Европа-45. Европа-Запад

ПОД ДИКИМ ВЕТРОМ

Михаил положил руку на плечо Юджину:

— Бензина много?

— Километров на триста.

— Куда едем?

— А я откуда знаю? У меня есть командир! — Американец засмеялся.

Он был доволен собой. Сумел вывезти товарищей из этой каши. Что там делается сейчас!..

— Думаю, надо рвануть на юг, в Альпы, найти эсэсовский редут. Вот это будет операция!..

— Давай порадуем Гейнца,— предложил Михаил.

— Чем?

— Заедем в его родной город, пусть повидается с женой. Это как раз на юг отсюда, а там — и на Альпы. Однако почему мы решаем судьбу Гейнца, не спросив его самого? — Михаил отодвинул стекло, отделявшее кабину от кузова, позвал Корна.

— Хочешь, заедем к твоей жене?

— Об этом можно было бы и не спрашивать, командир. Только опасно. За Дорис, если она еще на свободе, наверно, слежка.

Михаил наклонился к Гейнцу:

— Опасно? Дорогая цена? Отец мой говорил: если тебе что нравится, не торгуйся. И потом, я не верю, чтобы гестапо полгода следило за ней в такое время, когда все летит кувырком.

— Ах, командир! — вздохнул Гейнц.— Вы не знаете, что такое гестапо.

— Что ж, поборемся и с гестапо. Как думаешь, Юджин?

— Украли у гестаповцев Гейнца, теперь украдем и его жену. Как называется твой город?

— Дельбрюк.

— Далеко до него?

— Три часа езды.

— Значит, к утру будем там?

— Конечно. Вот здесь возьми направо.

Наконец-то хоть один из них ехал домой, навстречу радости и любви!

В кузове шла спокойная, неторопливая беседа.

— Всегда мечтал встретить такую женщину, чтобы влюбиться с первого взгляда,— вздохнул пан Дулькевич.

Француз засмеялся:

— С первого взгляда — это все равно что вскочить в трамвай, не посмотрев на номер.

— О, что пан понимает!..

— Я против того, чтобы тратить большую половину жизни на женщин. Обратите лучше внимание на мужчин, с которыми вам приходится работать, создавать и защищать государство, найдите среди них преданных друзей, товарищей. Заверяю вас, что это будет интереснее.

— Пан Риго полгода тому назад призывал нас все внимание направить на женщин, а теперь призывает к противоположному. Был такой польский фильм «Его величество субъект». Пан имеет психологию этого субъекта.

— Благодарю за комплимент!..

— Прошу пана!

— Для чего синьор Дулькевич старается показать себя злым человеком? — тихо сказал Пиппо Бенедетти.— Ведь мы все знаем, что он очень добрый.

Пан Дулькевич повернулся в сторону итальянца так быстро, словно тот укусил его.

— Есть два сорта добрых людей, прошу пана,— те, что умерли, и те, что еще не родились.

На рассвете наконец добрались до Дельбрюка, прогремели по длиннейшей центральной улице, потом Юджин свернул вправо, и машина остановилась. Старая мостовая от дождей осела посредине, прогнулась кривым каменным желобом. Машина остановилась по одну сторону желоба. С другой стороны стоял четырехэтажный дом из красного кирпича. У каждого из них где-то был такой дом.

Сегодня на долю одного из них выпала короткая минута счастья. Что же, они не завидовали! Даже пан Дулькевич, когда высокая фигура Гейнца скрылась в темном подъезде, шепнул французу:

— Если у домов отнять воспоминания о любви, они превратятся в груду мертвого камня. Пан согласен со мной?

— Полностью.

Михаил расставил их вокруг дома, на другой стороне улицы, у соседних ворот, в подъезде — везде могла грозить опасность. Он не знал — да и кто из них мог знать! — что опасность придет совсем не оттуда, откуда они ее ждали.

Никто не видел, как к стеклу одного из окон первого этажа прижалось изнутри белое пятно детского лица. Не видели, как одиннадцатилетний мальчик — круглоголовый, русый соплячок — торопливо натягивал на себя коричневую рубашечку с одним погоном на правом плече, как он обувался, как выбежал из квартиры и затих в темном уголке под лестницей.

Зато мальчишка видел все. Видел большую санитарную машину, слышал, как открылась дверь квартиры на третьем этаже, той самой квартиры, за которой он с товарищем по «Гитлерюгенду» следил несколько месяцев и скрип дверей которой изучил за это время не хуже, чем голоса своих «ляйтеров»[47]. Ляйтеры поучали его с семилетнего возраста: «На свете есть Германия и фюрер, перед которыми ты должен склониться, приказы которых ты должен выполнять, и есть враги, в которых надо стрелять. Стрелять, как в мишень». Эти ляйтеры, так и не дождавшись, когда их воспитанники завоюют мир, весной сорок пятого года послали тысячи двенадцатилетних мальчиков под командой генерала Венка умирать за фюрера, за коричневые рубашки с одним погончиком и маленький кинжал в черных ножнах, повешенный через плечо.

Один из таких выкормышей «Гитлерюгенда», содрогаясь от страха и холода, сжимая острый кинжальчик, сидел под лестницей и прислушивался к тому, как с третьего этажа спускаются двое. Он различил шаги женщины, за которой ему поручили следить, легкие, пружинистые шаги женщины, в которую он был тайно влюблен. Услышал также, что с женщиной идет мужчина: так твердо и тяжело ступать мог, конечно, только мужчина.

Мальчишка не отважился выглянуть на улицу сразу же. Он не видел, как Гейнц и Дорис подошли к машине, как немец знакомил жену с товарищами. Захлебываясь от счастья, Гейнц сообщил товарищам, что они с женой ждут сына. Но стоило Юджину завести мотор, как из подъезда тотчас высунулась маленькая головка в черной пилотке. Она моргнула глазками, шмыгнула носом и скрылась за двёрью.

А еще через несколько минут телефон разнес по всему правобережью приказ: проследить, куда идет машина. На левый берег она прорваться не могла.

Затянутые в блестящую кожу мотоциклисты выводили из гаражей свои «цюндапы» и «бмв». В Дейце и Зигбурге, в Леверкузене и Вуппертале ожидали появления белой машины с красными крестами. Из Кельна черев мост Гинденбурга прошумели два черных длинных лимузина и стали на перекрестке.

Машину засекли, когда она выезжала из Дейца. В Зигбурге два мотоциклиста попробовали задержать автомобиль, но командир крикнул Юджину: «Дави!»—и тот пошел на двухколесные «цюндапы», как бульдозер. На тесных изогнутых улицах трудно было набрать нужную скорость. Когда наконец выбрались из Зигбурга, Юджин в боковое зеркальце увидел, что за ними идут два черных лимузина. Они мчались почти вплотную за машиной, прижимаясь к земле, как охотничьи псы. Американец указал Михаилу на зеркальце. Тот взглянул и глазами спросил: «Погоня?» — «Не знаю. Наверно»,— тоже глазами ответил Юджин.

Он уменьшил скорость и повернул руль вправо, прижимая машину к обочине. Тут же передний лимузин рванулся вперед, чтобы обогнать машину. Он летел молча, без сигнала, без предупреждения, надеясь на внезапность. Юджин крутнул руль влево и закрыл лимузину дорогу. Сзади запели тормоза.

— Значит, накололи,— сделал вывод американец.

— Не уйдем? — спросил командир.

— Побороться можно. Боюсь только, что они начнут стрелять.

— Я тоже этого боюсь. Может, нам первым пальнуть из автоматов? Мне такая дуэль, правда, не очень нравится. Попробуй оторваться, чтобы у нас было время выскочить из машины и залечь где-нибудь за камнем. Тогда мы их разделаем по всем правилам.

Они ехали на юг среди рыжих скал, за которыми где-то неподалеку Рейн. Когда машина выскакивала на каменные гребни, справа снизу поблескивала сизая полоса сонной воды. Клекот трех моторов будил шоссе. И, потягиваясь, недовольно выгибая свое серое тело, шоссе решило отомстить машинам. Как только они вырвались из каменных россыпей и побежали по просторному зеленому лугу, шоссе снова бросило им наперерез крутую полосу камней, укрепленную стальным полотном узкоколейки. По колее катился поезд. Игрушечный паровозик, пыхтя, тащил за собой шесть или восемь вагончиков, в которых могли ездить разве что лесные гномы. Паровозик еле плелся и безостановочно свистел, сзывая пассажиров. В этой горной области он, видимо, выполнял работу трамвая. Целыми днями бегал из одного городка в другой, туда и сюда, останавливаясь через каждые пятьдесят метров, возле каждого пассажира. Что, если он остановится как раз на переезде через шоссе?

— Обгоним? — спросил Михаил.

Юджин кивнул головой.

Горы летели навстречу со скоростью ветра, что бил в стекло. Летела навстречу игрушечная железная дорога, летел смешной поезд, летел паровозик, выплевывая искры из тонкой высокой трубы.

Наверно, машинист решил не уступать. Паровозик пыхнул, стрельнул вверх клубком дыма и искр, свистнул, как Соловей-разбойник, и, суча локтями своих кулис, что есть силы завертел колеса.

Переезд был совсем близко. Теперь горы и железная дорога не летели навстречу — они разбегались в стороны все быстрее и быстрее. И слева, словно брошенный сильной рукой кусок черной породы, летел разгоряченный, покачивающийся поезд. Кто быстрее?

— Врешь!..— сквозь сжатые зубы проговорил Юджин.

Но паровозик собрал остатки своих сил, отчаянно заработал локтями и простучал перед самым радиатором санитарной машины, осыпав ее искрами.

Машинист что-то кричал Юджину, свесившись из будки. Вагоны, подскакивая, тарахтели вслед за паровозом. Черные лимузины подоспели. Один остался позади, другой выбросился на песок невысокой насыпи, как рыба на берег. Он застрял там, и сразу же, открыв дверцы, спрыгнули на желтоватый песок люди в шинелях. На рукавах чернели ромбы с двумя белыми буквами: «СД». Один, весь в черном, подбежал. Юджин увидел его лицо, бескровное лицо человека, который ведет ночную жизнь.

— Документы!

В следующий же миг Юджин выстрелил прямо в это белое лицо и заревел во всю ширь своей груди:

— Вот тебе документы! Вот!

— Огонь! — крикнул Михаил.— Бей по машинам!

Клифтон Честер одним рывком распахнул двери. Десятки пуль изрешетили задний лимузин. Гейнц просунул автомат в боковое окно и полоснул по людям в шинелях. Сразу же раздался ответный залп.

— Гони!..— крикнул Михаил.

Американец рванул рычаг скоростей. Все отплыло, осталось позади: лимузины, серые шинели СД, переезд... Клифтон и пан Дулькевич на прощанье еще раз ударили из автоматов — и горы скрыли беглецов.

— Все целы? — спросил Михаил, взглянув в кузов. Он увидел Клифтона, пана Дулькевича, Риго, Сливку и Пиппо — они сидели на корточках у задних дверей и падали друг на друга от толчков. Дорис прижалась к боковой стене. Гейнц сидел рядом с женой, склонился к ней крутым плечом, смотрел на Михаила, и Дорис тоже смотрела на него.

Во взгляде женщины были отчаянье и немой крик. Взгляд мужчины ничего уже не означал. Гейнц был мертв...

Никто не знал этого, кроме Дорис и Михаила. Юджин гнал машину, партизаны легли у дверей, они были готовы косить из автоматов каждого, кто будет гнаться за ними. А за их спинами, за широкой спиной Юджина, сидел мертвый Гейнц и все клонился и клонился к своей жене, и ей все тяжелее и тяжелее было его поддерживать.

Дорис молчала. Восковая бледность расползалась по лицу Гейнца. Такая же бледность заливала щеки Дорис. У нее были живые глаза, но она, как и Гейнц, ничего не видела. Она не могла кричать, и молчание ее было тяжелее крика.

Дикий ветер бился о машину, падал на шоссе под колеса, плакал, кричал. И под этот крик Михаил дал молчаливую клятву, которую затем он повторит в черном немецком лесу, под чужим белым солнцем, повторит вместе с партизанами-побратимами. Они не оставят жену своего товарища. Дорис пройдет с ними через всю Германию до самых Альп, до того редута, о котором говорил эсэсовец. До редута, где окончится война. Дорис услышит последний выстрел великой войны. Они будут охранять эту женщину, которая несет в себе новую жизнь, от всякой беды на свете.