Рассвет после ночи

ПАРИЖ, 22 АПРЕЛЯ

Если бы маленький особняк около Булонского леса превратился в огромный дворец, то и тогда он не вместил бы всех, кто в апрельский день спешил сюда к своим друзьям-грекам, потрясенным новой трагедией на родине. Елена и Лулу в черных траурных одеждах встречали людей разных национальностей и общественного положения, благодарили за слова сочувствия и солидарности. Рядом с ними были гости, приехавшие в Париж на день рождения Елены, — мистер Джекобс, египтянка Арифа, итальянка Сильвана… Во всех газетах, на разных языках сообщалось о совершенном в Афинах перевороте, об арестах прогрессивных лиц, среди которых назывался и известный певец Никос Ставридис. Французская пресса давала подробные отчеты журналистов — непосредственных свидетелей этих событий в Греции, в частности в одной из газет сообщалось о неизвестной радиостанции, в передаче которой выступал певец, объявленный арестованным. Елене и Лулу очень хотелось верить, что Никос на свободе. Но на телефонные звонки из Парижа в доме Ставридисов никто не отвечал, а те, к кому удалось дозвониться, тоже говорили об аресте Никоса и его жены, на другие вопросы отвечали уклончиво.

Была в тот день и приятная неожиданность. Один из давних друзей маэстро Ланжевена и Елены — импресарио Дарьяльский, импозантного вида пожилой мужчина из первых русских эмигрантов, привез свежий номер московской газеты со статьей Никоса Ставридиса.

— Встречал в аэропорту артистическую группу из Москвы и, как всегда, спросил, не захватил кто утренние номера газет. Вот и натолкнулся на эту статью Никоса о Ленине, — объяснил русский, несколько лет назад организовавший в Париже и других городах вечера греческой песни с участием Елены Киприанис и Никоса Ставридиса.

Дарьяльский развернул московскую газету и начал читать, сразу переводя на французский. Окончив чтение, он предложил всем отправиться в музей-квартиру Ленина на улице Мари Роз.

Это было так неожиданно, что Елена замешкалась с ответом.

— Это же великолепно! — первым отозвался мистер Джекобс. — Особенно после отличной статьи моего старого друга Никоса.

Арифа и Сильвана согласно закивали, даже зааплодировали словам англичанина.

— Никос очень обрадуется, когда узнает об этом, — произнесла, волнуясь, Елена и обняла Лулу, которая опять поднесла платок к глазам.

В музее-квартире на улице Мари Роз их встретила старая француженка, которая еще девочкой-школьницей видела много раз Владимира Ильича и Надежду Константиновну. Пожилая женщина много интересного рассказала о жизни Ленина. Лулу тихо, очень смущаясь, спросила, не бывал Ленин, случаем, в Греции? На что француженка громко, чтобы все слышали, ответила:

— Нет, милая девушка, в Греции ему быть не привелось, но влияние Ленина на вашей родине так же огромно, как и на моей. Я слышала о позорном перевороте в Греции. О, если бы я могла, то стреляла бы в тех, кто покушается на светлую мысль Ленина, на свободу и равноправие. Мерси, милая девушка, за ваше вчерашнее пение. Желаю вам скорейшего возвращения на родину, желаю победить в вашей справедливой борьбе. У бойцов интернациональных бригад, сражавшихся с фашизмом в Испании, была клятва «Но пасаран!». Не знаю, как звучит это на вашем языке, но скажем и греческой военной хунте решительное «Но пасаран!».

Лулу подбежала, обняла француженку, которая не могла сдержать слезы.

Дома их ждала радостная весть. Когда машина затормозила у порога особняка, к ним бросился привратник Жак. Он протянул листочек бумаги Елене, которая сидела за рулем. Один из греков-эмигрантов, который жил у своей дочери, вышедшей замуж за французского коммуниста-журналиста, писал Елене Киприанис, что его друзья в Афинах слушали вчера передачу тайной радиостанции, в которой выступал Никос Ставридис. Елена несколько раз перечитала записку и круто развернула машину.

— Поехали к тому греку, — предположил Жак.

Участник греческого Сопротивления Василис Коцарис был прикован к постели, все попытки вылечить его, поставить на ноги были безуспешны. Пострадавший во время гитлеровской оккупации коммунист продолжал активную работу, отвечая за связи с греками-эмигрантами, оказавшимися «лишними» людьми на родине после возвращения беглого короля на престол. Это было партийное поручение, требующее верного политического чутья, такта и принципиальности… Крохотная комната Коцариса превратилась в своеобразный штаб. Над его узкой кроватью висели три портрета, два из которых были политэмигрантам известны — Ленина и Николая Островского. Третий был портрет его самого близкого друга — командира партизанской дружины, легендарного Седого. Всем, кто впервые приходил в «штаб» и видел эти портреты на стене, становились ясны идейные убеждения и жизненные принципы Василиса Коцариса. Здесь разгорались горячие споры с соотечественниками, которые не разделяли взгляды коммуниста Коцариса, особенно с бывшими членами партии крайне правых. Были здесь и «середняки». Один из них, сын министра взорванного в 1965 году правительственного кабинета Георгиса Папандреу Алексис в первые дни эмиграции случайно забрел к своему соседу Коцарису. Общий язык они сразу не нашли. Алексиса удивляло, что к пожилому греку, прикованному тяжким недугом к постели, приходят столько людей, среди которых были бывшие командиры больших соединений ЭЛАС в годы Сопротивления и гражданской войны, известные политические деятели, крупные писатели, поэты, художники, композиторы… Что же так тянуло их к Василису Коцарису? Не сразу понял это сын бывшего министра, кстати, сам министр тоже неоднократно бывал у Коцариса, их жаркие споры запомнились надолго. Как-то Алексис очень долго смотрел на три портрета, раздумывая, почему именно они оказались в этой комнате. Вглядываясь в портрет Ленина, молодой грек открыл для себя, что политическая убежденность, жизненное кредо Коцариса основывалось на учении этого великого русского человека, сама личность Ленина была беспрекословным авторитетом для него. Человек, изображенный на втором портрете, был до поры неизвестен Алексису. Однажды Коцарис рассказал о нем. Это был Николай Островский — автор книги «Как закалялась сталь», которая всегда лежала у изголовья грека. Их судьбы были удивительно похожи. Человек на третьем портрете был греком. Коцарис как-то объяснил Алексису, что это его товарищ по партии и борьбе, товарищ Седой.

— Он вобрал в себя черты характеров людей, которые мне очень дороги, — и показал на портреты, висевшие в комнате.

Алексиса удивляло, что к Коцарису запросто приезжает сама Елена Киприанис, знаменитая певица, с которой он, сын министра, не был даже знаком. А познакомиться очень хотелось, тем паче что такая возможность появилась. Он долго ждал удобного момента, и однажды, когда Елена с какой-то молодой женщиной в очередной раз приехали к Коцарису, под благовидным предлогом зашел вслед за ними в крохотную комнату. Так он и познакомился с Еленой и миловидной девушкой по имени Лулу, которая оказалась в родстве с известным певцом Ставридисом. На Елену громкое имя Алексиса, казалось, не произвело никакого впечатления. Она только спросила о здоровье его отца, которого, оказывается, знала по редким встречам, а Лулу лишь мельком взглянула на Алексиса, а потом не обращала на него никакого внимания. Увы, знакомство, можно считать, не состоялось: гречанки даже из простой любезности не пригласили его как-нибудь зайти в гости на чашку кофе. Алексис долго размышлял, почему же он не приглянулся Елене и этой загадочной Лулу, почему они так холодно отнеслись к нему — молодому, красивому и богатому соотечественнику. Среди эмигрантов таких не так уж и много; К тому же, думал Алексис, с ним лестно и полезно поддерживать приятельские отношения.

…В тот момент, когда автомашина, за рулем которой сидела Елена, затормозила у дома, где жил Василис Коцарис, Алексис стоял у подъезда. Завидя неожиданную гостью, он бросился открыть дверцу машины. Любезно поздоровавшись, Алексис сообщил:

— Хорошая весть для вас и госпожи Лулу. Мои друзья подтвердили, что вчера, вскоре после правительственного переворота, действительно выступал по радио Никос Ставридис. Он объявил о том, что жив, здоров, а вовсе не арестован, чего очень желали бы в Афинах.

Елена очень уж тепло, как отметил про себя Алексис, поблагодарила его, а Лулу даже на мгновение уткнулась лицом в его плечо. Алексис торжествовал: лед тронулся, стена отчуждения начала рушиться.

Гости быстро расположились в маленькой комнате. Василис Коцарис подтвердил все сказанное Алексисом, обещал сообщать Елене и Лулу о всех афинских новостях. Он был убежден, что хунта недолговечна, а участь государственных изменников и неофашистов предрешена. Мистер Джекобс смотрел на хозяина комнаты, иногда поглядывая на портреты. Елена поинтересовалась:

— Вы кого-то узнали?

— Капитана Седого и храброго Василя, или, как его называл один русский солдат в партизанском отряде, товарища Седого, Васю, — быстро произнес англичанин и шумно вздохнул: — О боже мой, 25 лет прошло с того времени! Все больше и больше понимаю нашего великого Байрона, который был горячо влюблен в вашу страну, ваших людей, мой дорогой боевой друг Вася! Узнаешь ты, дружище, одного из англичан, кто в годы Сопротивления…

Коцарис сделал тщетное усилие приподняться, чтобы лучше разглядеть лицо гостя. Мистер Джекобс положил руку на его плечо, радостно воскликнул:

— Значит, узнал старого вояку и байрониста?

Впервые Алексис увидел на глазах Коцариса слезы. Железный Василис, мужественный человек, без стона и ропота переносивший боль и страдания вечно прикованного к постели, плакал. Плакал от неожиданной встречи со старым другом так далеко от родной Греции. Мистер Джекобс тоже загрустил, поднес платок к глазам…

— Друзья мои, дорогие греческие братья и сестры, — торжественно начал он. — Давайте в этот незабываемый день поклянемся, что будем решительно бороться против новых тиранов и врагов Греции. Вспомните строки Байрона, я прочту их на греческом языке:

В наступившей тишине все посмотрели на Василиса Коцариса. Он лежал с закрытыми глазами, будто все силы покинули его, и тихо шептал:

— Я это слышал… слышал тогда, когда были вместе. Опять вместе. Так не страшно… совсем не страшно. Спасибо тебе, друг, спасибо всем. Будем жить, будем бороться…