Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Демонстрация и приспособленность

Вот несколько причин, почему люди могут высоко ценить картину.

1. Она может быть привлекательна на базовом уровне. Очертания и цвета могут радовать глаз.

2. Она может напоминать что-то привлекательное — яркие цветы, красивое лицо.

3. Она может быть знакомой. Это эффект “привязанности к знакомому”: знакомство порождает удовольствие. Отмечается ли этот эффект в случае живописи? Психолог Джеймс Каттинг спрашивал, почему люди любят тех или иных французских импрессионистов. В ходе одного исследования он выяснил, что взрослые (не дети) обычно предпочитают те картины, репродукции которых часто публиковались, менее известным. Конечно, это может быть не эффект знакомства. Может быть, все наоборот: картины, которые публикуют чаще, действительно лучше других, и взрослые реагируют именно на это высокое качество, а не на частоту появлений картины. Эту гипотезу Каттинг проверил в другом исследовании: он показывал слушателям своего курса по визуальному восприятию картины менее известных импрессионистов — каждую всего на несколько секунд, без каких-либо комментариев, в презентациях “Пауэрпойнта” по другим темам. Потом, в конце семестра, он проверял студентов, спрашивая, какие из картин им понравились больше. Выяснилось, что эти короткие показы переворачивают обычную схему предпочтений. Теперь студенты стали предпочитать менее известные картины более известным лишь из-за того, что видели их недолго. Таким образом, один лишь взгляд на картину побуждает ценить ее выше.

4. Картина может ассоциироваться с приятным воспоминанием. Это очень важно для фотографий, которые запечатлели события вроде свадеб, выпускных вечеров и восхождений на Эверест.

5. Она может хорошо вписываться в интерьер. (В конце концов, форма картины влияет на ее цену.)

6. Она может повышать ваш статус, производя впечатление на тех, кто видит, что вы — ее владелец. Изображение Христа на кресте или за столом сигнализирует о вашей набожности. Модернистская картина показывает, как много вы знаете об искусстве и как им интересуетесь. Провокационная картина может говорить о религиозной или сексуальной утонченности. А оригинал известного художника — простой, некрикливый способ показать окружающим, насколько вы богаты и успешны. Конечно, это приносит удовольствие.

7. Она может приобретать ценность от “положительного заражения”. Как мы обсуждали в предыдущей главе, сам факт контакта вещи с кем-либо знаменитым и уважаемым может увеличивать ее ценность.

В этом списке нет одного критически важного фактора. Мы также интересуемся тем, как именно были созданы картины, и получаем удовольствие от того, что мы считаем природой этого творческого процесса.

Этот подход философ Деннис Л. Даттон обосновывает в важной книге “Инстинкт искусства”. Для Даттона очарование произведений искусства отчасти состоит в том, что они выступают как “дарвинистская проверка на приспособленность”. Он обосновывает это в контексте теории полового отбора, которую выдвигал Дарвин, а затем развивал психолог Джеффри Миллер, чью работу мы обсуждали в контексте секса. Согласно этой теории, искусство сродни павлиньему хвосту. Оно развилось как признак приспособленности, как способ привлечения партнера.

Лучшей аналогией искусства в животном мире Миллер считает шалашников — птиц, обитающих в Новой Гвинее и Австралии. Их самцы — художники. Они строят своеобразные шалаши, собирают яркие вещицы — ягоды, ракушки, цветы — и украшают ими постройки. Самки — жестокие и привередливые критики. Они осматривают шалаши, выбирая самые творческие решения, и спариваются с их создателями. Успешный самец может спариться с десятью самками, а неудачливому грозит целибат. После спаривания самка улетает, чтобы отложить яйца, и самец больше не встречается с ней. Жизнь успешного самца шалашника во многом напоминает жизнь Пабло Пикассо.

Таким образом, половой отбор поощряет творчество самцов шалашника: самки рассматривают шалаши как знак приспособленности — наличия интеллекта, умений, дисциплины и так далее (хорошо ведь, если потомство унаследует эти признаки). Миллер и Даттон считают, что человеческая тяга к искусству формировалась под влиянием таких же факторов. Хорошее произведение искусства трудно создать. Отличный художник умеет планировать и учиться, демонстрирует интеллект и творческие способности, а также достаточно успешен в решении элементарных жизненных проблем (пища, убежище и так далее), чтобы найти время и ресурсы для неутилитарных задач. Самкам шалашника это по вкусу, как и женщинам. Вот лозунг Ренуара: “Я пишу свои картины пенисом”.

Дарвин высказывал аналогичную догадку насчет музыки. Он предположил, что она возникла отчасти ради привлечения внимания противоположного пола. Нетрудно увидеть, чем могут впечатлить песни и танцы: сохранение ритма в течение длительного времени — практичная демонстрация ума, изобретательности, выносливости и контроля над телом (конечно, все это положительные качества мужчины). И не нужны эмпирические исследования, чтобы показать, что в наши времена успешные музыканты, от Мика Джаггера до Джошуа Белла, не испытывают особых проблем с поиском партнеров. Музыкальные способности влекут к себе, и теория полового отбора — вполне возможный вариант объяснения происхождения музыки.

Но, хотя я и согласен с Даттоном и Миллером в том, что искусство может быть демонстрацией приспособленности и что тяга к творчеству и наше удовольствие от таких произведений в определенной степени могли сформироваться под влиянием полового отбора, у этой теории есть изъяны. Она не может объяснить, например, почему нам нравится искусство.

Очевидный факт: у самцов павлина пышный хвост, а у самок его нет. Самцы шалашника строят шалаши и украшают площадки перед ними, а самки их оценивают. Так работает половой отбор. Издержки секса для женщины обычно выше (у большинства животных самки воспитывают потомство, тогда как мужчины вкладывают лишь сперму и немного времени), и поэтому отбор идет в одном направлении: самцы соревнуются за внимание самок, а самки судят самцов.

Эта модель совсем не подходит для людей. Миллер доказывает, что мужчины больше мотивированы творить, чем женщины, и что женщины лучше мужчин приспособлены к тому, чтобы судить об искусстве. В какой-то мере, может, это и верно, но в обществах, где шанс создавать произведения искусства есть у каждого, совсем немало поэтесс, писательниц, художниц, певиц и так далее.

Логичный ответ: люди — не павлины. Мы относительно моногамны, и у нас половой отбор может работать в обе стороны, оба пола могут демонстрировать свою приспособленность и оценивать потенциальных партнеров. Но остается проблема: оценка искусства зачастую ничего общего не имеет с сексуальным интересом. Мужчине не обязательно быть геем, чтобы восхищаться работами Пикассо. Дети, которым еще нет дела до поиска партнеров, — одни из самых заинтересованных художников на свете, да и пожилые люди, в том числе женщины, давно вышедшие из репродуктивного возраста, получают удовольствие от творчества.

Есть и более общее соображение. Теория полового отбора может объяснить, почему Пикассо было так легко искать партнеров: его творения были отражением его дарвинистских достоинств. Однако это объясняет привлекательность художника, а не удовольствие, которое люди получают от искусства. Почему людям так нравятся картины Пикассо, хотя его самого давно нет в живых?

Рассмотрим теперь модифицированную теорию — в двух частях. Во-первых, демонстрация ума, дисциплины, силы, скорости и так далее привлекает наше внимание, потому что она открывает соответствующие качества человека.

Разве не в этом аргумент Миллера и Даттона? Да, отчасти. Мужчины демонстрируют что-то в надежде привлечь женщин к спариванию, а женщины оценивают эти демонстрации, чтобы выбрать партнера с лучшими генами. Но дело не только в сексе. Мы оцениваем, каковы другие люди в качестве друзей, союзников, лидеров. И хотя все это хладнокровные расчеты, нам часто приходится оценивать качества наших детей, чтобы понять, у кого больше шансов на выживание и воспроизводство в дальнейшем. Героине романа “Выбор Софи” Уильяма Стайрона приходится выбирать, кого отправят в газовую камеру в Аушвице — ее младшую дочь Еву или сына, голубоглазого блондина Яна. Она решает пожертвовать Евой: чудовищное, но логичное решение, учитывая, что у Яна больше шансов выжить в лагере. И даже в мире изобилия такие дилеммы существуют, но в мягкой версии: родителям часто приходится перераспределять ресурсы между детьми, и они не всегда выбирают совершенно справедливый вариант. Соответственно, в интересах детей впечатлить маму и папу своими умениями.

Здесь стоит подчеркнуть, что теория оценки приспособленности — это утверждение о том, как искусство эволюционировало, почему нас тянет творить и наслаждаться творчеством. Это не утверждение о психологической мотивации, сознательной или бессознательной. Когда ребенок гордо показывает отцу рисунок, он не имеет в виду: “Это его впечатлит, и он даст мне еды больше, чем моему брату”. Когда вы восхищаетесь картиной, вы едва ли думаете: “Виртуозность и уровень этой работы говорит о высоких качествах художника. Я попытаюсь с ним спариться или подружиться”. Эволюционные функции никак не связаны с психологической мотивацией. Уильям Джемс давным-давно отметил это применительно к пище: ни один человек не думает во время еды о пользе. “Он ест, потому что пища приятна на вкус и побуждает его хотеть еще. Если вы спросите его, почему он должен хотеть еще пищи, похожей на эту, вместо уважительного взгляда, какого заслуживает философ, он осмеёт вас как глупца”.

Вторая часть теории состоит в том, что благодаря эволюции мы научились получать удовольствие от виртуозного демонстрационного поведения. Это мотивирует нас искать такие демонстрации, побуждает нас к ним и формирует психологический механизм, лежащий в основе притяжения к художникам: они способны создавать предметы, дающие нам столько удовольствия, а нам нравятся те, кто дарит нам радость.

Если картины и прочие статичные произведения — это демонстрация тех или иных качеств, то мы понимаем и оцениваем их отчасти исходя из того, что мы думаем о процессе их создания. Историчность произведений искусства подчеркивали многие ученые, но наиболее твердо высказался Даттон около двадцати пяти лет назад:

Произведения искусства, как и зрелища, отражают способы, с помощью которых художники решают проблемы, преодолевают препятствия, добиваются чего-то, используя доступные материалы. Конечный продукт создается для нашего созерцания, как предмет особого интереса, возможно, изолированно от других объектов искусства или другой деятельности художника. Но такая изоляция, которая часто характеризует нашу модель внимания к эстетическим объектам, не должна заслонять от нас тот факт, что произведение искусства имеет истоки в человеческой деятельности и должно рассматриваться именно с этой точки зрения.

Идея, таким образом, в том, что определенные способы демонстрации, включая произведения искусства, дают нам ценную и положительную информацию о другом человеке. В ходе эволюции мы научились получать удовольствие от таких демонстраций. Это еще один пример действия эссенциализма, еще один случай, когда вещи кажутся соединенными с невидимыми сущностями, которые делают их тем, чем они являются. Возьмите, например, кусок мяса: его сущность материальна. А сущность человеческого творения вроде картины — лежащее в его основе предполагаемое исполнение.

Действительно ли люди думают, что у произведений искусства есть невидимые сущности, укорененные в их истории? Я думаю, да, — и даже маленькие дети так считают. Я заинтересовался психологией искусства больше десяти лет назад, когда мой двухлетний сын размазал краску по картону и гордо сообщил мне, что получился “самолет”. Меня как специалиста по возрастной психологии это удивило: ученые в моей сфере пришли к консенсусу, что дети называют предметы исходя из их внешнего вида, и для ребенка слово “самолет” должно было относиться к чему-либо похожему на самолет. Но рисунок Макса совсем не был похож на самолет, это было цветное пятно. Поведение моего сына не уникально. Сверившись с литературой, я выяснил, что это совершенно типично для детей — рисовать картинки и называть их: “собачка”, “день рождения”, “мама” (хотя картинки ни на что из перечисленного не похожи).

Вместе со своей аспиранткой Лори Марксон я исследовал идею, что названия возникают не потому, что картинки на них похожи; их выбирают исходя из истории рисунка. Это был самолет, потому что Макс хотел нарисовать самолет. Гипотеза подтвердилась в серии исследований, показавших, что даже трехлетние дети называют свои рисунки исходя из того, что собирались нарисовать. Мы также выяснили, что это касается и рисунков, созданных другими людьми. Если трехлетний ребенок видит, что некто смотрит на вилку и рисует каракули, то он потом назовет каракули “вилкой”, а если модель смотрела на ложку, то “ложкой”. В позднейших исследованиях, проведенных при участии Мелиссы Аллен, я выяснил, что даже двухлетние дети обращаются к истории рисунка, когда решают, как его назвать.