стиснул так, что майор присел.

Если бы Юджин знал, какой дорогой, непоправимо дорогой ценой придется ему платить за чрезмерную доверчивость!.. Если бы знал командир, какая опасность грозит его верным товарищам!..

В этот вечер все они были вместе. Сидели на веранде второго этажа и смотрели на темную поверхность озера Комо, в которой плавали звезды. Пахло свежестью воды, молодыми травами и смолистыми почками столетних груш, которые так напоминали Михаилу Украину. В этот вечер Михаил впервые за войну почувствовал себя не на переднем крае.

На другом конце веранды Раймонд Риго допытывался:

— Мосье Дулькевич, какой национальный вид спорта в Польше? Футбол?

— Нет.

— Бокс?

— Нет, не угадаете.

— Конная езда?

— Нет.

— Бридж?

— Ничего похожего.

— Гольф?

— Пся кошчь, нет.

— Так что же?

— Восстание, как и во Франции, пся кошчь!

Оба захохотали. Клифтон Честер, который хмуро жался где-то в темном углу, глухо промолвил оттуда.

— Из всех живых существ только человек умеет смеяться, хотя имеет меньше всего оснований для этого.

— У нас на Украине есть птица — сыч,— весело вмешался в разговор Михаил.— Он хохочет каждую ночь. Хотите, я расскажу историю про сыча?

Но Михаил не успел рассказать эту историю. На веранде появился капитан Билл. Он был взволнован, хоть и старался не показать этого.

— Прошу прощенья,— обратился капитан к Михаилу.— Дела сложились так, что я должен попросить помощи у вашего отряда. Конечно, вам надо было бы отдохнуть, но...

— Что случилось? — Михаил поднялся.— Говорите, капитан Билл. Мы готовы.

— Патруль задержал большую немецкую колонну на шоссе, неподалеку отсюда. Там всего пять моих партизан, а в колонне тридцать или сорок машин. Есть броневики. До черта оружия. Наверно, одни эсэсовцы. Если нас будет четырнадцать, это тоже немного, но все же больше, чем шесть.

— Товарищи,— обратился Михаил к партизанам,— прошу собираться. Через минуту трогаемся за капитаном Биллом. Вы, Дорис, останетесь здесь.

— Я пойду с вами,— женщина поднялась.

— Нет, нет! —замахал руками капитан Билл.— Я прикажу синьоре Грачиоли, чтобы она заперла вас.

— Обещайте мне, Дорис, не делать глупостей.— Михаил взял ее руку.— Обещаете?

— Не знаю.

— До свидания.

— Наш пароль: «Европа, сорок пять»,— сказал капитан Билл.— Отзыв «Милан». В машине у меня лежат два «панцерфауста». Ваши люди знают это оружие?

— Я знаю,— откликнулся Юджин.

— Возьмите вдвоем с Честером один «фаустпатрон»,— сказал Михаил.— Я с Пиппо — второй. Пошли, товарищи.