Европа-45. Европа-Запад

КОГДА ЛЮДИ ГОЛЫЕ...

Полевая баня издалека напоминала продолговатый суповой термос, поваленный набок и подпертый автобусными колесами. Гауптман Либих сначала даже не сообразил, что это за диковина пристроилась к берегу канала на окраине Хогсварта.

Гауптмана трясла лихорадка. Три дня и три ночи — в дюнах. Страх, голод, холод. И потому, когда он увидел сизый дымок, когда почувствовал тепло, струящееся от металлических стен бани, сразу же забыл о том, что должен спешить в штаб, чтоб доложить начальству о гибели ракетной базы, забыл все свои желания, кроме одного: согреться, постоять под журчащим теплым душем, смыть с себя весь ужас этих дней, надеть чистое белье!

Либих подошел к бане. Что-то шипело в ней, гудело, звенело, запах лизола бил в ноздри. У дверей на железном походном стуле равнодушно сидел фельдфебель санитарной службы.

— Работает баня? — спросил Либих.

Фельдфебель неторопливо поднялся, вынул изо рта трубку. Был он невысок ростом, сухолицый, остроглазый. Шинель на нем имела такой вид, словно ее впервые надели. Новенькие сапожки фельдфебеля поблескивали, и Либиху стало неудобно за свои грязные сапоги, за дырявую шинель и намокший ранец.

— Раз я начальник этой бани, она не может не работать,— резким голосом сказал фельдфебель.

Острый подбородок его был задран вверх, как носок старого ботинка. Такие люди вызывают неприязнь с первого взгляда. Однако Либиху очень хотелось помыться. Он улыбнулся.

— Значит, я сейчас погрею свои косточки? А то во мне уже не осталось ни капельки тепла.

Черная трубка, вернулась в сухогубый фельдфебельский рот. Начальник бани уселся на свой железный трон и принял вид императора. Церемониал вежливости по отношению, к старшему по чину выполнен, теперь начальник бани мог заявить о своих прерогативах.

— Ничего не выйдет,— равнодушно процедил он.— Моя баня — только для войск гарнизона.

То, что казалось таким близким и возможным, вдруг стало недосягаемым.

— Послушайте,— пробормотал Либих.— Послушайте, фельдфебель, разве здесь... разве это не часть группенфюрера Кюммеля?

Начальник бани бросил на гауптмана пренебрежительный взгляд:

— Во-первых, это военная тайна. А во-вторых... здесь слишком много шляется разных шпионов, чтобы я... Я просил бы гауптмана показать документы.

При других обстоятельствах Либих непременно возмутился бы. Но сейчас он молча достал из кармана аусвайс[37]. Фельдфебель пробормотал что-то об «изменниках двадцатого июля»[38], переложил трубку из одного уголка рта в другой, развернул удостоверение, медленно пробежал глазами напечатанный готическим шрифтом текст и вдруг вскочил со своего стула. Оказалось, что он умеет лихо стукать каблуками, в один миг прятать трубку в карман шинели, выбрасывать вперед руку, есть глазами начальство. Он все сумел, эта сволочь, самоуверенный санитарный фельдфебель, после то-го как узнал, что перед ним начальник секретного объекта №1.

— Прошу прощенья, герр гауптман! — гавкнул фельдфебель прямо в лицо Либиху.— Я к вашим услугам, герр гауптман!

— Значит, я могу помыться? — все еще несмело спросил гауптман.

— Яволь! Хайль!

— Из вас получится хороший начальник бани, фельдфебель,— похвалил Либих, влезая по лесенке в железный термос.

Фельдфебель полез следом за ним.

— Позвольте помочь, герр гауптман!

— Благодарю, я сам.

Начальник бани не отставал: хотел загладить свою вину.

— Обмундирование прикажете в дезинфекцию? — спросил он, когда гауптман остался в одних подштанниках.

— Ну что же...— важно ответил Либих. Он уже вошел в роль человека, к велениям которого прислушиваются.— Если только шинель высушится...

— О-о, у меня в камере можно цыплят жарить! — захихикал фельдфебель.

Либих сбросил подштанники, достал из ранца кусок зеленого мыла и направился на другую половину бани — в душевую. На пороге душевой стоял здоровенный солдат в рабочем полотняном мундире. В руке у него был помазок, в другой — ведро.

— Подмажемся? — скаля зубы, спросил он.

— Что это там у вас?— растерянно пробормотал Либих.

— Не знаете? Марию Магдалину из себя корчит! Ты что, впервые в бане? Жидкость от всякой нечисти, кройцефикс[39]. Один раз мазнешь — и все исчезнет. Даже кожа слазит! Прима!..

Либих остановился. Хотел сказать, что он не солдат, а офицер, что его не полагается мазать этой гадостью, но смолчал. И солдат, воспользовавшись молчаливым согласием гауптмана, с разгона ткнул ему помазком пониже пупка. По ногам Либиха побежали холодные противные струйки. Кожу его словно бы обожгло. Он рванулся вперед, чтобы поскорее смыть с себя эту гадость, но солдат схватил его за плечо.

— Ты чего выламываешься? А под мышками? У тебя и на груди, как у медведя. Тоже надо бы...

Либих не выдержал. Резким движением плеч сбросил руку солдата, повернул к нему бледное, перекошенное яростью лицо:

— Слушайте, вы, солдат!..

— Прошу прощенья, герр...— забормотал банщик.— Сейчас пущу воду... Один момент... Прима водичка...

Либих вошел в душевую. Здесь окружило его все, что мило немецкому сердцу. Белые стены, еще сухие деревянные решетки под ногами, аккуратно, тепло, тихо.. Где-то щелкнуло, заклокотало, и из душевого ситечка дружно ударили тонкие, щекочущие, теплые струйки воды.

— Мой боже,— прошептал Либих,— как мало надо человеку!..

Погруженный в райское блаженство, Либих не заметил появления еще одной голой фигуры. Но фигура эта сама напомнила о себе, хлопнув гауптмана по спине. Либих вздрогнул, обернулся и увидел долговязого белотелого мужчину с прилизанными волосами.

— Ты как сюда попал? — воскликнул незнакомец.— Это же мошенничество! Фельдфебель говорит, что баня готовится для какого-то начальства, что он не имеет права пускать сюда даже божьего духа, а тут, оказывается, уже сидит субчик...

— А вдруг я и есть тот божий дух! — фыркая, отозвался Либих.

— Может, ты еще назовешься Саваофом? Но у того, насколько мне известно, борода растет на морде, а не на груди, как у тебя. Из какого только зверинца ты выскочил!

— Дурак,— спокойно сказал гауптман.— Волосы на груди — это признак мужества. Японцы, чтобы не быть похожими на женщин, даже делают себе специальные парики на грудь.

— Ты скажи: сколько с тебя взял фельдфебель?

— Ничего.

— Тогда ты, наверно, действительно не такая баба, как я. Я дал ему пачку лучшего табака «Дюбек». Твоя фамилия как?

— Либих.

— А я Финк, Арнульф Мария Финк.

— Откуда у тебя русский табак? — поинтересовался Либих.

— Оттуда, откуда я и сам,— с Восточного фронта.

— Ну, как там, горячо?

— Во всяком случае, не так, как здесь... Намыль мне спину. Вот так... Благодарю. Спасибо... На Востоке продолжается еще и до сих пор то, что началось под Сталинградом.

— А ты и под Сталинградом был?

— Видишь, вот рука? Это там, под Сталинградом... Как рвануло что-то... Похоже, их «катюша»... Ну, пальцы и скрутило. И думаешь, помогло? Все время просидел на передовой... Вот у меня был товарищ — Гейнц Корн. Тому руку переехала наша полевая кухня. Зимой... Он нарочно под колесо подсунул... Земля твердая, кухня была полна супу — так рука и хрустнула... И что же? Я погибаю на передовой, а мой друг Гейнц Корн, которого надо бы судить за умышленное членовредительство, пригрелся в трофейной команде. Кстати, может, ты разъяснишь мне, что делается в этом эсэсовском гнезде? Понимаешь, я приехал сюда по вызову самого группенфюрера Кюммеля... Вчера пришел в штаб. Говорят, группенфюрер куда-то уехал. При этом узнаю, что здесь же был и мой брат Рольф. Штурмбанфюрер СС Рольф Мария Финк, не слышал про такого? Жаль... Он был настоящим немцем... Я говорю «был» потому, что Рольфа уже нет. Убит бомбой — американской или английской — в этом проклятом Хогсварте. Вчера я целый день шлялся по городу и не увидел ни одной воронки. Что за бомба такая? Может, она взорвалась в воздухе?

— Не знаю. Я уже иду. Накупался.

— Ну иди, иди. А я еще понежусь полчаса за себя и за Рольфа. Мой братец тоже любил купаться...

Когда Либих, побрившись взятой у начальника бани безопасной бритвой, застегивал френч, из душевой выбежал в раздевалку Финк. Он глянул на гауптманские погоны Либиха, с перепугу икнул, крякнул, крутнулся на месте и снова махнул назад.

— Чего это он? — удивился санитарный фельдфебель.

— Наверно, что-то забыл в душевой,— пряча усмешку, ответил гауптман.

Через час он уже стоял перед бригаденфюрером Гаммельштирном и коротко докладывал о событиях, что произошли несколько дней назад на базе «фау-2».

— Значит, вы можете поклясться, что группенфюрер барон Кюммель погиб у вас на глазах? — спросил Гаммель- штирн.

— Яволь. Он погиб как герой.

— Царство ему небесное! — Бригаденфюрер, крестясь, поднялся из-за стола.— Он был храбрым воином и настоящим немцем.

Гаммельштирн еще раз перекрестился. И Либиху показалось, что рука у него дрожит. Гауптман отнес это за счет волнения и жалости к погибшему барону, но совсем упустил из виду то обстоятельство, что у Гаммельштирна были основания не только горевать, но и радоваться. Смерть фон Кюммеля автоматически ставила бригаденфюрера Гаммелыптирна на высшую должностную ступень, как повышала она по службе еще сорок шесть офицеров.

— А вас, говорите, эти... бандиты отпустили? — спросил бригаденфюрер.

— Так точно!

— Чем же вызвано такое великодушие?

— Они помиловали меня, потому что я ученый.

— Прекрасно! А я расстреляю вас на том основании, что вы ученый! За измену и трусость. Что вы на это скажете?

— Э-э... герр бригаденфюрер... Но в интересах будущего, в интересах Европы... Европе ведь понадобятся ученые. Я так думаю...

— Ученые! Мне плевать на ваши факультеты и университеты! Пока продолжается война, люди делятся на солдат и не солдат. И будьте уверены: я не пожалею вызвать отделение эсэсманов, одного залпа которых достаточно...

— Герр бригаденфюрер...

— Молчать! Я еще не все сказал. У меня есть вызов... Вас вызывают в Пеенемюнде[40]а мне начхать на Пеенемюнде.

— Прошу прощенья.— Либих почувствовал твердую почву под ногами.— Ведь как раз Пеенемюнде дало нации оружие отплаты.

— Оружие! Где оно? Где ваша площадка? Где великий воин группенфюрер барон фон Кюммель? Ничего нет! Нет, о горе нам!..

Либих потерял какую бы то ни было надежду. Расширенными от страха глазами он смотрел на красную физиономию Гаммельштирна и чувствовал, что у него подламываются ноги. «Я упаду сейчас на колени,— думал он.— Буду просить этого идиота, чтобы он отпустил меня в Пеенемюнде».

Гаммелынтирн исчерпал все запасы генеральского красноречия, которое охватило его, как только он подумал о предстоящем повышении. Он был удовлетворен: перед его блестящей логикой оказался бессильным даже ученый. Почти добродушно он проговорил:

— У меня есть вызов не только от господина Германа Оберта[41], но и от рейхсфюрера СС. Видно, вы очень нужны там, в Пеенемюнде... Я отпущу вас. Но сначала вы уничтожите эту банду в дюнах. Понятно вам?

— Яволь! — проревел Либих.

— Соберете в Хогсварте солдат вермахта. Их слоняется здесь достаточно.

— Яволь!

— И немедленно в дюны! Чтобы за несколько дней там не осталось ни одного бандита. И не болтайте, что вашу площадку уничтожили партизаны. Ее разбомбили. Слышите?

— Яволь!

Гауптман Либих вылетел из штаба, словно выброшенный пружиной. Он представления не имел, куда ему теперь идти, где искать солдат вермахта. Вспомнил о своей беседе с бригаденфюрером и невольно покраснел.

«Ах, не все ли равно? — подумал он тотчас.— Забота о собственной безопасности — основа всех поступков человека. Каждый на моем месте поступил бы так же».

Какой-то фельдфебель с тремя серебряными квадратиками на погонах шел навстречу Либиху. Заметив гауптмана, он остановился. Вся его фигура выражала нерешительность и растерянность. Либих узнал Арнульфа Финка.

— Это... вы? — тоже растерявшись, спросил он, потому что не отважился «тыкать» Финку, как делал это в бане.

— Яволь, гауптман! — фельдфебель вытянулся.

— Ждете группенфюрера Кюммеля?

— Яволь, гауптман! К сожалению, он еще не приехал.

— И не приедет.

— Как же это?

— И бумаги ваши вряд ли придут. Война!..

— Яволь, гауптман! Что же мне делать?

— Идите ко мне помощником.

— К вам? Но...

— Никаких «но»! Слушайте приказ. К вечеру соберите в Хогсварте солдат вермахта. Эсэсманов не надо. Так приказал бригаденфюрер. Собираться здесь, возле штаба.

— Все будет сделано, гауптман!

— Не сомневаюсь. Идите!

Либих с облегчением посмотрел вслед фельдфебелю. Есть еще люди, которые его слушаются!.. Никакие угрызения не мучили больше гауптмана. Страх, стыд, растерянность — все это осталось позади.