Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Поиски сути

Нередко люди утверждают, что дорогая бутилированная вода просто вкуснее воды из-под крана или что оригинал Шагала выглядит лучше копии: мол, знающий человек сможет различить. В таких случаях мы не понимаем глубину своего удовольствия.

В других областях, однако, мы вполне осознаем свой интерес к сущностям. Этот интерес проявляется в любопытстве, которое многие испытывают к замыслу художника или рассказчика и, в частности, к тому, настоящая ли это история или выдуманная. Он проявляется, когда мы влюблены и у нас роман. Некоторым из нас очень интересно, сколько человеку на самом деле лет (в отличие от того, на сколько лет он выглядит) или использует ли он пластическую хирургию, ботокс, пересадку волос, и так далее. В целом попытки скрыть то, что мы считаем настоящей личностью, часто тревожат нас с моральной и эстетической точки зрения, и это отражается в том беспокойстве, которое у нас вызывают различные физические и психологические усовершенствования.

Или возьмем притягательность природы. Мы платим за то, чтобы жить ближе к океанам, горам и лесам. Квартира в Манхэттене с видом на Центральный парк стоит куда дороже квартиры, окна которой выходят на противоположную сторону. В офисных зданиях есть атриумы и оранжереи. Мы дарим цветы больным и любимым. Смотрим “Энимал плэнет” или “Дискавери”. Мы держим дома животных, представляющих собой странную комбинацию искусственных объектов (ведь собак и кошек выращивали, чтобы они стали компаньонами людей), суррогатов человека и проводников в природу. И многие из нас стремятся сбежать из искусственной среды обитания, когда только возможно — мы ходим в походы, катаемся на каноэ или охотимся.

Когда речь идет о природе, мы хотим чего-нибудь настоящего: заменители нас не устраивают. Можно заработать состояние, построив робота, которого дети станут воспринимать как животное. Была уже масса попыток, но результат не вызывает даже подобия эмоций, что живые щенки, котята, хомячки. Это игрушки, а не компаньоны. Или возьмем исследование психолога Питера Кана-младшего и его коллег. Они поставили 50-дюймовые LCD-тeлевизоры в те университетские помещения, где не было окон, и показывали природу. Людям это понравилось, но когда их тестировали с помощью физиологических методик, оценивающих восстановление сердцебиения после стресса, просмотр этих сцен оказался бесполезным, ничем не лучше осмотра пустой стены. А что помогало от стресса, так это выделение помещений с обычными стеклянными окнами, из которых открывался вид на настоящую растительность. Я думаю, мы жаждем настоящей природы, и наше понимание того, насколько это важно, отчасти объясняет тревогу по поводу того, что мы эту природу теряем.

Есть сферы, в которых хотя бы некоторые из нас осведомлены о нашем эссенциализме. Но есть и кое-что другое. Многие (а может, и все) прекрасно понимают, что мир не ограничивается лишь тем, что доступно органам чувств. Существует более глубокая реальность, и с ней-то мы и хотим вступить в контакт.

Это один из вариантов мотивации, стоящей за научными предприятиями. Несколько лет назад Ричард Докинс написал книгу “Расплетая радугу”. Название намекает на тревогу Китса, объявившего, что Ньютон своей физикой разрушил всю поэтичность радуги. Докинз доказывает, что это неверно: “Чувство благоговейного изумления, которое нам способна дать наука — одно из самых высоких переживаний, на какие способна человеческая психика. Это глубокая эстетическая страсть, стоящая в одном ряду с восхищением музыкой и поэзией. Это одна из тех вещей, которые делают жизнь действительно достойной”. Докинз говорит об удовольствиях от науки, о радости, которую дарит этот способ установления контакта с глубинной природой вещей.

Наука как институт существует не так уж долго, и в некоторых обществах ее нет до сих пор. Даже на Западе ученых меньше, чем фетишистов, обожающих ступни. Но аргумент Докинза касается и нынешних, и потенциальных потребителей научных открытий. И, я думаю, интерес читателей к книгам вроде тех, что пишет Докинз, подтверждает: многие интересуются знанием о глубинной природе вещей и получают от этого удовольствие.

И все же наука — не самый популярный способ заглянуть в трансцендентную реальность. Большинство предпочитает другой путь. Эти люди добиваются “благоговейного изумления” без погружения в менделевскую генетику, периодическую таблицу химических элементов или квантовую механику. Их желание достичь трансцендентного исполняет другой общественный институт — религия.

Говоря о религии, люди могут иметь в виду разное. Популярный подход к религии таков: это система верований, характеризующаяся определенным взглядом на реальность. Антрополог Эдвард Б. Тайлор в 1871 году написал, что “минимальное определение религии” есть вера в существование потусторонних существ: богов, ангелов, духов и так далее. Если у вас есть такое убеждение — значит, вы религиозны. Я думаю, это разумный способ описать общие черты всех религий, и моя предыдущая книга была отчасти исследованием того, откуда происходят такие верования. Религии можно рассматривать также как совокупность практик и признаков, означающих принадлежность к определенной группе. Быть христианином значит участвовать в определенных ритуалах и принадлежать к некоторой социальной группе. С этой точки зрения возникают интересные психологические вопросы о природе ритуалов и о том, почему люди решают в них участвовать, а также о том, как люди формируют группы.

Я думаю, однако, что религия — это не только верования, ритуалы и социальность. Есть нечто общее, что характеризует все религии: “духовность” {spirituality). Это концепция, что мир — это не только то, что воспринимают наши чувства. Существует некая глубинная реальность, имеющая личное и моральное значение. Социолог и теолог Питер Бергер говорит о важнейшей предпосылке, “что существует иная реальность^ имеющая абсолютную значимость для человека и выходящая за пределы той реальности, к которой относится наш повседневный опыт”. Уильям Джемс в “Многообразии религиозного опыта” определяет религиозную жизнь как “веру в существование невидимого порядка вещей и в то, что наше высшее благо состоит в гармоническом приспособлении к нему нашего существа”*. Вот о чем говорят ученые, обсуждая священное и мирское: мирское — это повседневность, священное — иная реальность, которой жаждут люди.

Глубинная реальность с точки зрения религии отличается от глубинной реальности науки. Прежде всего, наука говорит нам (как выразился однажды физик Стивен Вайнберг), что вселенная бессмысленна. Ее не интересуют наш успех или счастье, она не дает моральных советов. Напротив, глубинная реальность религии полна смыслов, касающихся морали и любви. Кроме того, хотя наука может кое-что рассказать нам о глубинной реальности (например, при помощи микроскопов) и позволяет иногда даже манипулировать ею (например, с помощью сплайсинга генов), шарм религии сильнее, поскольку та дает инструменты, работающие на уровне опыта.

Такова одна из функций ритуалов. В некоторых ритуалах глубинная реальность — сверхъестественное — может каким-либо образом проявляться, воплощаясь в ритуальных предметах: например, в ходе евхаристии вино и облатки становятся кровью и телом Христа. (Вальтер Беньямин и Эллен Диссанаяке доказывали, что это процесс, похожий на создание произведений искусства.) В ходе молитвы, медитации или другого трансцендентного личного опыта можно напрямую связываться с этой глубинной реальностью. Такой опыт может иметь огромное значение.

Институты религии и науки существуют отчасти для того, чтобы удовлетворить интерес людей к трансцендентному, но интерес этот предшествует появлению таких институтов. Для ритуалов не нужна религия — дети

Пер. В. Малахиевой-Мирович и М. Шик.

могут изобретать их спонтанно. Какие-то из них могут строиться на ассоциативных механизмах (я победил в игре в мяч, когда носил свои “счастливые” носки, теперь я надеваю их на каждую игру), другие могут отражать глубокую систему верований. Фольклористы Питер и Йона Опи, изучившие мировоззрение тысяч детей, заключили, что потребность в создании таких ритуалов — часть человеческой природы и что у детей “есть врожденное представление: порядок наших судеб определяется не только тем, что лежит на поверхности”.

Точно так же не нужно быть ученым, чтобы интересоваться, из чего сделаны вещи и откуда они происходят. Психолог Элисон Гопник выдвигает убедительный аргумент: ужасное поведение детей в двухлетнем возрасте может объясняться безумным любопытством малышей, которые ставят над миром эксперименты, делая что-то с людьми и предметами и наблюдая за результатами. И в возрастной психологии есть общее течение, начатое работами психолога Сьюзан Кэри, в рамках которого когнитивное развитие детей рассматривается как аналогия научного прогресса.

Критик может, однако, задуматься, насколько эти дорелигиозные и донаучные побуждения отражают эссенциализм в полном смысле слова, а не более общее желание детей манипулировать миром и понимать его. Я сам об этом задумываюсь. Меня убеждают данные экспериментов, приведенные в главе 1, что даже дошкольники — прирожденные эссенциалисты, поскольку они неявно уверены, что у категорий и индивидуально определенных объектов есть скрытые, незримые сущности. Но есть ли у них желание вступить в контакт с этими сущностями? Приносит ли им эссенциализм удовольствие? Думаю, нам рано об этом судить.

С взрослыми дело обстоит яснее. Даже те, кто явно отвергает религиозные убеждения, проявляют интерес к трансцендентному. Они не закрывают глаза на притягательность глубинной реальности, но реагируют на нее вне рамок организованной религии. Рассмотрим взгляды некоторых современных атеистов. Я упоминал о книге Ричарда Докинза, где говорится о трансцендентной привлекательности научных изысканий. Сэм Харрис известен своими нападениями на монотеизм, но он большой поклонник буддизма и описывает его как “самую полноценную из имеющихся у нас методологию раскрытия подлинной свободы сознания, не отягощенной никакими догмами”. И Кристофер Хитченс, автор книги “Бог не любовь” (God is not Great), писал о важности “сверхчувственного” — под которым обычно подразумевается опыт контакта с божественным — и утверждал, что его можно испытать, не имея веры в сверхъестественное. Он выдвигает мысль, что люди полагаются на сверхчувственное и трансцендентное, и говорит, что не стал бы доверять никому, у кого таких чувств нет.

Даже самые твердые рационалисты, следовательно, разделяют эту жажду трансцендентного. Если вы ищете индивидов, не обладающих ею, то вы, возможно, ошиблись биологическим видом.