Европа-45. Европа-Запад

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ЛЕСОМ

Когда-то над Рейном росли огромные дубы. В стародавние времена германцы устраивали под ними свои праздники. Деревья были признаны священными Каждое из них имело имя. Римские легионеры Цезаря, придя сюда, дивились невиданной величине лесных титанов, которые казались такими же древними, как сам мир. Корни этих дубов поднимались над землей так высоко, что под ними мог проехать верховой, а гигантские стволы, подмытые рекой и словно плывущие навстречу кораблям, наводили ужас на матросов римского полководца Друза.

Теперь дубов уже давно нет. Они пошли на панели для баронских замков. На старых пнях повылезло что-то чахлое, шишковатое, редколистое, и теперь в этих лесах находят себе поживу только гусеницы. Запутанная паутина асфальтовых шоссе и железных дорог пересекла леса. В былые времена земля, укрытая мягким слоем прелых листьев, влажная, пахла медом, а от могучих сосен веяло животворным духом смолистой хвои. Теперь здесь висит в воздухе густой чад: смесь запахов перегорелого бензина, генераторного газа и вонючих брикетов, которыми экономные немцы загружают паровозные топки. Моторный гуд, кряканье автомобильных сигналов, паровозные свистки переполняют когда-то безмолвные леса.

И лишь кое-где на острых скалах и округлых зеленых горбах, как память о прошлом, заснули над лесами, асфальтовыми шоссе и железными магистралями старинные замки. Да еще иногда вдруг попадется среди жиденьких рощиц настоящий буйный лес с вековыми деревьями, с густыми дебрями, с гуденьем ветра. Такой лес дает прибежище усталой птице и загнанному зверю, к нему жмется все преследуемое, гонимое, в нем ищут спасения даже люди.

В одном из таких лесов, где-то за Рейном, и очутился Михаил Скиба на десятый день своих скитаний по Германии. В ту ночь, выбравшись с эсэсовского стрельбища Ванн, он решил вернуться к Рейну, переправиться через реку и идти на запад, во Францию. Его будут искать по дороге на восток— в этом он был уверен. Ведь он указал направление, появившись после побега с баржи за десяток километров на восток от Рейна. А пока будут прочесывать дороги, ведущие на восток, он доберется до Люксембурга, а может быть, до Франции и где-нибудь наткнется на партизанский отряд.

Левый берег Рейна южнее Кельна, где Михаил переправился через реку, оказался совсем непохожим на правый. Волнистая равнина. Лишь кое-где разбросаны островки леса, спрятаться в которых почти нет возможности. Зато Михаил «пасся» здесь на огородах и полях, наполняя желудок всем, что росло в низине: сладким горохом, земляникой, молодым ячменным зерном. Шел он ночами, в днем лежал в укрытиях.

Когда добрался до, настоящего леса, решил идти и днем, Михаил спешил: боялся, что голод свалит его с ног.

Настал двенадцатый день его скитаний. В это утро Михаил пожевал каких-то кореньев, выкопанных в лесу, и пошел вперед, почти не остерегаясь, лишь время от времени определяя направление по мху на деревьях. Он шел точно на запад, не зная, какие города и какие реки лежат на его пути. Добытое в доте оружие придавало ему уверенность и вместе с тем отбирало последние силы. Автоматы оттягивали шею, от тяжелых магазинов на поясе немели ноги. Можно было бы бросить автомат, но Михаил не решался этого сделать: ему казалось, что в трудную минуту один из автоматов обязательно откажет.

Если бы Михаил мог взглянуть на себя со стороны, он увидел бы довольно смешную фигуру. Старые, перекрашенные в зеленый цвет немецкая пилотка и френч с клеймом «SO»[3] . Новенькие солдатские штаны с еле заметными следами отглаженного рубчика, помятые и грязные. Неуклюжие красные сапожищи с короткими широкими голенищами. И два вороненых автомата, висящих на груди, как вериги подвижника.

Человек идет один среди тишины и покоя, только потрескивают под его ногами сухие ветки и насвистывают на деревьях птицы свою извечную простенькую песенку.

Но разве до птичьих песен тебе и до этой торжественной красоты древнего леса, если ты вконец обессилен, если все на свете сосредоточено для тебя сейчас в одном: не упасть, удержаться на ногах, идти вперед?

Михаил пробирался сквозь поросль, за которой — он это заметил еще издалека — начинался свободный, светлый от солнца дубовый лесок, но у самого края зарослей его остановил мощный лесной завал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию, разыгравшуюся здесь во время бури. Огромный вековой дуб, некогда одиноко поднимавший над лесом круглую кудрявую шапку, приговоренный временем, подточенный дуплом под самое корневище, был сломан бурей и упал прямо на своих молодых соседей, которые прятались под ним от холодных ветров. Дуб не клонился, не трещал, не скрипел — смело встретил шквал, налетевший издалека, встретил так же, как встречал уже тысячи шальных вихрей за свою долгую жизнь. Но слишком много сил растратил он на те твердые листья, что шумели на его черных ветвях и мертвым слоем лежали на земле, истлевая, превращаясь в прах. Слишком щедро родил он твердые круглые желуди, сеял их, создавая этот лес. Не осталось сил у старого дуба, чтобы выстоять против ветра, и подломился он у самой земли и упал, тяжко вздохнув. Гул пошел по земле. Содрогнулась она до самых глубин, потрясенная смертью. А падал дуб не один: он скосил десятки деревьев — молодых, еще не окрепших дубков, гибких белокорых берез и колючих стройных сосен. И они полегли рядом с дубом, покорные и несчастные.

Даже мертвый, дуб поражал своей силой и величием. Его толстенный дуплистый ствол лежал среди повергнутых ниц деревьев, как гранитная гора, и звери должны были обходить его, птицы облетали стороной, воды не текли под него, потому что он был тяжелый как камень.

Михаил стоял перед дубом-камнем недолго: стал пробираться в ту сторону, где поднимались к небу коричневые закраины дупла. Неясное предчувствие заставило его пристально посмотреть вперед, и он увидел... человека.

Это был, видимо, немец — в знаменитой немецкой фуражке с большим угластым козырьком, с наушниками, отвернутыми кверху, на каждом — кнопка. Михаил увидел только голову немца и заметил, что тот давно не брился. Больше Михаил ничего не успел разобрать — со стороны завала грохнул выстрел. Пуля пропела высоко в ветвях, а Михаил упал на землю и выставил вперед автомат. Второй выстрел не заставил себя ждать. Пуля пролетела совсем низко, жужжа и переворачиваясь в воздухе. Михаил еле дождался, пока она умолкнет. Ему казалось, что пуля танцует над ним, чтобы клюнуть его.

Но вот медленные секунды смертной слабости кончились. Опять наступила тишина. Михаил лежал на земле, бессильно сжимая кулаки. Теперь он мог отдыхать, сколько захочет, рассматривать на земле жучков, слушать птичьи голоса. Страха он не чувствовал. Если даже его окружат, он заставит врага дорого заплатить за удовольствие. Но откуда взялся этот немец? Кто он такой? Лесник? Пограничник? Полицай? И чем вооружен? Нет ли у него помощников?

Немец тоже, видно, лежал и не двигался. Он не стрелял — ждал, что будет делать Михаил.

«Идиот!» — выругал вдруг сам себя Скиба. Он понял, какую глупость допустил, упав на то же место, где стоял, и не делая никаких попыток отползти в сторону. Это же элементарно — сменить позицию, которую засек противник!

Стараясь не шуметь, Михаил отполз вправо. Немец не стрелял.

«Молчишь, так и черт с тобой,— решил лейтенант.— Будем продвигаться дальше».

Враг не подавал признаков жизни. Можно было подумать, что он стрелял не в Михаила, а в самого себя и мертвый лежит теперь где-то по ту сторону завала.

«Ну разве не дурень? — думал Михаил.— Неужели он не видит, что я ползу? А может, просто выжидает? Ну и выкину же я сейчас с ним штуку! »

И Скиба пополз... назад. Он решил обойти немца далеко с тыла, приблизиться к нему оттуда, откуда тот его не ждет, и стать хозяином положения.

Сначала Михаил полз по-пластунски, потом потихоньку пошел, пригнувшись, а там и совсем забыл об осторожности и побежал. Он дал хороший крюк и управился достаточно быстро: противник его все еще лежал за пеньком и, протянув вперед руки, пристально изучал кусты перед собой. В каждой руке у него было по пистолету.

«Ого,— подумал Михаил,— дядя вооружен хорошо! Мне посчастливилось. Могло быть хуже».

Он был уверен теперь, что игра выиграна. Игра, где единственной ставкой с обеих сторон была жизнь. Вот сейчас Михаил чесанет из автомата и немец даже не успеет оглянуться, чтобы узнать, с какой стороны пришла смерть. Но, господи, какой же он жалкий! Костюм измазанный, ободранный, ботинки просятся на вечный покой, на одном не хватает доброго куска подошвы, и видна голая грязная нога. Фуражка сзади лопнула по шву, как переспелая дыня. Нет, надо взглянуть еще на лицо врага. А что, если это такой же беглец?

— Эй,— позвал Михаил тихо по-немецки.— Руки вверх!

Незнакомец вздрогнул. Дрожь передернула его спину, перекинулась на руки и ноги. «Немец» как-то по-собачьи быстро перевернулся на спину и поднял руки, но пистолетов не выпускал.

— Оружие! —приказал Михаил.— Оружие брось!

Побелевшие от напряжения пальцы ослабли. Два парабеллума шлепнулись на землю.

— Встаньте! —подойдя ближе, сказал Михаил.

Тот поднялся, не сводя глаз с красных сапог Михаила.

— Кто вы такой? — все еще по-немецки спросил Скиба.

Неизвестный молчал и все смотрел то на сапоги Михаи-ла, то на автоматы, висевшие у него на груди, однако перевести взгляд выше боялся. Это был человек уже в летах, невысокий, худой, давно не бритый. Гражданская одежда давала основание считать его немцем, бельгийцем или люксембуржцем (Михаил знал, что где-то неподалеку были границы этих двух стран). Оружие наводило на мысль, что это дезертир из армии, порванная обувь говорила о том, что чело-век довольно долго скитался по лесу.

— Не русский, случайно? — по-русски спросил Михаил.

Молчание.

— Француз?

Ни слова.

— Бельгиец? Люксембуржец? Англичанин?

Неизвестный молчал. Его страсть как интересовали сапоги Михаила — больше, чем автоматы, больше, чем солдатский пояс, унизанный длинными плоскими магазинами.

— Да не смотрите вы на мои сапоги,— не вытерпел наконец Михаил.— Может, вы думаете, что я какой-нибудь барон, который вышел на охоту? Я такой же беглец, как и вы. Советский лейтенант. Зовут Михаил. Фамилия — Скиба.

Последние слова он произнес по-украински и сразу заметил в глазах незнакомца огонек заинтересованности.

— Не земляк, случайно? — спросил Скиба.— Не украинец?

Тот покачал головой. Это уже был успех, и Михаил решил форсировать победу.

— Может, белорус? Поляк?

— Пся кошчь! — хрипло ответил незнакомец.— Да, поляк! Разум у пана на месте.

— Я сразу догадался, что передо мной такая же птица, как и я сам,— засмеялся Михаил.

— Пан ошибается,— насупился поляк.— Я не птица, а майор Войска Польского граф Генрих Дулькевич.

— Виноват, товарищ майор.— Скиба, смеясь, вытянулся в струнку.— Я сразу почувствовал, что передо мною майор, а к тому же граф, потому и не чесанул по вас из автомата.

— Не товарищ, а пан,— поправил его поляк.— Какой я вам товарищ?

— Виноват, пан майор. Простите. И благодарю бога, что он помог мне узнать пана даже сзади.

— Прошу прощения,— заинтересованно взглянул на него Дулькевич.— Как пан догадался, кто перед ним?

— А ваши ботинки? Ваши ботинки с продранными подошвами, через которые скалятся панские пальцы! У нас на Украине говорят: «Видно пана по халявам».

Дулькевич снова нахмурился. Этот украинец многовато на себя берет.

— Я полагаю, могу взять свое оружие? — спросил он.

— Да, да, пожалуйста. Только прошу больше не пробовать своих пистолетов на мне. Мое счастье, что из пана плохой стрелок.

— Я просто пугал пана,— пожевал губами майор.

— Верно,— утешил его Михаил.— Верно, и я страшно рад, что не получилось наоборот.

— То есть?

— Что не я пугал пана майора.

— Это намек?

— Нет, нет,— успокоил его Михаил.— Однако разрешите узнать, пан майор, куда вы направляетесь?

— Куда ноги несут,— буркнул Дулькевич.

— А откуда?

— Какое это имеет значение?

— Видите ли, когда человек не знает, куда идет, то должен знать хотя бы, откуда он пришел.

— Я был на «линии Зигфрида», на Западном валу. Вас это удовлетворяет?

— Полностью! И что же там?

— Там я оставил своего лучшего друга подхорунжего Войска Польского Казика Марчиньского.

— В этом судьба всех подхорунжих: оставаться, чтобы майоры имели возможность идти, куда их понесут ноги.

— Я иду в Польшу! — чуть не крикнул пан Дулькевич.— А пан Казик погиб. Я тоже мог стать жертвой нелепого случая, но я спасен. Я бился с фашистами как лев! Но эта проклятая «линия Зигфрида»! Там на каждом шагу ловушка!

— Давайте обойдем ее,— предложил Михаил.— Где-то около Аахена она кончается. Пойдемте на Аахен. Все же ближе, чем до Польши. А там Франция, партизаны... Надеюсь, у пана майора есть какие-нибудь личные счеты с фашистами?

— Я прежде всего гражданин, а потом уже приватная личность.— Дулькевич сверкнул глазами и подобрал губы.

— А нет ли у пана майора чего-нибудь поесть? Я голоден, как сто борзых.

— Я тоже,— сразу увял Дулькевич.— В этих проклятых лесах нет ни одного селения, где можно было бы что-нибудь добыть. Просто падаю от усталости и голода.

— А я пропустил несколько деревень, побоялся зайти,— признался Михаил.— И вот кормлюсь, как олень, листьями и кореньями.

— Может быть, пан думает, что я обязан его накормить? — с подозрением взглянул на лейтенанта Дулькевич.

— Сохрани боже! Может, все-таки вместе пойдем на Аахен?

— Я иду в Польшу,— сказал Дулькевич.

— Счастливой дороги! Только туда дальше, чем до Франции, и, кроме того, вдвоем веселее, чем одному.

— Я иду в Польшу,— упрямо повторил Дулькевич.

— Тогда до встречи после войны у меня дома. Приезжайте в Киев. Будете гостем.

Михаил поправил автоматы и двинулся. Потом что-то вспомнил и остановился. Дулькевич стоял на месте и смот-рел ему вслед.

— Чуть не забыл,— сказал Михаил.— Зачем мне сразу два автомата? Давайте поменяемся: вам автомат, мне пистолет. Автомат и пистолет — это уже лучше.

— Нет,— покачал головой Дулькевич.— Паново оружие мне не подходит.

— Ну, как знаете,— пожал плечами Михаил и двинулся дальше.

Углубившись в лес, он снова оглянулся и увидел, что Дулькевич все еще стоит на месте. Михаил приветливо махнул ему рукой и больше не оглядывался. Одного товарища послала ему судьба, да и тот, видишь, оказался из тех, кому фунт панского гонора дороже, чем тонна искреннейшей человеческой приязни. Чертов пан!

Тихий, еле слышный треск заставил Михаила остановиться. Он снял предохранитель и направил автомат туда, откуда донесся подозрительный звук. За Скибой кто-то гнался. Частый топот за кустами слышался яснее, ближе, человек тяжело отдувался. Едва успел Михаил стать за дерево, как в девяти шагах от него вырвался из-за кустов пан Дулькевич и понесся дальше.

— Пан Дулькевич! — позвал Михаил.

Он совсем забыл о том, что малейшая неожиданность вызывает в организме Дулькевича шоковое состояние. Забыл и чуть не поплатился за это.

Дулькевич вмиг обернулся, выбросил вперед правую руку и пальнул из парабеллума.

— Да ты что, спятил? — в сердцах крикнул Михаил, прячась за дерево.— Как шарахну из автомата, мокрого места не останется!

Шок у пана Дулькевича прошел так же быстро, как и возник. Майор опустил пистолет и виновато потупился, не отваживаясь подойти ближе.

— Откуда у вас эти привычки старого дуэлянта? — все еще в гневе сказал Скиба.— Палите, как в собственном тире в графском имении. Какого черта вы здесь носитесь?

— Я иду в том направлении, которое мне подходит,— заявил майор.

— Насколько я успел заметить, вы не идете, а бежите, как молодой лошак.

— Я поспешаю.

— Кроме того, именно в этом направлении иду все-таки я.

— Нет, я!

— Тогда, чтобы не разводить дискуссий относительно приоритета и прочих деликатных вещей, я даю вам возможность продолжать поход в избранном вами направлении.

— А вы? — быстро спросил Дулькевич.

— О, для меня в этой миленькой стране тысячи дорог,— успокоил его Скиба.

Он свернул немного в сторону и быстро пошел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь. Некоторое время было тихо, потом послышался треск сушняка и тяжелое посапывание Дулькевича.

— Так это снова вы, товарищ? — притворно удивился Михаил.

— Пан! —крикнул майор.— Не товарищ, а пан!

— Так это, значит, вы, пан Дулькевич?

— Ну я, а что? Может, вы мне запретите идти туда, куда я хочу?

— Зачем же запрещать? Однако, если вы не забыли, перед этим я уговаривал, убеждал вас идти вместе, а вы упирались.

— Я не был уверен, что мы пройдем «линию Зигфрида». Кроме того...

— Кроме того?

— Кроме того, я не хотел жертвовать своей свободой.

Пан Дулькевич отвернулся и замолчал. Даже по его спине было видно, как он страдает. Здравый смысл подсказывал: «Придерживайся этого веселого и смелого украинца», а гонор нашептывал: «Ты, майор Войска Польского, и пойдешь в услужение?! Кто-то тебе будет приказывать, будет тебя притеснять?!»

«А, к дьяблу тот гонор!»

— Я хочу идти вместе с паном. — Дулькевич смело взглянул на Михаила. — Надеюсь, мы сможем понять друг друга?

— Вот моя рука, — сказал Михаил. — Рука и слово советского гражданина, что буду помогать вам всегда и никогда не брошу в опасности.

— Слово чести!— торжественно проговорил Генрих Дулькевич, сжимая руку Михаилу.

Руки у обоих были худые-худые, даже словно бы светились. Кожа, кости и жилы. Однако оба они знали: пока в этих руках есть хоть капля силы, они будут нажимать на спусковые крючки и бить, бить фашистов.

— Теперь один маленький процедурный вопрос, — сказал Михаил.

— Прошу, — любезно поклонился Дулькевич.

— Раз здесь собралось двое вооруженных людей, то, очевидно, речь будет идти не просто о сотрудничестве на параллельных курсах, а о прочном союзе?

— Да, — подтвердил Дулькевич.

— И раз уж вы присоединились ко мне, то это, полагаю, свидетельствует о вашей готовности слушаться меня, как слушаются солдаты своего командира.

— Да.

— Однако я хотел напомнить пану, что я лейтенант, а пан — майор.

— О, ерунда! — махнул рукой Дулькевич. — Я был майором ровно сорок три минуты. Когда в сентябре тридцать девятого года на нас напали немцы, я был обыкновенным коммерсантом и занимался поставками военного снаряжения для нашей армии. В тот самый день, когда все должно было кончиться, меня вызвал знакомый генерал и уведомил, что я не просто коммерсант Генрих Дулькевич, а майор Войска Польского. Пока я доставал себе мундир, пока подгонял его, пришло известие о капитуляции. Да что тут рассказывать! Пан видел, как я стреляю.

— Я не успел рассмотреть,— засмеялся Михаил.— Приходилось думать об укрытии.

— Еще раз прошу извинения, пан командир, — поклонился Дулькевич.