Европа-45. Европа-Запад

КОГДА УМЕРШИЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Сейчас она откроет глаза, откроет и убедится, что это не привиделось ей, сейчас откроет глаза, откроет...

Чего только не может вынести женщина! Горе, беду, побои, боль, одиночество... Все это в избытке выпало на ее долю!

Была убита — и воскресла, ее убийца скрылся и появился затем уже в ином обличье — в обличье своего брата. После и брат куда-то исчез, а теперь снова возвратился, вернулся оттуда, откуда никто не возвращается и откуда она никого не ждала.

Сейчас она откроет глаза. Так хорошо не видеть, плотно зажмуриться, чтоб не осталось ни малейшей щелочки, чтоб не проник к чувствительной роговице глаз ни один лучик света. Она возненавидела свет, хотя прежде питала пристрастие к различного рода лампам, скупала их по кельнским магазинам, меняя чуть ли не каждую неделю.

Если бы знала, не отперла дверь. Не открыла бы, и все! Но откуда ей было знать, кто позвонил? Уже давно никто у нее не бывал, давно она не отпирала никому дверей и поэтому даже обрадовалась, услышав короткий неуверенный звонок.

Она сразу узнала его, этого тонкошеего. Узнала, несмотря на то что он был не в мундире, а в сером штатском костюме. И не куражился, как, бывало, в квартире Дорис, и не усмехался поганенькой циничной ухмылкой, а умильно смотрел в глаза, угодливо и подобострастно.

Увидев его, Гильда тотчас прикрыла веками глаза. Держалась одной рукой за край двери, а другой — за косяк,— преграждала дорогу в свой дом и не желала на него смотреть, не желала видеть.

Сколько минут это длилось? Знала, что это ненадолго, но не могла себя заставить открыть глаза, чувствуя, что он все еще стоит перед нею.

Ах, если б существовало какое-нибудь заклинание, какая-нибудь молитва, слово такое, чтобы, произнеся их, увидеть, как он исчезнет. Но ничего такого она не знала и не верила в то, что такие слова существуют.

Растерянность — единственное, что ею владело.

А пришедший стоял молча, униженно смотрел на нее и улыбался заискивающей и глупой улыбкой.

Наконец Гильда открыла глаза.

— Господин Финк? — спросила она, все еще надеясь на чудо, стараясь уверить себя, что ошиблась и Финки навсегда окажутся для всех мертвыми, которые никогда не возвращаются.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Финк обрел утраченную на время уверенность.

— Финк собственной персоной,— бодро произнес он.— Только не называй меня господином, Гильда, а вместо Финка можешь обращаться ко мне по имени. Мое имя — Арнульф. Это звучит довольно мелодично и достаточно... мир-но. Позволь твою прекрасную руку...

У него были точно такие же замашки, как у старшего брата. Он наклонился к ее руке, по-прежнему державшейся за дверь, и она почувствовала прикосновение холодных губ. Увидела его затылок. Плоский, с редкими русыми волосами, с анемичной кожей... Что ему здесь надо?

А Финк, как бы угадывая этот невысказанный вопрос, быстро оторвался от ее руки, качнулся всем телом куда-то вправо, схватил оставленную за дверью сумку и, держа ее перед собой, как щит, сказал с нагловатой веселостью:

— Разреши, Гильдхен, я внесу свое имущество.

— Что это такое? — спросила она, невольно отступая.

— Питательные вещества,— небрежно уронил Арнульф.— Железный рацион американских солдат: аргентинская телятина, яичница в порошке, галеты, шоколад Шрафта, сигареты, куриный бульон в порошке, бобы со свининой плюс наши немецкие напитки: вино и коньяк. Как только я очутился в Кельне, я вспомнил о всех своих знакомых и решил позаботиться о них. Такие времена...

— И много у вас знакомых? — перебила его Тильда.

— Вообще-то порядочно. Было, ясное дело. Нынче никого не найдешь. Все разбомблено, и люди ютятся невесть где. Это во-первых. А во-вторых, называй меня на «ты» и Арнульфом.

Тильда все отступала от Финка, не решаясь повернуться к нему спиной, пятилась, не спуская с него своих зеленоватых глаз. Боже, почему она не мужчина? Мужественный, суровый, сильный — чтобы схватить этого негодяя и вышвырнуть вон отсюда, как паршивого щенка! Японки молятся Будде, чтобы в грядущей жизни быть мужчиной... Она стала бы молиться самому дьяволу, лишь бы только он дал ей силу выстоять перед этим Финком, не молчать, не отступать, не пятиться...

А Финк между тем хозяйничал в прихожей. Поставил свою черную сумку у стенки, около шкафчика для обуви, точно так, как это делал его старший брат. Вернулся к двери, запер ее на ключ, проверил, хорошо ли держит замок, повесил на вешалку плащ, пригладил перед овальным зеркалом волосы, поглядел на Тильду и усмехнулся:

— О чем теперь заботиться мужчинам? О войне? О женщинах? Война окончилась, женщин в Германии хоть отбавляй. Остается одно: думать о еде.

Вот она, жизнь. Тильда отмахивалась от нее беззаботностью, а жизнь сломала шаткую запруду и обрушилась на женщину со всеми своими заботами, страхами и тревогами. Если бы закрыла глаза, как только что, увидя Финка, если бы попыталась увидеть жизнь со стороны, то представила бы себе нечто безжалостное. Все время тебе что-то грозит: бомба, несчастье, голод, кошмар. Наваливается с убийственным грохотом, застилает весь свет, угнетает тебя, делает безвольной, уничтожает своей грозной, неумолимой силой... Человек от этого становится, чем дальше, все незначительнее и меньше. Некогда он вылезал из пещеры, как царь все-го сущего на земле, а теперь пресмыкается по этой же земле, как никчемная букашка.

А разве ей, Тильде, не казалось когда-то, что она всемогуща? Как она презирала тех женщин, которые каждое утро спешили на завод, дрожали над своими хлебными карточками, варили супы из эрзацев, стирали белье мужьям и детям! Она все время была рядом со всемогущими, с хозяевами жизни — и сама от этого общения полнилась силой и уверенностью. Только значительно позже она поняла, что силу нужно носить в самом себе, а не искать ее в других. Поняла после того, как ее убивал Финк-старший. После того, как исчез Кюммель и не стало у нее покровителей. После того, как услышала голос Дорис, когда та выгоняла из своей квартиры Арнульфа. После того, как узнала, что Дорис бежала с людьми, Гильде неизвестными,— очевидно, с партизанами.

Настали тяжелые дни для Гильды. Она продавала вещи, а их никто не покупал — некому было: каждый думал лишь о куске хлеба. Начальник квартала Рекнагель донес, что она не работает, и ее мобилизовали на патронный завод в Мюльгейме. Как некогда Дорис, Тильда ездила каждый день на велосипеде в Мюльгейм, простаивала по двадцать часов у столов, по которым проползали мимо нее черные железные ящики, наполненные патронами, метила эти ящики желтой вонючей краской, штамповала их, штамповала тысячи ящиков, таящих в себе тысячи смертей для неизвестных солдат. Вечером возвращалась домой, измученная валилась в постель, спала как убитая, чтобы наутро снова вскочить, сесть на велосипед — спасибо, от Дорис остался — и ехать в Мюльгейм...

— Ты неплохо устроилась,— сказал Финк.— Совсем неплохо по нашим временам. Не подхватила ли ты какого-нибудь американского офицера ненароком?

Губы у нее дрожали. Какое-то слово рвалось с них и не могло сорваться. Полные нежные уста на белом овале лица трепетали, и Финк ощутил сухость собственных губ в сравнении с этими женскими и облизал узкий свой рот кончиком языка.

— Что за губы у тебя, Гильдхен! — сказал он.— Я целовал бы такие губы, даже если их обмазать горчицей!

— Зачем ты пришел сюда? — гневно спросила Гильда.

Финк смешался. Никогда не знаешь, что может ляпнуть баба. Но ничего. Он быстро все поставит на место. Малость припугнуть — и дело с концом. Действует безотказно. Во-обще Люди должны бояться время от времени. Без страха нет жизни.

— Если у тебя действительно есть американский офицер,— сказал он, доставая сигарету,— то, думаю, ему небезынтересно будет узнать о бывшем твоем знакомстве с группенфюрером СС Кюммелем.

Она молчала.

— И с некоторыми достойными его преемниками, имевшими прямую связь не только с СС, но и с гестапо,— продолжал бывший фельдфебель, бывший доносчик, бывший эсэсовец и каратель.

Гильда по-прежнему молчала.

— Ясное дело, ты будешь доказывать, что на тебе нет никакой вины, ведь женщины вообще никогда не бывают виноваты. Но они — ответственны. Теперь все немцы, пусть и не повинные ни в чем, должны быть в ответе. Одни — больше, другие — меньше. Я могу засвидетельствовать, где следует, что ты должна нести ответственность большую, нежели, скажем, твоя подруга Дорис Корн.

— Подлецы не могут быть свидетелями,— хрипло ответила Гильда.— А Дорис оставь в покое. Может, ее и в живых нет — и не твоим змеиным языком касаться ее имени.

— Нынче такие времена, что и мертвые возвращаются,— цинично заметил Финк, довольный тем, что все же заставил Гильду заговорить.— Вот ведь я вернулся! И не просто вернулся, а и живу, и хорошо живу! Верчу дела с американцами, работаю у них, мне доверяют...

Стараясь не смотреть на Финка, Гильда отвернулась от него и прошла в комнату. Разве теперь не все равно? Можно было убежать от всего: от боли, от несчастья, от угроз. Но, оказывается, существовало нечто большее, такое, от чего скрыться было нельзя. Совесть. Она всегда с тобой. Она мучит больше всего. Печет, как жгучая, незаживающая рана. Это она, совесть, бросает тебя в водоворот жизни, и ты задыхаешься под ее тяжестью, терзаешься ее неразрешимыми проблемами и загадками.

Финки жили тогда, живут и теперь. Были хозяевами, ими и остались. Кичились подлостью, кичатся и ныне. Сознание воспринимало это с болезненной яркостью — и только. Сознание становилось орудием пыток. Его невозможно было выключить, как выключают электрический свет. Было время— Гильда пробовала заглушить сознание. Только теперь поняла, что единственное, к чему она тогда стремилась,— заставить сознание молчать, затуманить его, парализовать чем угодно: никотином, алкоголем, оргиями...

— Дай мне сигарету,— сказала она, в изнеможении опускаясь на стул. Руки ее безвольно легли на стол.

— Вот это лучше,— заметался вокруг нее Арнульф.— Я слышу голос настоящей немецкой женщины, а не какого-то дитяти поражения.

— Дай мне сигарету,— повторила она.

— Правильно, Гильдхен! Бери сигарету, затягивайся дымом и немного помолчи. Посидим друг возле друга и помолчим. Такая встреча слишком значительна, чтобы ее заполнять фразами, даже самыми громкими. Я ведь мог не искать тебя. Мог вычеркнуть из списка живых. Не ждал от тебя никакой выгоды — и все же пришел. К тебе теперь, пожалуй, не больно часто приходят гости? Если не ошибаюсь, они вообще не приходят,— ведь каждый нынче думает только о себе, о своем желудке, о куске хлеба для собственного рта. Я никогда не ошибаюсь, Гильдхен, поверь мне!

Она не успела возразить, да у нее и не было такого намерения; собственно, Финк угадал: никто к ней не приходил, все ее забыли, никого она не знала, и ее тоже никто больше не знал.

Но звонок в прихожей прозвучал как опровержение слов Финка и ее собственных мыслей. Звонок был настолько неожиданный и нежданный, что Тильда сначала не сообразила даже, что звонят.

— Звонок? — спросила она Финка.— Неужели звонок?

— Об этом следовало бы спросить тебя...— Финк в досаде пожал плечами.— Хорошо, если это кто-либо из твоих соседей, а если это американцы, то...

Он заметно нервничал, совсем позабыв о том, что хвалился своим знакомством с американцами.

— Скажи, что я твой муж,— зашептал он.— В армии не был, освобожден, как эпилептик... черт... из-за искалеченной руки...

Тильда молча пошла к двери. Все радости и драмы ее жизни начинались и кончались у этой двери. Дверь была единственной преградой, защищающей молодую женщину от шквальных ветров жизни.

Тильда повернула ключ, взялась за ручку, приоткрыла дверь. За порогом стоял... советский офицер.

Сперва ей показалось, что это Гейнц Корн. Такой же высокий, сильный, тот же смелый взгляд красивых темных глаз. Но почему в форме советского офицера? Синие галифе с красными кантами, зеленый китель, золотые погоны с маленькими серебряными звездочками, фуражка с красной звездой... Нет, какой же это Гейнц? Как она могла так ошибиться! Ведь ничего общего нет между этим высоким офицером и мужем ее подруги. До этого она видела советскую форму лишь в газетах, но сразу догадалась: перед нею советский офицер. И именно офицер, а не солдат. Не станут же цеплять золотые погоны солдатам!

— Простите,— сказал офицер по-немецки.— Мне сказали, что вы были подругой Дорис Корн.

— Дорис! — воскликнула Тильда.— Вы что-нибудь знаете о ней? Где она? Что с нею? Ох, что ж это я... пожалуйста, входите. Прошу вас...

Офицер вошел в прихожую, повесил фуражку рядом с плащом Финка. Тильда заметила, как он задержал на какое-то мгновение свою руку на фуражке, когда увидел этот мужской плащ.

— Это мой знакомый,— поспешила объяснить Гильда.— Знакомый мой и Дорис, вернее, не Дорис, а Гейнца, ее мужа. Вы не знали Гейнца?

— Как не знал? — сказал офицер и повторил: — Как же не знал?

Гильда провела гостя в комнату. Финк уже ждал их. Стоял у стола, нервно потирая ладони, облизывая губы кон-чиком языка.

— Познакомьтесь, пожалуйста,— сказала Гильда.

— Скиба,— назвался офицер.— Михаил Скиба.

— Финк,— выпрямился Арнульф.

— Где-то как будто я слышал такую фамилию.— Скиба внимательнее посмотрел на него.

— Вполне возможно,— не стал возражать Финк.— Финков в Германии хватает. Правда, знаменитостей среди них как будто нет. Но ведь вы могли и спутать. Скажем, с Функом. Вальтер Функ — личность довольно известная, не только у нас, но и за рубежом. Директор имперского банка...

— Будем, значит, считать, что я спутал вас с Функом,— усмехнулся Скиба.

— Но только в шутку, только в шутку,— замахал руками Финк.— Функ внесен в списки военных преступников, а у меня, признаться, нет ни малейшего желания попасть туда же. Да минует нас чаша сия!

— Если вы были просто солдатом...

— А кем же я должен был быть...

— Теперь многие немцы утверждают, что они даже и солдатами не были,— заметил Михаил,— и американцы им верят. Что касается меня, то я прежде всего посадил бы в концлагеря именно этих «не солдат».

— Это почему же?

— Да потому, что в Германии была тотальная мобилизация и от армии удавалось отвертеться только гестаповцам да партийным чиновникам. Весь народ ваш, вся его мужская часть были в солдатах — и за это никто не станет привлекать вас к ответственности. Виноват-то не народ, виновата идеология, виноваты фашисты и их подручные — эсэсовцы, гестапо, СД и прочие гитлеровские «институты». Поэтому, когда молодой немец старается уверить меня, что он не был солдатом, это настораживает меня: кто же он? Эсэсовец или гестаповец, а может быть, комендант одного из концлагерей?

— Садитесь, пожалуйста,— сказала Гильда, обеспокоенно взглядывая на мужчин.— Прошу вас. Эти разговоры...

Она запнулась. Радовалась нежданному приходу советского офицера, который принес какие-то вести о Дорис, но в то же время боялась, а вдруг Финк ляпнет что-нибудь такое, от чего советскому офицеру станет неприятно или же он попросту уйдет отсюда, так ничего и не сказав ни о Дорис, ни о Гейнце. Впрочем, Финк и сам уже, кажется, опасался, что разговор может завести его слишком далеко, и решил выкрутиться, ухватившись за слова хозяйки:

— Хотя мы и побеждены,— сказал он с наигранной независимостью,— но у нас все же найдется угощение для гостей, особенно для победителей. Гильдхен, я тебе помогу.

Он метнулся в переднюю и вынес оттуда свои бутылки.

Скиба сидел у стола, задумчиво оглядывая комнату. Арнульф расставлял бутылки, нарочито выставляя перед Михаилом беспалую руку.

— Как видите,— выждав, пока Скиба остановил на искалеченной руке свой взгляд,— как видите,— сказал Финк,— я был солдатом. Не отказываюсь. Матушка-пехота. И знаете где? Под Сталинградом! Но оказался более удачливым, чем фельдмаршал Паулюс и те триста тысяч немцев, которые там погибли или попали в плен. Меня ранило за две недели до разгрома — и я очутился здесь, на Рейне.

Скиба молчал. Что он мог сказать этому болтливому субъекту?

— Арнульф служил вместе с Гейнцем,— хлопоча у стола, сказала Тильда.— Может быть, это вам интересно, господин Скиба?

— Да, это очень интересно.

— Да вы ее не слушайте!—почти испуганно воскликнул Финк.— Никогда не слушайте женщин, герр лейтенант! Я служил с Гейнцем Корном всего несколько недель, когда мы были новобранцами, еще до отправки на Восточный фронт. Это было в Фульди. Мы стояли тогда вместе в казармах. В казармах на окраине Фульди, за шинным заводом, на пригорке. Нам хорошо было видно из окон поле и на нем — пары. К солдатам приезжали жены и невесты, и они шли в поле, чтобы не терять времени на поездку в город, где все равно гостиницы были переполнены. Это было весьма любопытное зрелище — ты сидел у казарменного окна и смотрел в поле, покрытое зеленой травой и парочками. Представляете, герр лейтенант? К Гейнцу тоже приезжала его жена Дорис, и все мы завидовали ему: такой жены не было даже у нашего капитана, кавалера Рыцарского креста. Потом меня послали на Восточный фронт раньше Гейнца, потому что я был холост, ко мне не приезжали ни жена, ни невеста. А к Гейнцу приезжала Дорис, красивейшая из всех жен, которые тогда посещали Фульдинские казармы.

Он болтал и болтал, не давая рта раскрыть ни Гильде, ни Михаилу, боясь, что его станут расспрашивать о Литве, о станции Шештокай, о встрече с Гейнцем, которая тогда окончилась... Чем окончилась эта встреча, знали только он, Финк, и Гейнц Корн, но где уверенность в том, что Гейнц не рассказал об этом Гильде или даже этому лейтенанту? Возможно, тот как раз и пришел сюда, зная, что он, Финк, здесь? Может, он приехал сюда, на Рейн, только для того, чтобы разыскать здесь доносчика Финка? Никогда не знаешь, от чего надо спасаться. Остерегаешься американцев, заигрываешь с ними, спекулируешь заодно с американскими сержантами, а оказывается, к тебе уже тянутся цепкие руки советских властей...

— Как бы я хотел встретиться сейчас с Гейнцем,— сказал он.— Как-никак, вместе росли, вместе учились слесарному ремеслу, вместе ходили по девочкам...

— К сожалению, это невозможно,— тихо произнес Скиба.— Гейнц Корн погиб.

— Погиб! — с плохо скрытой радостью воскликнул Ар-нульф.— Погиб!

— Погиб! — повторила печально Тильда.— Бедняжка Дорис, она так любила его!

— Дорис тоже нет...

— И Дорис?..— прошептала Тильда.— Вы сказали — и Дорис?

— Да.— Скиба кивнул головой и на мгновение закрыл глаза.— Она умерла от ран. В Италии. Туда дошел наш партизанский отряд... Партизанский отряд «Сталинград»,— и он бросил беглый взгляд на Финка.

— Это трагично! — сказал Финк.— Неимоверно трагично узнать о гибели твоих близких друзей. И Гейнц — тоже в Италии?

Он не произнес слова «погиб», считая, что этим самым подчеркивает свое глубокое сожаление об умершем друге.

— От Дорис остался ребенок,— не слушая Финка, сказал Скиба.

— Ребенок? — не веря, прошептала Гильда.— Как же это так? Дорис нет, а от нее — ребенок?

— Девочка. Она родилась в ту ночь, когда умирала Дорис.

— Это просто невероятно! — воскликнул Финк.— Мистические силы Германии. Германия умирает, а новая жизнь зарождайся. Германия никогда не умрет. Извечные, таинственные силы!

Михаил не принял вызова. Докладывать этому языкатому экс-солдату о новой Германии? Стоит ли?. Пусть верит в свои мистические силы!

— Я оставил ребенка там, в горах Италии,— сказал он.— Временно оставил у одной доброй женщины. Девочка там под присмотром. В надежных женских руках. Но мне хотелось бы найти хоть каких-нибудь родственников Дорис. Я знал тетку ее — мы там встретились впервые с Гейнцем, он стал тогда членом нашего отряда. Но тетки не оказалось. Домик ее пуст. Соседи сказали мне, что ее забрали в гестапо после того, как Дорис уехала с нами. Домой она не вернулась. Вероятнее всего, ее нет в живых. Тогда я нашел дом, где когда-то жили Дорис и Гейнц. Но мне сказали, что никого из их родственников никто не знает, а знают только вас, Тильда, говорят, будто вы приходитесь Дорис то ли двоюродной сестрой, то ли... я не знаю.

—Да, мы дружили с ней. Родство у нас дальнее, но дружба...

— Собственно, я даже не знаю, почему пришел к вам. Вы ,уж простите, пожалуйста, но я как-то не мог уйти из этого дома, не увидя никого, кто знал бы Дорис и Гейнца. Год назад я был здесь, возле этого дома. Стоял ночью, там, внизу, со своими товарищами. Эта улица запомнилась мне на всю жизнь... Знаете, есть такие улицы, которые запоминаются навсегда...

— Мне кажется, что нам необходимо выпить за такие улицы и за все лучшее, хранящееся в человеческой памяти,— вмешался Финк, разливая по рюмкам коньяк и жестом показывая Тильде, чтобы она села рядом с советским лейтенантом.— Надеюсь, вы не откажетесь, герр лейтенант? Или вы, чего доброго, не употребляете спиртного? Могу поклясться, что оно не отравлено.

Он засмеялся искусственным деревянным смехом и тут же оборвал его, не ожидая, что его поддержат.

—Выпьем за Дорис и Гейнца,— сказала Гильда.— Светлая им память!

— И за их дитя! — добавил Скиба.

Коньяк был выдержанный и очень крепкий. По всей вероятности, какой-то ресторатор, спасая свое достояние от гитлеровских властей, закопал его и продержал в земле не менее десяти лет. Финк почмокал от удовольствия, задохнувшись на миг от крепости, но не стал закусывать, а торопливо налил еще по одной, очевидно желая поскорее разрядить напряжение, набраться апломба самому и придать присутствующим больше доброты, особенно Скибе, который слишком уж демонстративно игнорировал Финка.

— С вашей стороны, герр лейтенант,— сказал он,— это весьма великодушно. Это звучит символически — спасать немецкого ребенка. Вы этим как бы подчеркиваете, что не желаете гибели Германии.

— А мы этого никогда и не хотели,— сказал Скиба и поглядел на него с удивлением.

— О, я знаю по крайней мере три плана полнейшего уничтожения Германии,— несмотря на предостерегающие, встревоженные жесты Тильды, выпалил Арнульф.

— Чьи ж это были планы? — спросил Михаил.— Вы знаете, чьи это были планы?

— Как чьи? Это ведь уже не столь важно... Главное, что они были...

— Я могу вам сказать.— Скиба повернулся к нему всем корпусом.— Могу вам прочитать небольшую лекцию по этому вопросу, хотя не считаю, что именно вы тот слушатель, который нуждается в таких лекциях. Но раз вы столь недвусмысленно намекаете на то, что якобы мы хотели уничтожить Германию, то вот вам несколько фактов. В сорок первом году некий Кауфман — американец немецкого происхождения— издал книгу под названием «Германия должна быть уничтожена». Он предлагал стереть с лица земли немецкое государство путем распределения немецкой территории между Францией, Голландией, Бельгией, Польшей и Чехословакией... Он предлагал полностью уничтожить немецкую нацию путем стерилизации мужчин и женщин, а также воздушными атаками на города и села Германии.

В сорок втором году другой американец, очевидно тоже немецкого происхождения, профессор Эгон-Вертгаймер в книге «Победы недостаточно» требовал тотальной оккупации Германии, заселения Германии не немцами, превращения ее в американский протекторат.

Наконец, в сорок четвертом году появился план американского министра финансов Генри Моргентау, план слишком общеизвестный, чтобы о нем стоило сейчас говорить подробно. Вы знаете, что Моргентау хотел разделить Германию на три части: на интернациональную зону из Рурской области, из Рейнланда, Бремена, Киля и Кильского канала, на Южнонемецкое и Северонемецкое государства. И хотя этот план был утвержден Черчиллем и Рузвельтом на их конференции в Квебеке, впоследствии, во время Ялтинской конференции, союзники отказались от него.

Главное — уничтожить фашизм. Возродить Германию мирную. Дать возможность немецкому народу строить мирную жизнь. Маршал Сталин в одном из своих приказов сказал об этом довольно ясно: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остаются. Слышите, господин Финк: немецкое государство остается! Мы за это. Уже не говоря о немецком народе, к которому мы относимся точно так же, как к любому другому народу, вопреки тому, что между нами была такая кровавая война.

Можете убедиться на собственном опыте. Вы были солдатом гитлеровской армии. Шли в рядах оккупантов по нашей земле. Добрались до самого Сталинграда — это довольно-таки далеко.

— Далеко,— согласился Финк.— О, если бы только кто-нибудь знал, как это далеко!

— Следовательно, вы относились к нашим врагам. Возможно, вы убили много наших людей. Возможно, именно ваша пуля угодила в меня в сорок первом. Но если вы были простым солдатом, если выполняли только приказ, если не были палачом, не мучили, не убивали беззащитных, не издевались над нашими людьми, не участвовали в массовых экзекуциях — одним словом, если вы были только солдатом, каких миллионы, а не военным преступником, которых тысячи, то мы не станем теперь требовать, чтобы вас выдали нам союзники, и не станем вас судить, как будем судить гестаповцев, начальников концлагерей, эсэсовцев, генералов, которые пренебрегли солдатской честью, гаулейтеров, которые забыли о том, что они когда-то были людьми.

— Куда как трудно провести нынче грань между добром и злом,— заметил Финк.

— Это вам только кажется. Грань эта проведена самой жизнью. Да кроме того, наши главные усилия направлены будут теперь не на месть, а на помощь. Мы знаем, как трудно немцам, и мы поможем им.

Гильда переводила взгляд с одного на другого, но, казалось, совсем не слышала их слов и даже не прислушивалась к их спору. Какая-то мысль мучила ее, не то сомнение, не то намерение, которое она не могла, боялась высказать, и красные ожоги волнения и колебания проступали на ее бледном лице.

— Послушайте, господин Скиба,— наконец решилась она, воспользовавшись паузой, возникшей в разговоре мужчин,— вы сказали: ребенок. Ребенок от Дорис.

— Ребенок супругов Корн,— подтвердил Скиба, с готовностью переходя к теме, интересующей его сейчас больше всего иного.— Мне даже кажется, что ребенок похож скорее на Гейнца, чем на Дорис.

— Бедный Гейнц,— выцеживая еще одну рюмку, вздохнул Арнульф.— Кто б мог думать, что мы его переживем. Он всегда отличался завидным здоровьем!

— Что же вы будете делать с ребенком Дорис? — спросила Гильда, разрумянившись еще больше от какой-то глубоко засевшей в ее мозгу мысли.— Простите мою назойливость, я не имею права на это, но меня интересует, меня волнует, как вы поступите с малюткой?

— В том-то и дело... Я буквально растерялся,— искренне признался Скиба.— Раньше мне все было ясно: добраться до Рейна, до родных мест Дорис и Гейнца, и привезти сюда их дитя. Но теперь...

Гильда в волнении поднялась со стула.

— Послушайте, господин Скиба,— сказала она,— только, пожалуйста, не обижайтесь, если я скажу что-нибудь не так... Вы могли бы... могли бы доверить малютку мне?

— Вам? — Михаил вовсе не казался удивленным. Просто это оказалось несколько неожиданно для него.— Вам?

— Да. Мне.

— Герр лейтенант,— кинулся к нему пьяный Финк,— не слушайте ее! Что ты болтаешь, Гильда! Посмотри на себя хорошенько! Кто ты? Тебе воспитывать ребенка? Тебе, Гильде Сак? Ха-ха-ха! Смейтесь вместе со мной, герр лейтенант! Ха-ха-ха!

Гильда подскочила к нему, глаза ее бешено сверкнули.

— Молчи, ублюдок! Ты!.. Я уничтожу тебя одним словом! Одним-единственным словом! Я растоптала бы тебя, как гадину! Заткни свою глотку, ничтожество! Разве такой, как ты, может понять женскую тоску, женское одиночество? Разве такие, как ты, вообще могут что-либо понять? Вы — Германия? Лжете! Германия — это мы! Я — несчастная, одинокая, полная отчаяния — это Германия! И ты молчи, когда я говорю. Молчи и не смей смеяться!

— Не обращайте на него внимания,— спокойно произнес Скиба.— Он просто маленько перепил. Вы должны знать одно: для меня достаточно, что вы хорошая подруга Дорис. Я больше ничего не скажу, но поверьте, что я могу уважать человека только за то, что он когда-то знал Дорис, говорил с нею...

— Ах, но ведь этот тоже когда-то знал Дорис, тоже говорил с нею. Спросите его, как он с нею говорил? Спросите, что она ответила ему?

— Она была такая же сумасшедшая, как и ты,— хриплым голосом сказал Финк.— Все вы какие-то бешеные. На вас, очевидно, повлияли бомбардировки...

— Если вы действительно хотите взять ребенка Дорис,— не обращая внимания на пьяное бормотание Финка, продолжал Скиба,— то я... Ну что ж... вы родственница... Вы ее любили, мне остается только поблагодарить вас. Хотя опять- таки...

— Ах, вы не волнуйтесь,— женщина схватила его за руки.— Уверяю вас, вы не можете себе даже представить, какое это будет для меня счастье... Никто, никто не сделал для меня больше...

— Я абсолютно беспомощен в таких делах,— развел руками Скиба.— Я вас совсем не знаю, вижу впервые в жизни, верю лишь вашим словам...

— Боже, мы назовем ее Дори в честь умершей матери. Я всю себя посвящу этой девочке. В ней я найду забвение... Все, что было, осталось позади, вы поможете мне забыть прошлое, никогда не приподнимать тяжелой дверцы забвения, которой мне хочется наглухо закрыть все, все... Вам этого не понять. Я хочу смотреть только вперед. И маленькая Дори поможет мне в этом...

— Теперь об этом мечтают все,— согласился Скиба.— Смотреть вперед. Оглядываться страшно. Если и приходится иногда оглянуться, то только для того, чтобы смелее, увереннее идти вперед.

— Я тоже иду вперед! — воскликнул Финк.

— Если тебя никто не задержит своевременно,— презрительно взглянула на него Тильда.

— Хотел бы я посмотреть на того, кто станет меня задерживать! Вы ведь не станете этого делать, герр лейтенант?

— Могу вас даже подвезти, если нам по дороге,— усмехнулся Скиба.—У меня дела в Кельне, я возвращаюсь в город. Желаете — подвезу.

— Нет, нет! — Финк замахал руками.— Где это видано, чтобы победитель возил побежденного! Я — пешком. Только пешком! Не пользуюсь даже велосипедом. Не имею права. Только пешком!

— Что ж, вам виднее. До свиданья, Тильда. Я приеду к вам еще раз. Мы договоримся с вами обо всем подробно.

— До свиданья, господин Скиба.

— Всего, господин Финк!

— Как, вы не говорите мне «до свиданья»?!

— А вам этого хочется?

— Чтоб очень, так не очень, но раз так полагается, то почему ж?

— В таком случае — до свиданья.

— В лучшем месте! — расхохотался Финк.

— Убирайся!— сказала Тильда.— Убирайся вон, и чтобы я тебя больше не видела. Мертвецы у меня в доме мне не нужны!

— Я еще докажу тебе, какой я живой! — сразу протрезвев и прислушиваясь к удаляющимся шагам Михаила на лестнице, прошипел Арнульф.— Ты еще увидишь, какой я живой, Гильдхен! И попробуй теперь от меня выкрутиться! Ты привязана ко мне такой веревочкой, как этот ребенок некогда был привязан к своей матери пуповиной. Ха- ха-ха!