Европа-45. Европа-Запад

ЯКОБ ВАН-РООТ

В Амстердаме больше воды, чем земли. Дома омываются там морем, как атоллы в океане. Дети играют не на тротуарах, а на шатких мостках, проложенных над зеленой водой каналов. Каждый амстердамец любит море, как свою душу. Эти люди вручают морю свою жизнь, на тесных кораблях уходят они во все концы земли.

Плавал когда-то за море и рыжеволосый Якоб Ван-Роот. Он вернулся оттуда опаленный солнцем, с потемневшей кожей, вернулся без фортуны в широком кармане матросской куртки и... без ноги. Дома Якоб достаточно быстро убедился, что инвалид — это человек, который был нужен обществу до тех пор, пока он не стал инвалидом. Безногий, он никого не интересовал. Он не знал, что такое пенсия. Несколько лет толкался Якоб в порту, пока наконец не удалось ему открыть маленький киоск, где он торговал марками, иллюстрированными журналами, табаком и трубками. И чем больше смотрел Якоб на изображения чужих стран на марках, чем чаще путешествовал по страницам чужих журналов, вслушивался в непонятные иностранные слова, тем чаще думал о том, что лучшей страной для него остается все-таки его родная Голландия. Голландия мудрого Эразма, гениального Рембрандта и неистового Ван-Гога. Голландия, где реки текут над головами жителей, а города лежат ниже моря, которое нависает над ними, как вечная угроза. Голландия, возникшая из пены морской, как мифическая богиня. Голландия, повернутая лицом к морю, к воде, которая дает ей жизнь, но всегда была ее опаснейшим врагом.

Не видел Якоб только одного. Пока Голландия боролась с морем, пока голландцы были повернуты лицом к воде, с суши надвигалась беда и над их маленькой страной навис враг, злой и вероломный.

И вот по улицам голландских городов, вымощенным красным кирпичом, промаршировали серо-зеленые фашистские полки. Возле молов Роттердама выстроились фашистские танки. По полям, засеянным тюльпанами, загарцевали мотоциклисты на зеленых «цундапах».

Голландии больше не было. Ее порты умерли. Ветряки не махали крыльями и не качали воду в каналы. Знаменитые черные тюльпаны обрамляли маленькую страну, как траурные ленты.

Якоб Ван-Роот закрыл свой киоск. Страны мира больше не присылали ему журналов, марки покрывались пылью, за продажу табака угрожал расстрел. Он сидел в комнате, смотрел в черную воду под стенами дома и ждал белокурую Анн, так похожую на покойную мать, такую же ласковую и задумчивую. До войны Анн работала на радио. Теперь радио-станция была в руках у фашистов. Его дочь не могла служить врагам. Она каждый день шла куда-то в город, возвращалась к вечеру, приносила старому отцу поесть и рассказывала ему новости. Новости были печальные. Голод, одиночество, аресты, расстрелы.

И настал вечер, когда Анн не пришла. Не было ее и на другой и на третий вечер. Через три дня к Якобу пришел какой-то юноша, подал ему толстую тетрадь и сказал:

— Анн арестована. Очевидно, ее расстреляют. Она просила передать вам тетрадь. Это ее дневник. Она записывала все, что делалось в Амстердаме при немцах. Мы не можем хранить эту тетрадь: каждый из нас не сегодня, так завтра пойдет следом за Анн. Дневник надо будет опубликовать после войны. По нему сделают фильмы и пьесы. Тысячи людей будут смотреть на страдания голландцев, плакать и про-клинать войну. Сберегите голос вашей дочери, вашей Анн, папаша Якоб.

Якоб сидел перед юношей, как обгорелый пень старого дерева, черный и неподвижный. Только красные волосы пылали на его склоненной голове и в душе поднимался неугасимый огонь ненависти.

Якоб пошел на восток. В маленьком Хогсварте жили родственники его покойной жены, он остановился у них. Это был глухой городок в дюнах, и никто не думал, что он понадобится врагу. Однако и Хогсварт вскоре наполнился фашистами. Дюны вокруг городка были объявлены зоной смерти. Каждого, кто выходил за черту города, расстреливали без суда.

Тогда Якоб придумал, как отомстить врагу. Когда-то его учили, что месть — радость богов. Теперь он знал: месть — это его радость.

Каждый вечер, как только темнело, Якоб шел в дюны. Он ковылял на своей деревяшке медленно и осторожно. В правой руке у него была тяжелая суковатая палица, подаренная ему индийским шкипером еще тогда, когда Якоб продавал марки и табак. На плече висела старая крепкая сума. В ней лежали силки и сети. Якоба привлекала не охота — его влекла возможность ходить по своей собственной земле, которую враги объявили зоной смерти. Он бросал вызов врагам каждый день, каждую ночь. Он играл со смертью, ковыляя на своей деревяшке неподалеку от фашистских часовых, смелый и ловкий, как гезы, что боролись когда-то с испанскими захватчиками.

Иногда Якоб не успевал к утру вернуться домой, и тогда он прятался в дюнах весь день. Он изучал тропки, по которым сновали эсэсовские патрули, так же старательно, как тайные тропы птиц и зверей. Он закалял свою ненависть, оттачивал свой гнев на твердом точиле терпения и осторожности, уверенный в том, что рано или поздно отплатит за смерть Анн, за муки голландцев.

Но когда однажды хмурым утром Якоб Ван-Роот увидел перед собой человека, которому надо было помочь, он не сразу отважился это сделать.

Страшно было нарушать привычное уединение, не хотелось прежде времени разматывать тяжкий клубок гнева.

Одноногий голландец стоял в кустах, почти не пригибаясь, и смотрел. А за поворотом старого канала — по его дну — шли двое людей. Сзади шел враг — это Якоб понял сразу. Впереди — какой-то незнакомец. Понурый и бессильный. Шел медленно, безразличный ко всему. Кто он? Француз, голландец или русский? Отважный боец или несчастный дезертир? Якоб долго смотрел на них. Мысли в его старой голове текли медленно, как песня островных жителей. Это были мысли человека, которому некуда спешить — вокруг безмятежность моря и неба. И жизнь его так же однообразна, как приливы и отливы соленых вод.

Двое приближались. Передний все ниже склонял голову, а задний все нахальнее размахивал оружием, и Якоб не выдержал.

Он съехал по крутому откосу на дно канавы, достал из сумы крепчайший силок, спрятал его петлю в траве и поскорее вернулся наверх, в кусты. Ждать, пока двое подойдут, было нетрудно. Ван-Роот научился этому искусству на охоте. Но когда под сапогами эсэсовца заскрипел ил, когда Якоб увидел серые щеки обреченного, он испугался: а вдруг враг минует силок? Хриплое дыхание вырывалось из его прокуренной груди. Глаза, которые никогда не изменяли ему, заволокло слезами. Неужели черный сапог не ступит в крепкую петлю? Рука Якоба, что держала конец силка, напряглась.

И фашист шагнул в круг, обведенный тонким волосяным шнуром. Он поставил свою ногу сразу всей ступней и налег на нее, чтобы крепче придавить голландскую землю.

Петля с тонким свистом оплела ногу эсэсовца. Прозрачная толстая нитка, натянутая между Якобом и фашистом, запела, и солдат упал на дно канала. Он упал животом на свой черный автомат. Больше Якоб ничего не видел. Он выкатился из кустов и съехал по песку вниз. Клифтон Честер еще боролся с лежащим эсэсовцем, когда палица из крепкого, как железо, индийского дерева упала на голову врага. Палица была так тяжела, что вторично поднимать ее не пришлось После этого Якоб схватил Клифтона за руку и молча поволок вверх, в дюны. Англичанин показал ему на автомат. Голландец кивнул. Клифтон вернулся, забрал автомат, снял с убитого пояс с магазинами. После этого они полезли по крутому склону. Одноногий помогал Клифтону: к англичанину еще не вернулись силы.

— Куда ты ведешь меня? — спросил Честер.

Якоб молчал. Он достаточно хорошо знал язык Клифтона. Но слова были лишними. Он убедился в этом уже давно. Поэтому Якоб махнул рукой, показывая на далекий ветряк, который еле виднелся сквозь серую дождевую мглу.

— Там тоже эсэсовец,— предупредил Клифтон.— И, наверно, связан телефоном со своими.

Якоб молча показал ему перерезанный провод, что лежал на земле, как растоптанная змея.

— Не думаешь же ты, что фашист подпустит нас к ветряку? — снова заговорил Клифтон, удивляясь, что встретил человека, рядом с которым сам оказался невероятно болтливым.

Голландец шел дальше, не говоря ни слова, только хрипло дышал. Под шляпой горели его неправдоподобно красные волосы. Твердая деревяшка нещадно толкла дрок.

Якоб остановился лишь тогда, когда увидел, что есть люди, которые умеют прятаться в дюнах лучше, чем он. Голландец был настолько поражен, что даже воскликнул:

— О!

Франтишек Сливка, виноватый и растерянный, вырос словно из-под земли перед Якобом и Клифтоном. А из-за соседних кустов поднимались Михаил и пан Дулькевич, Гейнц Корн и Юджин, Пиппо и Раймонд Риго. Отряд спешил на выручку товарищу, легкомысленно покинутому чехом. Михаил пожал голландцу руку.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Якоб Ван-Роот.

— Мы благодарны вам. Вы спасли нашего товарища.

Голландец пожал плечами.

— Мы партизаны,— сказал Михаил.— Наш отряд называется «Сталинград».

— Сталинград? — хрипло спросил Якоб.

— Да, Сталинград.

— Паулюс?

— Да. Сталинград, под которым разбита армия Паулюса.

И тогда вдруг все увидели голландца за совсем необычным для него делом: Якоб Ван-Роот смеялся!

— Сталинград! — крикнул он.— Сталинград — очень хорошо! Прекрасно — Сталинград!

Вокруг была осень, мокрые дюны, мокрый дрок, с колю-чек которого свисали капли воды, как слезы. А здесь вдруг словно засияло горячее солнце и высушило все вокруг, по-золотило, разлило веселые краски — так много было тепла в старом Ван-Рооте и с такой щедростью лилось это тепло на людей, которые объединились вокруг могучего слова «Сталинград».

Сталинград — это был город, где советские солдаты разгромили армию Паулюса, ту самую Шестую немецкую армию, которая в сороковом году захватила Голландию, заставила генерала Винкельмана капитулировать. Сталинград отомстил за Голландию. Теперь он протягивал руку через всю Европу голландским бойцам, и Якоб Ван-Роот был первым, кто пожал эту руку.

Вдруг голландец спохватился: как смел он стоять здесь, пока на них смотрит сквозь пелену дождя темный ветряк?

Якоб поднял палицу и молча пошел вперед. И Михаил понял старого голландца. Ван-Роот был хозяином на своей земле и хотел, чтобы его слушались. Ему хотелось быть первым везде, где надо сражаться за Голландию. Не следовало мешать старому Якобу. Михаил махнул рукой и повел отряд за ним.

Когда подкрались достаточно близко к ветряку, Якоб дал знак всем остаться, а сам спокойно двинулся дальше. Он не прятался. Наоборот, старался держаться так, чтобы его было хорошо видно. Голландец рисковал. Достаточно было немцу заподозрить что-нибудь, и он уложил бы Якоба одной очередью.

Партизаны, сдерживая дыхание, следили за Якобом. Как медленно и тяжело он идет! Как глубоко входит в песок его деревяшка! Дойдет ли он когда-нибудь? Кончится ли это страшное ожидание?

— У него ведь нет оружия,— прошептал Клифтон.

Якоб наконец доковылял до мельницы. Эсэсовец, наверно, ждал, что он поднимется на нижнюю площадку и войдет в дверь, но голландец проворно скользнул под мельницу. Что он там делал? На этот вопрос мог ответить разве лишь Михаил. На Украине машут с пригорков деревянными крыльями такие же ветряки, как и в Голландии. Наверно, и здесь плотники, строя мельницу, оставляют внизу под нею стружки и обрубки. Сто лет стоит ветряк, и сто лет лежат под ним надежно защищенные от непогоды толстой стеной фундамента сухие, как порох, стружки. Может быть, и Якоб Ван-Роот сейчас подкладывает их под поворотный круг. А эсэсовец ждет, когда застучит деревяшка доверчивого голландца. Пусть подождет... Якоб долго не показывался. Даже Михаил начал уже побаиваться за него. Отчаянный старик еще, чего доброго, может полезть на эсэсовца со своей палицей. Но как помочь Якобу? Не бросишься же на штурм ветряка. Эсэсовец перестреляет всех до одного, не дав пробежать и полсотни метров.

Но вот наконец Якоб вынырнул из-под ветряка. Он выполз с противоположной стороны и, пригибаясь, побежал в дюны. Бежал с таким расчетом, чтобы эсэсовец не заметил его отступления, не смог стрелять. Не везде в стенах ветряка были отверстия, чтобы просунуть автомат. Голландец спрятался за песчаным горбом.

Из-под ветряка просочилась тоненькая струйка сизого дыма. Первая несмелая струйка выскочила в дождливый день и мигом спряталась. Но, спрятавшись, она выслала вместо себя толстый жгут дыма, который, уже не боясь ни дождя, ни ветра, пополз по шершавой стене ветряка, упорный, своевольный. За ним двинулись из щелей отары сизых дымных барашков. Ветряк наполнялся дымом, он выбрасывал из себя дым и, казалось, сейчас сам сорвется с фундамента и полетит в небо, как ракета.

Эсэсовец не показывался. Он понял, что его выкуривают, как хорька, догадался, что за дюнами прячутся неизвестные, у которых, наверно, есть оружие, поскольку оно было и у того, которого он отправил с Альфредом к унтер-офицеру Бюрсте. Фашист задыхался, с ужасом смотрел, как подбирается к нему жадное пламя, однако выскочить из ветряка не отваживался.

А ветряк дымил и дымил, и те, кто был снаружи, все еще не видели огня, а только дым и дым.

И когда уже надоело ждать, когда казалось, что дым развеется и ветряк снова будет стоять притихший и угрожающий, из верхней двери и из-под крыльев вырвалось красное пламя. В ту же минуту в мельнице раздался выстрел. Тихий, еле слышный в шуме пламени выстрел из автомата.

Эсэсовец наложил на себя руки. Он боялся неизвестных людей больше, чем смерти.

А ветряк обвило пламенем, он содрогался от шальных огненных вихрей и гудел, как во время бури. Якоб подошел к отряду и стоял, опираясь на палицу. Он сбросил шляпу, и голова его пылала, как ветряк. Все обернулись к голландцу. Он махнул куда-то шляпой — за ветряк, за дюны, за дождь. Клифтон Честер первым увидел то, что показывал Якоб.

Прожигая низкие холодные тучи жаркой струей газов, из-за дюн взлетала ракета.