Кто хоронит мертвецов

Глава 10

Давным-давно, еще маленьким мальчиком в коротенькой курточке, Себастьян сдружился с высоким крепким молодым лакеем по имени Лудж. Тот служил у бабушки Себастьяна, вдовствующей графини Гендон. На короткое счастливое время лакей и сын графа, мужчина и мальчик, стали товарищами, не смущаясь различий ни в статусе, ни в возрасте, ни в расе.

Впоследствии Себастьян удивлялся добродушной терпеливости великана с эбеновой кожей, который потакал безграничному любопытству мальчишки, готового часами слушать рассказы о солнечных песчаных пляжах, омываемых чистыми теплыми водами, на Барбадосе — острове, где Лудж был рожден. Вдовствующая графиня купила его восьмилетним на невольничьем рынке в Бриджтауне и захватила с собой, возвращаясь в Англию. Однажды Лудж обнажил клеймо на своем плече и с улыбкой позволил Себастьяну пальцем обвести инициалы хозяина, который пометил Луджа как свою собственность. Во владениях отца Себастьяна вот так же клеймили лошадей и рогатый скот.

— Больно было? — затаив дух спросил Себастьян.

— Думаю, больно, — сказал Лудж. — Но точно не помню. Я ж тогда был совсем маленьким.

На улицах Себастьян не раз видел оборванных мужчин и женщин с выжженными на коже буквами: «Т» обычно означала осужденного вора, а «М» — неумышленного убийцу[15]. Но вообразив, как кто-то клеймит маленьких детей, Себастьян настолько ужаснулся, что несколько дней всячески избегал Луджа. А когда в следующий раз явился навестить бабушку, то услышал, что Лудж аккуратно сложил свою бархатную ливрею, водрузил поверх свой напудренный парик и бесследно скрылся в густеющих сумерках.

Вдовствующая графиня назначила награду за его возвращение, хотя никто больше не обращал внимания на объявления о беглых рабах. Череда судебных разбирательств укрепила общество во мнении, что «воздух Англии слишком чист, чтобы им дышали рабы»[16].

Но то, что справедливо для воздуха Англии, не относилось к воздуху в английских колониях. Даже ярые поборники освобождения десяти-пятнадцати тысяч рабов в метрополии зачастую малодушно скисали при мысли о финансовом крахе, представлявшемся неизбежным, если освободить всех, кто трудился на производстве сахара, табака, хлопка, индиго и риса, обеспечивавшим Англии богатство и мощь.

Лет через двадцать после того, как Лудж обрел свободу, Себастьян со своим полком высадился на Барбадосе и нашел остров мало отличающимся от рассказов, слышанных в детстве. Ослепительное солнце все так же золотило пески, омываемые лазурными водами, а портовые доки и причалы кишели чернокожими мужчинами в холщовых штанах, чьи потные спины покрывали шрамы от порки.

Это не показалось Себастьяну чем-то особенным, поскольку мужчин, волей или неволей оказавшихся в рядах армии или флота Его Величества, жесточайше секли плетью при малейшей провинности; даже английских женщин в наказание порой обнажали до пояса и бичевали, таща за телегой или привязав к столбу.

Но однажды, бродя по пыльным улочкам Бриджтауна мимо невысоких домов с большими окнами, защищенными широкими навесами и ставнями от гнетущей жары, Себастьян вышел на открытую площадь, заполненную африканскими мужчинами, женщинами и детьми всех возрастов. Некоторые сидели, безучастно глядя перед собой, другие теснились друг к другу, матери прижимали к груди младенцев, а большеглазые ребятишки цеплялись за их юбки. Среди негров расхаживали несколько плантаторов, чьи покрасневшие от солнца лица затеняли широкополые шляпы. Воздух загустел от запаха сигарного дыма, человеческого пота и отчаяния. Себастьяна буквально ударило осознание увиденного.

На помост вытолкнули молодую женщину со славным мальчиком лет восьми-десяти.

Словно заколдованный, Себастьян с ужасом наблюдал, как аукционист сначала высказал желание продать мать и ребенка вместе. Но у женщины была иссохшая правая рука, что отвращало покупателей, интересовавшихся ее красивым сыном. Наконец аукционист согласился продать их по отдельности. Молчаливые беспомощные слезы катились по щекам негритянки, пока продолжался бойкий торг за ее ребенка.

Раздался стук молотка, и победитель торгов — толстяк с плохими зубами, в пятнистом жилете — протолкнулся к помосту, чтобы забрать свое новоприобретенное имущество.

— Нет! — воскликнула мать, бросившись вперед, когда мальчика уводили. — Нет! Вы не можете забрать его от меня. Умоляю, не делайте это. Умоляю.

Ее схватили, потащили обратно. Она боролась дико, бессмысленно. На короткий момент ее безумный тоскливый взгляд наткнулся на Себастьяна, возвышавшегося над головами прочих зрителей, и он почувствовал беспомощный стыд — за свою нацию, свою расу, свою эпоху и за свое бездействие. Уже тогда он знал, что этот стыд останется с ним навсегда.

Вот и теперь, остановив коррикль перед внушительным особняком Стэнли Престона, Себастьян поймал себя на том, что вспоминает Луджа и ту безымянную обезумевшую мать. Изящная деревянно-кирпичная елизаветинская усадьба далеко отстояла от тростниковых полей и невольничьих рынков Вест-Индии, но существовала за счет жестокостей, которые там творились.

Большинство процветающих жителей Ханс-Тауна были рады обосноваться в одном из однотипных каменных домов, недавно возведенных вдоль Слоан-стрит и на новых площадях. Но не Стэнли Престон. Он выбрал под свою резиденцию реликт прошлого, известный как Алфорд-хаус.

В ухоженном саду, который наверняка изначально был гораздо обширнее, мощеные дорожки углубились и замшели, а побеги вьющихся роз спутались и одеревенели. В этом районе нашлись бы и другие, не менее величественные особняки, но большинство из них превратились в школы или больницы, когда благородные владельцы предпочли перебраться на Беркли-сквер или на Маунт-стрит.

Для Себастьяна не стало бы неожиданностью, если бы сломленная горем дочь убитого, Энн, отказала ему во встрече. Но она вышла к нему почти сразу — стройная девушка в простом черном платье, выглядевшая бледной и потрясенной, но державшаяся с завидным самообладанием.

Приняв соболезнования и извинения за беспокойство с любезностью, достойной восхищения, она провела визитера в элегантную гостиную шестнадцатого века с искусной гипсовой лепниной на потолке и темными филенчатыми стенами, увешанными коллекцией старинных пистолетов и мечей.

— Отец любил этот дом, — сказала Энн Престон, опустившись на диванчик с гобеленовой обивкой возле массивного каменного камина. — Да, старый, холодный и ужасно немодный, но все равно любил. По слухам, Карл II однажды прятался здесь во время Гражданской войны, знаете ли. Где-то в доме должен быть секретный проход, хотя отец так и не сумел его найти.

— Ваш отец интересовался Стюартами? — спросил Себастьян, расправляя фалды своего утреннего сюртука, чтобы сесть в соседнее кресло.

— Его интересовали все, кто добился славы, даже дурной. На самом деле, позор и трагедии занимали отца особенно сильно.

Энн Престон выглядела привлекательней, чем можно было ожидать со слов тетушки Генриетты, хотя в присутствии Себастьяна держалась скованно, словно скрывая беспокойство. Ее коротко подстриженные волосы цвета светлого дуба мягкими кудряшками обрамляли лицо, широко расставленные глаза припухли от слез.

Она вздохнула.

— Я все думаю, что если бы вчера отец пошел с нами на музыкальный вечер к леди Фанингхэм, то сейчас он был бы жив.

— А вы знаете, почему он не захотел туда пойти?

Неожиданная улыбка осветила мшисто-зеленые глаза.

— Отец ненавидел музыкальные вечера. Говорил, что если попадет в ад, черти истерзают его, заставив до конца времен слушать, как барышни тренькают на арфах. — Улыбка с лица исчезла, сменившись страдальческим выражением. — Мне казалось, что он собирается провести тихий вечер дома. Не представляю, что могло привести его к Кровавому мосту.

— Это настоящее название?

— Да. Хотя я слышала, что так переиначили «Коровий». Но история моста и в самом деле кровавая. Там в конце прошлого века нескольких человек убили разбойники, а во время Гражданской войны не раз случались военные стычки. Отец частенько выкапывал близ моста ржавые старые шпоры и уздечки, которые, по его словам, были потеряны в бою. Но, конечно же, не стал бы там рыться ночью.

— Если не ошибаюсь, он был своего рода коллекционером?

И опять нежное воспоминание смягчило черты.

— Порой я думаю, отец был бы счастлив, подобно старым эксцентрикам, зазывать публику за шиллинг поглазеть на свой кабинет диковин. Он ничего так не любил, как демонстрировать свою коллекцию. Мама всегда настаивала, чтобы он держал экспонаты, кроме чисто художественных, подальше от ее гостиной, и отец, чтя ее память, следовал ее желанию. Но боюсь, остальная часть дома переполнена разными подборками.

— Так вы говорите, он интересовался реликвиями, связанными со Стюартами?

— Со Стюартами и с Тюдорами. Ими отец был особенно одержим. И даже отвел им целую галерею.

— Позволите мне взглянуть?

Если мисс Престон и удивилась несвоевременной просьбе, хорошее воспитание не позволило ей это выказать.

— Да, конечно.

Она провела гостя в длинную, обшитую панелями комнату, заставленную стеклянными витринами с разнообразнейшим содержимым: от клинков и палиц до табакерок и театральных биноклей[17]. Под ближайшим стеклом Себастьян увидел кинжал Якова I, если верить бирке, резного позолоченного ангела с запрестольной перегородки какого-то монастыря и выцветшую шелковую подушечку с аккуратно начертанным ярлыком: «ОТДАНА МАРИЕЙ, КОРОЛЕВОЙ ШОТЛАНДИИ, ЕЕ ФРЕЙЛИНЕ УТРОМ ПЕРЕД КАЗНЬЮ».

— Когда отец был еще мальчиком, пожилой кузен подарил ему стремя, будто бы из сбруи коня Ричарда III на Босвортском поле, где король погиб. Идея обладать вещью, некогда принадлежавшей выдающейся исторической фигуре, настолько захватила отца, что на всю жизнь стала его страстью, — пояснила Энн.

Себастьян пробежал взглядом по ряду витрин до синей бархатной занавеси в конце комнаты. Никаких голов.

— Мне говорили, что ваш отец располагал реликвиями, относящимися к Оливеру Кромвелю, — сказал он.

— Всего одной, — она прошла до конца галереи и оттянула к стене длинную портьеру. — Пришлось занавесить после того, как гость, отужинав, по ошибке забрел сюда и упал в обморок.

Показались три небольшие стеклянные витрины на постаментах красного дерева. Каждая заключала в себе человеческую голову, покоящуюся среди искусно уложенных складок того же синего бархата.

— Вот Кромвель, — указала направо Энн Престон.

Голова была неожиданно маленькой, словно сильно усохшей, плоть до того потемнела, что выглядела почти черной, щеки ввалились, вместо глаз — щели. Тем не менее, то ли покатый лоб, то ли очертания черепа обнаруживали жуткое сходство с портретами лорда-протектора, виденными Себастьяном.

Милая мисс продолжила:

— Почти все головы казненных предателей, которые выставляли на пиках, в конце концов сгнивали. Но Кромвель умер естественной смертью и был забальзамирован. Только после Реставрации его тело вынесли из Вестминстерского аббатства и в цепях повесили в Тайберне. Потом ему отсекли голову и вместе с головами еще двух цареубийц насадили на высокий шест, чтобы поместить у Вестминстерского дворца.

— Не на Лондонском мосту?

— Нет. Полагаю, Вестминстер избрали как место их преступления. Три головы торчали там на шестах не одно десятилетие — остережение всем, кто захотел бы последовать дурному примеру.

Себастьян перевел взгляд на молодую женщину рядом с собой. По всей видимости, ее ничуть не волновало омерзительное зрелище, которое любую нежную барышню заставило бы забиться в истерике. Хотя не стоило забывать, что она выросла в окружении причудливых собраний своего отца. Мисс Энн Престон открылась с неожиданной стороны, провоцируя на определенные мысли.

Внимание Себастьяна снова сосредоточилось на останках человека, некогда беспощадно истреблявшего мужчин, женщин и детей по всей Англии, в Шотландии и в Ирландии. Сохранились последки волос и усов, но уши и часть носа исчезли.

— Десятилетия на шесте, похоже, нанесли немалый ущерб.

— На самом деле, большая часть повреждений причинена сравнительно недавно. Какое-то время голова принадлежала актеру Сэмюэлю Расселу, а он, как рассказывают, брал ее с собою в трактир, чтобы развлечь собутыльников. Наверняка голову не однажды роняли.

— Но как случилось, что лорд-протектор, возвышавшийся над Вестминстером, стал потехой на актерских пьянках?

— Еще в правления Якова II на Лондон налетела буря, ветер сломал шест и голова упала.

— Удивительно, что не разбилась.

— Полагаю, разбилась бы, если бы ударилась о мостовую. Но голову поймал стражник, проходивший внизу. Очевидно, его симпатии все еще принадлежали пуританам, поскольку он унес ее домой и спрятал. Утром поднялся шум, начались розыски — за возвращение пропажи даже объявили награду.

— Почему? Я имею в виду, почему вдруг такое беспокойство?

— Даже не представляю. Возможно, возникли опасения, что голова станет реликвией. Как бы то ни было, награда оказалась недостаточной, чтобы соблазнить стражника, и он находку не отдал. Отец мог бы вам рассказать, каким путем голова перешла к Расселу, но я, к сожалению, не помню эту часть истории.

Себастьян шагнул к следующему постаменту. Центральная голова была еще ужасней правой: не настолько усохшая, светло-коричневая, а не черная, почти беззубый рот раззявлен в жуткой ухмылке. На аккуратной медной табличке короткая гравировка: «ГЕНРИХ IV».

— Это Генрих IV? Французский король?

— Да.

— Как ваш отец его заполучил? Я всегда считал, что Генрих IV покоится в базилике Сен-Дени в Париже вместе с остальными королями.

— Покоился. А когда революционеры разломали все королевские гробницы и свалили содержимое в общую могилу, кто-то из симпатии к «Доброму королю Анри» спас его голову и контрабандой вывез из Франции.

— Зачем?

Лицо Энн Престон озарилось тихой веселостью.

— Вы, очевидно, не понимаете склада ума, присущего коллекционерам.

— А вы понимаете?

— Не вполне. Но после многих лет наблюдения за отцом я бы сказала, что их увлеченность порождается чувством причастности к прошлому, которое дарят предметы старины.

Себастьян подумал, что теперь ясно, почему Энн Престон в обществе считают молчаливой и странноватой. Наверняка она давно уже на собственном опыте убедилась, что подобные разговоры в лондонских гостиных не приветствуются.

Они перешли к третьему постаменту. Эта голова была наиболее сохранившейся и самой кошмарной из трех: веки полузакрыты, губы, отстающие от зубов, словно застыли в гримасе смертного ужаса.

Сзади на шее Себастьян разглядел глубокую рану — очевидно, первый удар палачу не удался и он отрубил голову только со второго.

Здесь таблички не было.

— А это кто? — спросил Себастьян.

— Последнее приобретение отца. Утверждается, будто это герцог Саффолк — отец леди Джейн Грей, королевы девяти дней. Его казнили в лондонском Тауэре по приказу Марии Католички.

— Как и многих других. Наверное, вы могли бы целиком заполнить эту комнату головами жертв одной только Елизаветы.

— Пожалуй. Но те головы вряд ли сохранились. Их, как правило, окунали в кипящий жир и насаживали на пики на Лондонском мосту, а в конце концов сбрасывали в реку.

— Но Саффолк оказался исключением из этого правила?

— Именно. Его тело вместе с отрубленной головой похоронили при церкви Святой Троице в Минориз. По мнению отца, хорошая сохранность объясняется тем, что голова какое-то время лежала в ящике с опилками и подверглась воздействию дубильных веществ.

Себастьян снова обвел взглядом этот мрачный кабинет диковин, но не увидел ничего похожего на металлическую пластину, которую нашел на Кровавом мосту.

— Вы что-нибудь знаете об обрезке старинного свинцового обода фута в полтора длиной и в три-четыре дюйма шириной с надписью «Король Карл, 1648»?

Энн Престон выглядела озадаченной.

— Никогда о таком не слышала. А почему вы спрашиваете?

— Потому что эта вещь была найдена около того места, где убили вашего отца.

В этот момент она как раз взялась за портьеру, чтобы закрыть нишу с постаментами. Но услышав слова Себастьяна, замерла, сжав в кулаке роскошный синий бархат.

— Это все правда, что кругом говорят… тот, кто убил отца, отрезал ему голову?

— Боюсь, что так.

— Кто же это сделал?

— Можете припомнить кого-нибудь, с кем ваш отец в последнее время ссорился?

— Нет. Никого, — быстро ответила она.

Слишком быстро.

— Вы уверены? — спросил Себастьян, внимательно за ней наблюдая.

— Да. Конечно.

— Если о ком-то вспомните, дадите мне знать?

— Да, если вспомню.

Мисс Престон снова занялась занавесью. Но Себастьян заметил, что движения ее рук утратили прежнюю плавность и напряженность, владевшая ею при знакомстве, вернулась, заострив черты лица и участив дыхание. Да, поначалу он ошибся, сочтя причиной беспокойства застенчивость молодой женщины, которая чувствует себя неловко в компании незнакомца. Но теперь ему было очевидно, что Энн Престон боялась. Она боялась его.

И того, что он может узнать.