Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Интерес к истории

Оценивают ли дети вещи исходя из их истории? Для этого они должны думать об объектах как об отдельных вещах. Это не пустяк. Естественный отбор запрограммировал мозг мотылька, чтобы того влекло к свету, или мозг собаки, чтобы тот реагировал на определенные запахи, или мозг ребенка — чтобы тот предпочитал красивое лицо уродливому. Любая простая нейронная сеть способна к обобщениям, к сходным реакциям на сходные раздражители. Такого рода чувствительность к тем или иным свойствам настолько проста, что для этого даже не требуется мозг. И антитела способны различать категории. Они чувствительны к любому антигену со специфическими свойствами.

Некоторые ученые утверждали, что мозг — не более чем машина для обобщений. Мы наделяем смыслом объекты окружающего мира, откликаясь на свойства, которыми эти объекты обладают. Философ Джордж Беркли в 1713 году отлично суммировал этот подход: “Устрани ощущение мягкости, влажности, красноты, терпкости — и ты уничтожишь вишню. Так как она не есть бытие, отличное от ощущений, то вишня, я утверждаю, есть не что иное, как соединение чувственных впечатлений или идей, воспринимаемых разными чувствами”.

Беркли был неправ. Мы реагируем не только на свойства вишни. Мы можем думать о ягодах вишни как об отдельных предметах. Легко представить себе пару вишенок, каждая из которых будет мягкой, влажной, красной и терпкой — но вы знаете, что их две, а не одна. И это не потому, что мы воспринимаем лишь масштаб свойств: любой может отличить две маленьких вишенки от одной большой. Легко отследить индивидуальную вещь, даже если ее свойства нестабильны (например, когда гусеница превращается в бабочку, лягушка — в принца, а славные жители Метрополиса вглядываются в небо: “Это птица... Самолет... Супермен!”). И если взять вишенку, выкрасить в зеленый, вложить в нее соль и заморозить, она не будет обладать ни одним из тех качеств, о которых говорил Беркли, но она от этого не исчезнет. Индивидуально определенный предмет продолжает существовать, даже если его свойства изменились.

Младенцы могут тоже мыслить об индивидуальных предметах. Психолог Карен Уинн продемонстрировала это в изящном исследовании с участием шестимесячных детей. Экспериментатор показывает младенцу пустую сцену, а потом закрывает ее экраном. Затем показывает куклу Микки Мауса и прячет ее за экран. Потом берет еще одну, такую же, игрушку и тоже прячет за экран. Потом экран убирают. Дети ждут, что за ним окажутся две игрушки. Если там появляется одна или три, они смотрят дольше и выражают недоумение. Это обычно считают свидетельством того, что младенцы умеют считать (они знают, что 1 + 1 = 2), но эксперимент говорит нам и о другом — что они могут выделять индивидуальные предметы.

Способность рассуждать об индивидуальном проявляется в языке к началу второго года жизни. Первые слова детей обычно включают местоимения вроде “это” и “то”, которые могут служить для указания на конкретные вещи вокруг. Это есть в любом из проанализированных языков, включая китайский, датский, финский, французский, иврит, итальянский, японский, корейский, кечуа, самоанский и шведский. Некоторые дети изобретают местоимения, чтобы показывать на окружающие предметы. В двенадцать месяцев мой сын Макс указывал пальцем и произносил с восходящей интонацией: “До?” Он не обязательно хотел, чтобы мы что-то сделали с этими предметами — просто хотел их нам показать.

Способность мыслить об индивидуальном необходима, но недостаточна для объектного эссенциализма. Дети могут отличить одну вещь от другой, понимая, что два объекта с одинаковыми качествами — это не одно и то же. Но это не значит, что они верят, что у объектов есть сущности или что ценность объекта определяется его историей.

Чтобы изучить эту тему, я вместе с Брюсом Худом провел ряд исследований. Для этого нам понадобилась “копировальная машина” — нечто, что создает точные копии объектов реального мира.

Вообразите, что можно сделать с такой машиной. Можно разбогатеть, копируя золото, алмазы, изумруды и ценные предметы вроде часов и лэптопов. Но не все дубликаты будут стоить столько же, сколько оригиналы. Если вы скопируете пачку банкнот, у вас может появиться желание потратить эти деньги, но, поскольку для правовой системы важна история (подделка — это нечто, имеющее неправильное происхождение), вы можете надолго попасть в тюрьму. Вы можете поместить в копировальную машину Пикассо, свое обручальное кольцо или автограф Тупака, но тогда вам следует хранить дубликаты отдельно, поскольку они будут стоить гораздо дешевле оригиналов. А если вы скопируете своего хомячка, собаку или ребенка, это вызовет особые моральные и эмоциональные последствия.

Мы начали с малого: с изучения того, понимают ли дети, что нечто может быть ценным оттого, что принадлежало известному человеку. Поскольку задача была достаточно сложна, мы задействовали детей постарше — шестилетних. Но и в этой возрастной группе мы сразу столкнулись с проблемой: дети не знали никаких известных людей. (Гарри Поттер не считается — нам нужен был кто-то реальный.) Проблема решилась, когда в Бристоль, где мы проводили эксперименты, приехала Елизавета II. Сразу после ее визита мы начали исследование.

В том, что трехмерных дуплицирующих машин не существует, не было особой проблемы. Брюс Худ — фокусник-любитель, и для него было элементарным делом собрать устройство с двумя ящиками перед занавесом.

Чтобы продемонстрировать работу машины, сначала мы открывали ящики. В один из ящиков помещался зеленый деревянный брусок, и обе дверцы закрывались. Экспериментатор что-то настраивал на панели управления и активировал зуммер. Через несколько секунд включался зуммер и на втором ящике. Экспериментатор открывал обе дверцы, чтобы показать, что теперь зеленый брусок есть в обоих ящиках. (“Дубликат” вставлялся другим экспериментатором, который прятался сзади.)

Когда мы демонстрировали детям машину, никто из них не подумал, что это обман. Это соответствует другим исследованиям, показывающим, что дети весьма доверчиво относятся к необычным механизмам. У них нет причины проявлять скептицизм. Они живут в мире гигантских летающих жестянок, разрезающих металл лазерных лучей, говорящих компьютеров. И у нас уже есть — хоть и в рудиментарной форме — двухмерные дуплицирующие машины: можно взять бумажку с автографом Майкла Джордана, положить ее в копировальный аппарат, нажать кнопку и получить подпись, неотличимую от оригинала. Что же странного в трехмерной версии такой машины?

Для детей, с которыми мы работали, — ничего. Когда детей попросили объяснить, что они увидели, все ответили: машина скопировала брусок.

Мы предложили детям определить примерную стоимость предмета, раздав им по десять фишек и научив распределять фишки между парами объектов в зависимости от их ценности. Например, детям показывали привлекательную игрушку и камень, и, как только они соглашались, что игрушка дороже, они понимали, что ей нужно присвоить больше фишек.

Затем дети смотрели, как в машину клали маленький металлический кубок или маленькую ложку. Им говорили, что эти предметы — особенные, потому что принадлежали Елизавете II. После “трансформации” дверцы открывались, показывая идентичные объекты (кубки или ложки) в каждом ящике. Затем детям предлагали оценить, сколько фишек “стоит” каждый предмет. В другом случае детям сообщали, что копируемый предмет ценен, потому что он из серебра, а о королеве ничего не говорилось.

Как мы и предсказывали, предметы, принадлежавшие королеве, получали больше фишек, чем дубликаты. Дети знают, что такого рода контакт прибавляет предмету ценности — ценности, которая не переносится на копию. В другом случае, когда речь шла о том, что объект ценен, так как сделан из серебра, этого эффекта не было: ведь дубликат тоже из серебра. Субстанции можно копировать, историю — нет.