Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Лучшие истории

Поскольку истории — суррогаты реальных событий, лучшие из них те, которые позволяют забыть, что это вымысел. Многие писатели стремятся к этому. Элмор Леонард советует писателям избегать всякого “бу-бу-бу”, то есть того, что привлекает внимание к автору и отвлекает от сюжета. Ричард Райт желал “зацепить читателя так крепко, чтобы тот забыл о словах и осознавал только свою реакцию на них”.

Чтение требует от читателя усилий. В кинофильме раствориться проще. Бывает, зрители во время фильма ужасов подскакивают в кресле и закрывают лицо руками. А помните историю времен начала кинематографа, когда зрители с криками побежали к выходу из зала, увидев, как ствол пушки на экране поворачивается в их сторону? Кино — самое близкое к виртуальной реальности зрелище, и, как подчеркивал Колин Макджин, лучше всего смотреть фильмы на большом экране. Сила впечатления теряется, если вы смотрите кино по телевизору или, еще хуже, в уголке компьютерного дисплея, рядом с почтовой программой и веб-браузером.

Техника может достичь того, что единственным различием между реальностью и вымыслом будет наше явное знание о том, что есть что. А может быть, в один прекрасный день мы сможем обходиться и без этого знания. Люди начнут платить за виртуальное удовольствие, которое, подобно сну, будет восприниматься как реальность. Может быть, это происходит с вами как раз сейчас. Рене Декарт тревожился: вдруг все его впечатления фальшивы, его обманывает злокозненный демон? Или, возможно, мы лишь мозги, плавающие в резервуаре, или живем внутри Матрицы. Философ Роберт Нозик превращает эту тревогу в технологию получения удовольствия: он придумал машину виртуальной реальности, способную дать человеку иллюзию жизни, полной чрезвычайного наслаждения, и стирающую воспоминание пользователя о том, что он предпочел воспользоваться этой машиной. (Вы счастливы? Возможно, вы в машине Нозика прямо сейчас.)

Более примитивная версия: представьте, что ваши друзья наняли актеров, чтобы те погрузили вас в придуманный ими мир — в сюжет триллера или романтической комедии. Вы — главный герой, но не знаете, что это постановка. В конце вы испытаете разочарование, но процесс может быть столь же увлекательным, сколь и сама жизнь.

Но чего-то может и не хватать. Отчасти удовольствие, получаемое от книг, фильмов и так далее, требует понимания, что этот воображаемый мир создан кем-то намеренно.

Допустим, вы попадаете в странный дом. Вы заходите в гостиную и замечаете через окно на лужайке ребенка в подгузнике, спящего на одеяле. Вы подходите к окну и видите, что это вовсе не окно, а очень реалистичная картина в технике trompe I'oeiF. В этот момент происходит переключение. По мере изучения картины вы испытываете волнение: на ребенка было приятно смотреть, но теперь вас действительно захватила эта потрясающая работа. Вы

* Буквально — “обман зрения” (фр.).

переключились на другой режим оценки, имеющий более мощный источник.

Или представьте, что вы летите на самолете и случайно услышали шепот пары, сидящей по соседству. Он может быть захватывающим (“Ты пытался поцеловать ее? — Нет, но хотел. — Ублюдок”) или банальным (“Ты купил новые лампочки? — У нас есть лампочки на кухне в буфете. — Нет, нету. — Нет, есть”). Но в любом случае диалог не предназначен ни для вашего слуха, ни для чьего-либо еще. Он реален, и его притягательность в его подлинности.

Но что если вы обнаружите, что это своего рода уличный театр, что слова были произнесены в расчете на то, что их услышите именно вы? Щелкает переключатель, и вы видите происходящее в новом свете. Теперь у диалога есть смысл, он может повлиять на вас, впечатлить вас своей интеллектуальностью и изобретательностью или разочаровать своей примитивностью или предсказуемостью. Это совсем другая реакция, чем если бы вы думали, что диалог реален.

Вымысел — это форма демонстрации, и поэтому мы наслаждаемся виртуозностью и умом его автора. Не говоря уже о волнении от того, что вы находитесь в руках кого-то, кто контролирует сюжет, убеждает, приводит вас в восторг и запутывает, — кого-то, кто (в своей области, по крайней мере) умнее вас.

Лучшая иллюстрация этого — юмор. Смех вызывают социально значимые события. Физическая реальность редко когда бывает забавна. Если вы увидите, как некто идет один и смеется, то или он говорит по телефону, или вспоминает забавное событие, или он шизофреник. Достойные смеха ситуации часто возникают, потому что люди их придумывают, как в классическом сценарии “парень поскользнулся на банановой кожуре”. Стандартная версия: человек идет; камера переключается на кожуру; общий план: человек приближается к кожуре; снова кожура; нога на кожуре; человек падает. Это может быть смешно, особенно если вы не видели это уже тысячу раз и если актер умело изображает удивление. Но такие ситуации обычно не очень забавны, когда речь идет о действительности. Я провел большую часть своей жизни в Монреале и много раз видел, как люди поскальзываются на улицах. Прохожие вздрагивают, пытаются помочь или же отворачиваются, но обычно не смеются. (Я должен отметить: наверное, все-таки люди станут смеяться, если некто поскользнется на банановой кожуре, но именно потому, что это будет инстинктивно казаться намеком на жанр эксцентрической комедии.)

Чарли Чаплин как-то придумал версию шутки с кожурой: человек идет; камера переключается на кожуру; общий план; снова кожура... и вот, когда его нога уже почти на кожуре, человек перешагивает ее — и проваливается в открытый люк. Однажды я видел другой вариант: человек перешагивает кожуру, и его сбивает грузовик. В любом случае это смешно, с одной стороны, из-за отсылки к вымышленной насильственной смерти (об этом чуть позже), но прежде всего потому, что режиссер обманул нас. Наш смех сродни аплодисментам. Это похоже на трюк из фильма ужасов, когда крупным планом показывают подростка, открывающего шкаф, звучит зловещая музыка, напряжение нарастает, затем бум! — громкий шум, резкое движение, — но это всего лишь кошка. И опять же люди смеются, потому что понимают интеллектуальный характер этого творения, они знают, что их водили за нос. В реальности все не так.

Конечно, мы иногда игнорируем тот факт, что воображаемый мир создан специально, с какой-то целью. Можно погрузиться в фильм или книгу, перенестись туда и потому не замечать великолепной работы, проделанной, чтобы придать им сходство с реальностью и замаскировать присутствие писателя или режиссера. Присутствие автора особенно заметно, когда что-то идет не так и костюм выглядит неуместным или диалог — нереалистичным.

И даже если мы сознательно не думаем о вымышленном мире как о мире, созданном намеренно, мы чувствительны к решениям его творца. Мы реагируем на них, и наши реакции учитывают наш опыт восприятия этого жанра. Закадровый смех был ловким изобретением, эксплуатирующим заразительность смеха для того, чтобы комедии становились смешнее, но в последние годы он стал восприниматься как дешевая манипуляция, и теперь многие сериалы обходятся без него. В действительности изменилась наша реакция на смех в телешоу, а не на смех вообще, точно так же как за последние сто лет западные вкусы касательно портретов изменились вне всякой связи с изменением нашего отношения к лицам людей.

Журналист Арнольд С. Джейкобс отмечает, что во Франции XIX века театры нанимали клакеров, в том числе специалистов по смеху, плачу и вызыванию на бис, и выдвигает остроумную идею: добавить к телесериалам записанный заранее плач. Вы смотрите сериал о врачах, “и вдруг появляется игрок в софтбол со щепкой от биты во лбу, и вы слышите всхлипывание на заднем плане, которое превращается в рыдания”. Поначалу такие записи будут выглядеть странно и отвлекать, но как только они станут общим местом, мы будем поражаться, что некоторые сериалы обходятся без них.

Ученый и писатель Стивен Джонсон в провокационной книге “Все, что плохо, хорошо для вас” делает более общий вывод о том, как изменились наши ожидания. Он указывает, что смотреть сериалы двадцати- или тридцатилетней давности с их болезненно медленным темпом, простецкими сюжетами и раскатами хохота за кадром может быть мучительно. Он сравнивает их с современными сериалами вроде “24 часа”, где переплетаются несколько сюжетных линий, диалоги сложнее и реалистичнее, и так далее. Вкусы аудитории изменились. Джонсон высказывает провокационное соображение, что эти перемены говорят о развитии нашего интеллекта. Я ограничусь скромным заявлением: мы поумнели в том, что касается телевидения. У нас развилась способность получать больше в этой медиасреде, и наш опыт повлиял на наши предпочтения.

Таким образом, когда мы наслаждаемся неким вымыслом, наша эстетическая реакция зачастую представляет собой реакцию на ум, знания, остроумие его создателя. И так же, как в случае спортивных зрелищ, музыки, изобразительного искусства, они могут доставлять удовольствие.

Есть и другие формы приятного человеческого взаимодействия. Ребенку может быть приятно слушать историю, рассказываемую матерью, просто из-за интимности этого события. А некоторые художественные произведения внушают нам восхищение, даже благоговение, перед взглядами автора на мораль. Литературовед Джозеф Кэрролл обосновывает эту мысль с помощью вымышленного персонажа — диккенсовского Дэвида Копперфильда, который обнаруживает ряд книг, принадлежавших его покойному отцу: “То, что Дэвид находит в этих книгах — не просто психологический чизкейк, возможность фантазии, в которой его собственные желания исполняются. Он обнаруживает яркие и сильные образы человеческой жизни, наполненной чувством и пониманием изумительно талантливых и сложных человеческих существ, написавших эти книги”.