Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Представьте себе

Способность мыслить о несуществующих мирах — полезная вещь. Она позволяет вдумчиво оценивать альтернативные варианты будущего — незаменимая вещь при планировании наших поступков. Она позволяет видеть мир таким, каким его видят другие (даже если мы знаем, что они неправы) — важнейшее подспорье в обучении, лжи и соблазнении. И в сочетании с эссенциализмом она приводит нас к удовольствиям, занимающим главное место в современной жизни.

Прежде всего, она делает возможными художественные произведения и изобразительное искусство. Очевидно, что творцу таких произведений нужна сила воображения, но она необходима и аудитории. Удовольствие от вымысла недоступно, если вы не располагаете силой воображения, позволяющей создать альтернативную реальность. А удовольствие от изобразительного искусства часто связано с наличием пространства для интерпретации — обоснованных предположений о том, что происходило во время творческого процесса. Эстетическое наслаждение в определенной мере представляет собой процесс обратного проектирования, только вместо того чтобы физически разбирать объект, чтобы понять, как он сделан, вы делаете это в уме. Не имея воображения, вы получите удовольствие от красивых пятен краски на холсте, но никогда не насладитесь искусством так же, как нормальные люди.

Воображение делает возможными науку и религию, потому что обе рассматривают реальности, недоступные чувствам. От науки и религии ничего бы не осталось, если бы мы не могли вообразить ад под нами и рай над нами или если бы мы не могли представить идеальную сферу либо бесконечное пространство. Мы пришли бы в замешательство, если бы не были способны понять,' что некая жидкость выглядит как вино, но при этом является кровью Христовой, или что камень на самом деле составлен из частиц и энергетических полей. И то, чем мы занимаемся сейчас (думаем о том, что потеряли бы, если бы не имели силы воображения), тоже упражнение в воображении.

В науке одна из ролей воображения заключается в том, что оно помогает проводить мысленные эксперименты^ когда ученый иллюстрирует или проверяет гипотезу, воображая определенную ситуацию. Галилей использовал мысленный эксперимент, включающий бросание камней с башни, чтобы опровергнуть утверждение Аристотеля, что тяжелые предметы падают быстрее легких, а Эйнштейн использовал мысленный эксперимент с движущимся поездом, чтобы проиллюстрировать теорию относительности.

Религия уделяет особое внимание притчам, религиозные тексты полны ими. Притчи позволяют закрепить религиозные идеи — они запоминаются куда лучше, чем факты. Они делают идеи привлекательными для детей, учитывая удовольствие, которое те получают от вымысла.

Истории исполняют в религии и другую роль. В религии нередко есть игровой элемент, когда вы притворяетесь, будто нечто есть истина. Было бы неправильно и оскорбительно утверждать, что когда верующие говорят о поглощении крови и тела Христа, они лишь играют, как четырехлетний малыш, целящийся пальцем в преступников или пользующийся бананом вместо телефона. Часто религиозные утверждения — это искренние убеждения о реальности, подобно убеждению ученых, что вода состоит из молекул. Это нельзя увидеть, однако это так.

Но в религии немало утверждений, и не ко всем следует относиться одинаково серьезно. Возьмем ритуал из моей собственной, иудаистской традиции: во время пасхальной церемонии мы открываем дверь, чтобы Илия мог войти и выпить бокал вина, стоящий на столе. Это в чистом виде игра, и содержимое стакана потом выпивают или выливают назад в бутылку. Возможно, есть католики, которые подобным же образом мыслят о евхаристии: как о ритуале без какой-либо метафизической подоплеки. Или возьмем процесс молитвы. Для одних это коммуникация с божеством, для других едва ли не нервный тик, а для третьих — нечто промежуточное.

Промежуточные случаи как раз больше всего интересны. Ситуация напоминает то, что психоаналитик Дональд Винникотт говорил об отношении детей к переходным объектам вроде плюшевых мишек и мягких одеял. Он утверждал — и обоснованно (см. главу 4), — что эти вещи заменяют детям мать или даже ее грудь. Но что сами младенцы думают об этом? Понимают ли они, что это заменители, или они действительно думают, что это их мать или ее грудь? Винникотт делает на этот счет любопытное замечание: “Что касается переходных объектов, то можно сказать, что между нами и ребенком заключено своего рода соглашение — мы никогда не спросим: ‘Ты сам это понял или где-то узнал?’ Важно то, что никакого ответа на этот вопрос не предвидится. Он вообще не должен быть задан”.

Иными словами — не спрашивайте. Я думаю, что замечание Винникотта передает ту двусмысленность, которую многие чувствуют по отношению к своим религиозным убеждениям: они имеют странный и хрупкий статус. Что касается науки, то и там есть вопросы к некоторым теоретическим конструкциям. Кварки и суперструны реальны — или это удобные абстракции? Некоторые советуют: не спрашивайте.

В любом случае воображение и трансцендентное тесно связаны. Воображение служит инструментом, позволяющим добиться определенных форм трансцендентного наслаждения. У нас есть сила, позволяющая не только вступать в контакт с глубинной реальностью, но и представлять, какой эта реальность может быть.

Такой силой располагают и дети. Мою любимую историю на эту тему рассказал специалист по образованию Кен Робинсон. Шестилетняя девочка сидела на занятиях, прикрывая рукой листок и совершенно поглощенная рисованием. Подождав минут двадцать, учительница спросила, что та рисует. Девочка, не отрывая глаз от бумаги, ответила: “Я рисую Бога”.

— Но ведь никто не знает, как Бог выглядит!

— Сейчас узнают.