Европа-45. Европа-Запад

МИССИЯ «ПЕЙПЕР-КЛИПС»

Чтобы произнести одно слово, требуется работа семидесяти двух мускулов. Так заявил Юджину доктор, когда тот попытался что-то сказать и скорчился от боли, вызванной этим, казалось бы, совсем незначительным усилием. Никогда не представлял себе Юджин, что в его крупном и таком на первый взгляд обыкновенном теле может вмещаться такое сложное приспособление мускулов, нервов, сосудов и прочей чертовщины.

Боль приковала его к постели. Не давала возможности даже на локтях приподняться. Впервые за свои двадцать с лишним лет Юджин Вернер испытал такое чувство: ты хочешь подняться с кровати, ты полетел бы из этой постылой комнаты, белой и чистой до рези в глазах, куда угодно, а тебя не пускает какая-то бессмысленная дырка в боку, и ты недвижно лежишь в постели, будто прибит трехдюймовым костылем. Ты даже крикнуть как следует не можешь, ибо тебя мгновенно пронзит адская боль в теле и — что, пожалуй, еще хуже — сбегутся санитары, фельдшера, врачи, замашут на тебя руками, насупят брови, начнут мотать головами, будто кони в жару.

Однако — ничего не поделаешь. Надо было привыкать. И он привыкал. К тому же у него были свои маленькие утешения. Главное — он в Сицилии. Это напоминало сказку. Мыслями своими он все еще оставался там, на севере Италии, на горном шоссе возле озера Комо, а его тело, оказывается, уже в Сицилии.

«Быстро же меня перебросили сюда»,— подумал он, жмурясь и пытаясь представить себе, каким образом и чем его «перебрасывали»: самолетом, пароходом или машиной? Было, очевидно, всего понемножку, а он, оказывается, ничего не помнит.

Вскоре ему принесли медаль. Так называемое «Пурпурное сердце», даваемое всем американским солдатам за ранение.

— Это для начала, — ободряюще улыбаясь, сказал офицер из Службы информации и просвещения, принесший Юджину медаль, — а поправишься, пойдешь на фронт — получишь все награды, которые может получить американский вояка: медаль меткого стрелка, Бронзовую звезду, Серебряную звезду, Военный крест с пальмами и в довершение Почетную медаль конгресса.

— Вы считаете, что война продлится до тех пор, пока вы станете дедушкой? — не без ехидства спросил его Юджин.

— Но-но, сержант, — насупился офицер. -- Я вижу, что вас плохо учили уважать старших!

А еще неделю спустя пришел тот же офицер (оказалось, что он служит здесь при госпитале), взял Юджина за руку, хлопнул другой рукой сверху, забыв о боли, которую мог причинить раненому.

— Друг мой! — воскликнул он.— Вы родились в сорочке. Во-первых, вы значитесь в списке мертвых. Во-вторых, все те награды, которые я вам посулил, у вас уже имеются. Оказывается, их выдавали вам автоматически за все то время, пока вы блуждали где-то там по Европе. А в-третьих, дружок, вы уже не сержант, а лейтенант американской армии. Лейтенанта вам присвоили посмертно, по всей вероятности для утешения ваших безутешных родичей...

Так Юджин Вернер стал лейтенантом.

Его сразу же перевели в офицерскую палату, где у него оказался только один сосед, жилистый, угрюмого вида капитан, только накануне привезенный из Рима. Капитан был ранен в ногу, ранен при каких-то загадочных обстоятельствах, о которых у него не было ни малейшей охоты рассказывать новоиспеченному лейтенанту. Зато у этого жилистого черта оказалась под кроватью объемистая бутыль в плетенке; бутыль, по самое горлышко наполненная отличным сицилийским вином «мальвазия сичилиана». И хотя Юджин еще далек был от выздоровления, а капитану сделали только вторую перевязку, на следующий день они дружно взялись за мальвазию, ибо тот день оказался Днем Победы — счастливейшим днем для солдат всего мира.

Их госпиталь помещался в бывшем пансионате курортного сицилийского городка Таормина. Весь городочек, собственно говоря, был сплошным пансионатом, а теперь, как они думали, стал сплошным госпиталем; на его тесных и кривых уличках, на террасах, нависающих над синим-пресиним морем, не видно было ни одной живой души, но в день окончания войны, в День Победы, оказалось вдруг, что в Таормине, кроме раненых, находятся еще целые полки солдат и офицеров, которые, очевидно, отсиживались здесь именно в ожидании этого счастливейшего дня. На улицах Таормина взревели десятки военных оркестров, настоящих американских военных оркестров; в бешено-веселом ритме они могли сыграть вам даже траурный марш! На улицах городка не умолкали радостные крики, объятия, толкотня, песни. И Юджин с капитаном пили сладкое сицилийское вино и плакали от радости, проклиная свои ранения; пили и плакали, а на улицах Таормина кипела радость и играли оркестры, играли оркестры, играли оркестры!

Вино и победа немного согнали мрачное выражение лица капитана. В коротких паузах между очередными стаканами вина он расспросил Юджина о его военной судьбе и, узнав, что тот хорошо знает Германию, учился в специальной школе, а затем прошел с партизанами от Северного моря до самой Италии, сказал:

— Можешь возблагодарить бога, что встретился со мной. Я помогу тебе устроиться после госпиталя так, как никому и не снилось. Держи стакан!

Им досаждали журналисты и какие-то субъекты из Службы информации и просвещения. Приходили с метровой длины блокнотами и задавали глупые и бессмысленные вопросы: «Довольны ли вы своей судьбой?», «Любите ли вы своего сержанта?», «Что бы вы хотели взять с собой на необитаемый остров?», «Какой ваш наибольший порок?»

Капитан поднялся первым. Ему принесли алюминиевые костыли с пластмассовыми подлокотниками, он немного попрыгал по комнате, прилаживаясь к «добавочным ногам», и поковылял на улицу, где светило солнце и отливало синевой теплое и прекрасное море.

Вернулся он после первого своего бегства из белой прохладной палаты уже не таким мрачным и угрюмым, как обычно, и в его резком голосе послышались даже теплые нотки, когда он сказал Юджину:

— Быстрей поправляйся, лейтенант, да пойдем странствовать с тобой по этой благословенной земле. Никогда не думал, что Сицилия так прекрасна!

— Мы в Америке привыкли, что Сицилия — это родина всех знаменитых гангстеров,— вспомнив о своем давнишнем споре с Пиппо Бенедетти, сказал Юджин и засмеялся,— поэтому и рисовалась она нам всегда как нечто голое и жалкое.

Раны их заживали на диво быстро. Видимо, в этом играл свою роль сухой климат Сицилии. Они уже ходили вдвоем, грелись на солнышке, любовались с террас то живописными глыбами розового камня, брошенного в море и названного «Изола Белла», что означало — «Прекрасный остров», то купальнями пляжа Мортелле, то дворцом герцога Сан-Стефано. Они понемногу бродили по Таормину, начиная свои странствия от собора и спускаясь все ниже и ниже, к самому морю, к пляжу Мазарро, скрытому меж двух высоких мысов; вода была там настолько теплой и синей, что даже нельзя было в это поверить. Вопреки запретам врачей, они пристраивались на машины, идущие в Мессину или в Катанью, и постепенно знакомились с южным побережьем острова. Они видели густые рощи лимонных деревьев, посаженных сицилийцами в золотых пазухах долин у самого моря. Видели ряды террас на склонах суровых кремнистых гор и пепельные заросли олив на этих террасах. Видели, как делают эти террасы, целыми семьями карабкаясь на отвесные скалы и собирая там большие и маленькие серые камни, чтобы на их месте посадить оливы. Это дерево растет долго. Только внуки, а то и правнуки дождутся первых маслин. Но человеческим желаниям нет предела. Человек трудится даже тогда, когда не надеется увидеть непосредственных результатов своего труда. Кто-кто, а Юджин, сын фермеров с деда-прадеда, отлично понимал этих людей, что так упорно взбирались на крутые скалы.

Сицилия раскрывалась их глазам, великолепная и суровая. Нигде не могло быть такого синего моря, как то, что омывало Сицилию. Такое море существовало только в старых сказках. Да не все сицилийцы видят свое море. У многих жизнь проходит на каменистых плато центральной Сицилии, где они вдыхают пыль сицилийских дорог, такую мелкую и столь белую, что, как говорил Данте, на свете и снега нет такого белого... И ухо их ласкает не шум прибоя, а грохот выстрелов бандитов «мафии» — бандитской организации, которая на протяжении столетий наводит страх на весь остров. Юджин и капитан ездили к вулкану Этна. В солнечные дни он отлично был виден из Таормина. По дороге они досыта наслушались рассказов о «мафии», об убийствах, убийствах из-за угла, которые не прекращались ни во время войны, ни после, когда на Сицилии уже давно хозяйничали союзники.

Юджин и капитан до сих пор вспоминали, как сладко было вино «мальвазия сичилиана»,— они пили его в День Победы. Но когда они увидели, как сицилийский виноградарь вспахивает свой клочок земли деревянным плугом, сохранившимся, вероятно, еще с тех времен, когда и вправду существовали боги, столь ценившие, если верить мифам, мальвазию, то невольно подумали, что не для всех так уж сладко это сицилийское вино... Да и пили здесь больше не вино, а сок из кактусов, кроваво-черный сок опунций, густо усеявших горы, нависая своими колючими лапами-ветвями над шоссе и над руслами высохших рек, заваленными камнями.

История оставила на Сицилии бесчисленное количество следов. Здесь были греки и римляне, византийцы и арабы, норманны и... гитлеровцы. Каждый завоеватель действовал на свой лад. Одни воздвигали храмы и строили театры, другие разрушали их,— а ныне потомки с одинаковым чувством заинтересованности и изумления осматривали уцелевшие сооружения, все эти храмы, палаццо, замки, фонтаны без воды, дома правосудия, развалины театров, святынь, римских купален... Одни только названия городов напоминали об истории: Таормин, Сиракузы, Палермо, Агригантум. Это было не то что в Америке, где просто копировали названия Старого Света, называя мелкие города Вавилоном, Москвой, Лондоном, Парижем, Варшавой. Здесь царила подлинная история, седая и древняя, как сама земля.

А что за ландшафты открывались твоим взорам из одного только Таормина! Из-за руин греко-римского театра, насчитывающего две тысячи лет существования, проступали синяя даль Ионийского моря и мрачный конус Этны в центре острова. Но диво дивное: душа сицилийца, невзирая на грозные чудеса его земли, невзирая на величественно-монументальные памятники истории его острова, осталась мягкой, ласковой и нежной.

Юджин убеждался в этом, вслушиваясь лунными ночами в сицилийскую песню, которая пробивалась откуда-то с затененного безмолвными горами морского берега. Убеждался, впервые увидя неповторимое произведение рук сицилийца— так называемую «карето сичилиано», небольшой, двухколесный деревянный возок, куда впрягают осликов или мулов, возок, подобно тончайшему кружеву вырезанный из дерева, раскрашенный красками, вобравшими в себя все богатство и разнообразие оттенков сицилийской земли; украшенный миниатюрными панно, на которых изображены опять-таки мечтания сицилийца о лучших временах — о богатстве, благосостоянии, счастье.

— Черт побери,— восклицал Юджин,— я начинаю сожалеть, что мои предки выбрали для переселения из Германии Америку, а не сей дьявольски очаровательный уголок нашей земли. А не плюнуть ли мне на все, жениться на сицилианке и остаться здесь разводить лимоны?

Капитан молчал. Сицилия была прекрасна, но что ему до этого? И что ему до восторгов Юджина, если его судьба уже предрешена?

Вернер отплывал из Мессины под вечер летнего дня. Капитан, несмотря на то что ранение у него было куда более легким, почему-то задерживался в Таормине, а Юджина ждала новая служба, о которой позаботился капитан.

Теплоход отошел от причала. Порт оставался позади. Все оставалось позади: горная земля, благоухание лимонных и апельсиновых рощ, разогретые на солнце камни городских улиц, женщины с удивительно черными, таинственными, как сама любовь, глазами, мужчины с печальными лицами.

Чайки летели вслед за пароходом. Летели стайкой, шумливой, беззаботной. Вот они опустились на воду, едва касаясь ее, на миг замерли, потом поплыли назад, чем дальше— всё быстрее, поплыли вместе с водой, с берегом, с городом, с людьми, заполнившими узкую набережную, с горами...

Но чайки не хотели плыть назад. С резким криком взметнулись они в воздух и полетели вслед за пароходом, догоняя и обгоняя его...

Юджин стоял на палубе, смотрел на чаек, на берег Сицилии и с грустью думал, что порой птица, слабая, маленькая, незначительная пушинка в мироздании, способна на большее, чем всемогущий человек.

«Вот черт!—подумал он.— Уж лучше не показывали бы американцам этой Европы вообще, тогда б они считали, что Америка — лучшая страна в мире... А теперь боюсь, что их не выгонишь отсюда. Да и меня б не выгнали, будь у меня такая возможность».

После Сицилии Юджин очутился в Тироле. Он входил в группу, носившую загадочное и несколько нелепое название «Пейпер-Клипс»[62], где нашел десятки офицеров, молодых, интеллигентных, вежливых. Они получили университетское образование, знали все существующие на земле языки, разбирались в психологии человека, знали как свои пять пальцев не только маленький городок Альтаусзее, не только Тироль, а похоже было, что всю Европу,— среди таких людей Юджин чувствовал себя явно не в своей тарелке... Однако ему намекнули, что его услуги для миссии «Пейпер-Клипс» могут быть весьма ценными. После этого он успокоился.

В Альтаусзее преобладал женский пол. Здесь должен был быть центр того безумного Альпийского редута — одна из затей глуповатого фюрера, и под защиту редута собрались жены высокопоставленных берлинских чиновников, семьи партайляйтеров, генеральские дочери, любовницы эсэсовских головорезов. Мужчины сочли более благоразумным не попадаться на глаза завоевателям. В горах было достаточно убежищ и без этого. Ходили слухи, что где-то здесь скрывается сам Мартин Борман, которого искали, чтобы приобщить к главным военным преступникам на Нюрнбергском процессе. Бывший гаулейтер Тироля Франц Гофер скрывался якобы с группенфюрером СС Карлом Вольфом — бывшим офицером связи Гиммлера в главной квартире Гитлера, организатором и руководителем секретных переговоров между гитлеровцами и союзниками в Северной Италии. Об этих птицах и птичках меньшего калибра говорили меж собой офицеры, когда сходились во время обеда в местном ресторанчике под вывеской «Четыре времени года». Здесь можно было услышать целые легенды. О том, как был пойман Кальтенбруннер и как из-под самого носа у американцев сбежал Адольф Эйхман, организатор уничтожения шести миллионов евреев, один из самых кровавых преступников среди всех нацистов. Рассказывали, как повезло одному английскому полковнику, который обнаружил в небольшом городке Волькенштейн фрау Герду Борман — жену пресловутого Бормана. Она бежала в Тироль из Оберзальцберга вместе со своими девятью детьми и привезла с собой целый чемодан писем супруга. Там же, в этом чемодане, находились секретные документы и стенограммы всех бесед Гитлера, которые он вел на протяжении всей войны во время обедов. А еще рассказывали, что в окрестностях горного озера Теплитцзее все время, находят новые и новые трупы немцев, хотя война уже окончилась и никаких вооруженных групп в горах не должно было оставаться.

Офицеры, пришедшие в армию из университетов, целые дни корпели над бумагами, так как гитлеровцы заполонили город тоннами разнообразнейших архивных материалов. Юджин не представлял себе, что может быть интересного в этих бумагах, на каждой из которых стояла печать с общипанным орлом: у орла распластаны крылья, он как бы собирался взлететь. Юджин потешался в душе и над офицерами-архивариусами, и над этим нелепым орлом, что так и не мог взлететь выше этого убогого городишка, заброшенного в диких голых горах.

Наконец ему наскучило сидеть без дела, и он стал донимать свое начальство просьбами поручить ему какое-нибудь дело. Его послали в нудный и никчемный Волькенштейн в качестве... шпиона. Ему вменили в обязанность шпионить за каким-то английским полковником, который остановился со своей миссией в Волькенштейне. По слухам, это и был тот самый полковник, который выудил у Герды Борман содержимое ее чемоданов, чем невероятно разгневал американского полковника.

Но на этом и окончилось пребывание Юджина Вернера в Тироле. Два дня спустя его отправили на Рейн, отправили по собственному желанию, потому что он просил — уж если посылать куда-нибудь, то в знакомые места, пусть это будет Рейн. Там он хоть чем-нибудь сможет быть полезен для этой бесполезной, на его взгляд, миссии «Пейпер-Клипс».

Тому способствовал вышеупомянутый английский полковник, следить за которым поручено было Юджину, да еще юджиновский пистолет, полученный им при зачислении сотрудником миссии. Пистолет, правда, не такой, как был у него когда-то, еще в бытность сержантом, не переносная гаубица, а так себе — хлопушка. Но и из этого пистолета при желании можно было уложить такого здоровягу, как этот британский сукин сын, если б только Юджин не промазал.

А он промазал. У него дрогнула рука, заслезился глаз, заколотилось от неожиданности и гнева сердце, перехватило дыхание — и все погибло: негодяй удрал, скрылся, а его, Юджина, поторопились отправить из Тироля подальше, чтобы, чего доброго, он еще раз не встретил этого полковника и еще раз не стал охотиться за ним.

А было это так.

Поиски полковника Юджин поставил на широкую ногу. Он не стал забавляться переодеванием, как это делают дешевые детективы, не занялся выслеживанием, подглядыванием, перехватыванием писем, подслушиванием телефонных разговоров.

Просто сел в машину, сел как был — в форме, при оружии— и поехал в Волькенштейн. Там он спросил американского коменданта, где живет британец. Тот и знал и не знал.

— Бывает здесь у нас в одном доме, занятом английскими офицерами, какой-то чин, но он это или не он, сказать не могу. Не интересовался,— таков был ответ.

Юджин не стал расспрашивать коменданта. Полиция никогда ничего не знает, будь она обычной или военной — это не имеет значения. Лучше всего делать все самому. Он стал прогуливаться по городку, бродил по узким уличкам. Как бы от нечего делать расспрашивал прохожих, кто живет там, а кто вон там... За информацию платил (американцы платят за все, поэтому для них не существует вещей недоступных в этом мире). Мужчинам протягивал сигаретку «Честерфильд», женщин и детей угощал шоколадом, которым были набиты его карманы. И уже полчаса спустя знал все, что ему нужно было знать: где живет полковник, когда он выезжает из дому, когда возвращается, какая у него машина и какой шофер.

Можно было и увидеть своего подопечного: в этот час он допивал утренний чай перед тем, как куда-то отправиться по делам.

Юджин подъехал к дому как раз тогда, когда оттуда вышел человек в мундире английского офицера с красными петлицами генерального штаба, с тремя золотыми коронами на погонах, выпуклыми, новенькими коронами, весело сверкающими в лучах горного солнца.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать полковника. Все повторялось. Карусель жизни продолжала бешено кружить Юджина. С этим полковником он встречался, когда тот был не полковником, а майором. И Юджин в ту пору был еще не лейтенантом, а сержантом, а точнее — партизаном, а сей «полковник» — просто шпионом и негодяем. Это был Норман Роупер, убийца Дорис и Клифтона. Это дело его рук — дырка, которую Юджин до сих пор ощущал в своей груди. Ловкач. Рьяный служака. Не чересчур ли рьяный и ретивый?

Юджин не знал о случае на римском аэродроме Чампино. Он и вообразить не мог, что его друг Михаил Скиба уже сталкивался с Роупером. И он поступил точно так же, как поступил Скиба: не задумываясь, схватился за пистолет, загнал патрон в патронник, прицелился и выстрелил...

Ах, проклятая рука! Проклятый глаз! Проклятое сердце!

Он промахнулся.

Роупер не стал убегать, не сел в машину, ждавшую его с заведенным мотором, он молниеносно повернулся и скрылся в доме. Хлопнул дверью, и дверь закрылась надежно и плотно. Юджин сгоряча пальнул еще дважды в нее, но это было уже бесполезно. Он подбежал к двери, рванул, ударил ногой раз, другой — дом безмолвствовал. Английский сержант сидящий в машине полковника, почел за лучшее исчезнуть. Юджин обошел дом — дверь была только одна. Он стал ждать. Решил, что не отойдет от двери, пока не появится Роупер. Должен же он когда-нибудь выйти!

Так он простоял до вечера. Вечером приехал на «додже» тот самый американский комендант, с которым он утром разговаривал, приехал не один, а в сопровождении порядочного эскорта военной полиции и «снял» Юджина с его добровольного поста.

В штабе ему разъяснили, что он не совсем верно расшифровал слова своего полковника: следить за британским офицером вовсе не означало стрелять в него из пистолета при первой же встрече.

— Но ведь это шпион! — воскликнул Юджин.— Он чуть не убил меня. Он убил моих друзей по партизанскому отряду. Это бандит!

Офицеры слушали его и улыбались. Они, столь молодые и корректные, никак не могли взять в толк, как это можно ни с того ни с сего стрелять в союзнического офицера да еще кричать при этом, что он бандит или шпион... Если он офицер, и к тому же офицер высокого ранга, и если ему доверили важное дело, выходит, он и прежде был офицером, и тогда ему доверяли какое-нибудь дело, как каждому из них... И если он во время выполнения своего долга вынужден был где-то там стрелять — что ж поделаешь! Незачем было попадать под его пули — вот и все!

Но разве мог понять такие вещи этот новоиспеченный лейтенант, этот выскочка, вчерашний сержант Вернер? И разве таким людям можно доверять столь сложную и деликатную работу, как распутывание тончайших нитей минувшей войны? Его фермерские руки годятся только для грубой, черной работы. Его место в полиции — и больше нигде!

И Юджина послали на Рейн, где в рамках миссии «Пейпер-Клипс» нужно было проводить акции, весьма близкие к полицейским.