Рассвет после ночи

ДАВНЯЯ КЛЯТВА

Как бывало в его музыке, и в разговоре с Хтонией часто заключительным аккордом звучала убежденность: «Выше голову! Мы победим!» Эти слова Никос первый раз произнес очень давно — вскоре после того, что произошло в королевском дворце на афинской улице Герода Аттики. Прошло много, очень много лет, но Хтония помнила события после первого сентября 1939 года — дня, когда началась вторая мировая война.

В тот день в королевском дворце шел концерт призеров национального конкурса молодых певцов. Юноши и девушки — обладатели хороших голосов, надежда и гордость Эллады — после трудного состязания исполняли вокальные произведения по своему выбору. Большой зал заполнила афинская знать. В королевскую Ложу были приглашены известный маэстро, профессор вокала и композитор Орфей Киприанис, его семнадцатилетняя дочь Елена, единогласно признанная лучшей из молодых певиц. Наградой ей были королевская стипендия и поездка в Париж на учебу у знаменитого преподавателя, большого друга ее отца Дени Ланжевена.

Среди юношей первенство в вокальных соревнованиях завоевал Никос Ставридис. До конкурса этот молодой певец был мало известен в Афинах. Теперь, когда Никос покорил всех своим голосом, его учитель профессор Орфей Киприанис решил поговорить о нем с королевой. Воспользовавшись приглашением в ложу, старый маэстро сказал:

— Ваше величество, боги Олимпа зажигали звезды и сами же гасили их. Вы создали, ваше величество, еще одну звезду, которая прославит нашу Элладу. Эта звезда, поверьте, будет гореть очень ярко. Не гасите ее. Происхождение моего ученика отнюдь не должно смущать вас, ваше величество. Дайте ему возможность продолжить учебу в Парижской консерватории.

В ответ маэстро получил легкий кивок. Это была победа. Все знали, с каким презрением относится королевскийдом к людям из низших сословий. Профессор Киприанис был счастлив. «Ради такого дня, как сегодняшний, стоило жить, — думал он. — И дочь, и мой ученик — победители конкурса, королевские стипендиаты».

Никос, стройный, с удивительно белокурой шапкой волос на крупной голове, с большими горящими глазами, стоит на сцене. Все волнения и страхи конкурсных дней позади, пирейского юношу объявили лауреатом, и сегодня, как на обычном концерте, можно держаться спокойнее, но учитель видит, что его ученик продолжает волноваться…

Маэстро Киприанис встает и проходит в дальний угол ложи: оттуда лучше видно певца. Первая вещь, которую поет Никос, — сочинение Дени Ланжевена. Французский коллега Орфея Киприаниса сочетал преподавание с сочинением песен для исполнителей классического репертуара. Приверженность к серьезному музицированию была у обоих друзей еще с Парижской консерватории, где француз Ланжевен и грек Киприанис учились. Много раз слышал маэстро Киприанис, как Никос исполняет героическую балладу Дени Ланжевена — всегда очень темпераментно, вкладывая всю душу в эту вещь, навеянную композитору Парижской коммуной. Но сейчас учитель слышит что-то другое: заключительные слова баллады звучат как разбушевавшаяся стихия… Зал взрывается громом аплодисментов.

Допотопная, готовая вот-вот развалиться автомашина «Фаэтон» подкатила к дворцу, когда концерт призеров конкурса закончился. Люди, собравшиеся у дворца, ждали выхода певцов-победителей. Для многих имя Никоса Ставридиса было совершенно незнакомым. А для хозяина «Фаэтона» — веселого грека по имени Фаэтон — и его дочери Хтонии он просто соседский парень, сын моряка Георгиса и фельдшерицы Ксении. Кто бы мог подумать, что Никос, этот пирейский паренек, завоюет такую громкую славу? Фаэтон в восхищении цокал языком. Его отец, старый Андреас, молча теребил свою седую совсем посейдоновскую бороду.

…Маэстро Киприанис ошибался, надеясь, что королева не поняла, как Никос Ставридис исполнил французскую балладу Ланжевена. С ледяными нотками в голосе она бросила:

— Не слишком ли темпераментно для этого… из Пирея? Послушаем, чем еще удивит нас ученик уважаемого маэстро.

Королева наклонилась к Елене, но профессору Киприанису нетрудно было догадаться, кому предназначались эти слова.

До концерта была договоренность, что вторая вещь, которую Никос исполнит, будет из сочинений маэстро Киприаниса. Теперь маэстро лихорадочно думал: что выберет его ученик? Он мог спеть балладу о Прометее — похитителе огня или миниатюру о веселом, беспечно порхающем мотыльке. Никос любил обе эти вещи, но после того, что произошло сейчас в королевской ложе, профессор Киприанис готов был отдать все, лишь бы Никос исполнил «Мотылька». «Неужели «Прометей»? Неужели опять… буря и огонь, баррикады и выстрелы?» Он с опаской посмотрел на королеву, которая сидела надменная и сердитая. «Если «Прометей», то прощай, Париж», — с грустью думал учитель Никоса.

Маэстро видит, как Никос подходит к роялю, что-то говорит женщине-аккомпаниатору… Медленно поднимаются руки. Сейчас они ударят, пробегут по клавишам. Но что они извергнут, какие звуки? Профессор Киприанис в дальнем углу ложи невольно хватается за голову. Гулко бьется сердце. Профессору кажется, что вместо сердца у него часы, которые громко и безжалостно отсчитывают минуты его жизни. Ох, сколько раз он повторял, что политика губит искусство, что муза и пушки несовместимы; ну зачем надо было этому юноше так темпераментно и страстно, словно он сам находится на баррикадах, спеть балладу из цикла «Память о Парижской коммуне» Ланжевена?

Раздается первый аккорд… Это же «Мотылек»! Да, мотылек, легкокрылый, веселый мотылек маэстро Киприаниса, который в исполнении его ученика начал беспечно порхать по залу. Маэстро видит, как пальцы аккомпаниатора быстро летают по клавиатуре, слышит голос певца и ждет, когда с последней нотой погибнет мотылек, который бездумно летит на огонек. Маэстро замечает, что Никос никогда так не пел его, казалось бы, легковесную миниатюру. Мог ли профессор подозревать, сколько трагизма таилось в кажущейся бездумности его «Мотылька»? И как это мог почувствовать Никос? Зал опять взрывается овацией. Профессор Киприанис не удерживается от аплодисментов и посылает воздушный поцелуй своему ученику. И лишь после того как Никос уходит со сцены, взволнованный маэстро вспоминает о королеве. Он оглядывается и видит в ложе только Елену.

Никос Ставридис так и не был представлен королеве. За кулисами ему передали, что ее величество плохо себя почувствовала. О поездке Никоса Ставридиса в Парижскую консерваторию не было сказано ни слова.

…Отец Никоса был в дальнем плавании и не мог принять участия в маленьком торжестве по случаю успеха сына. За столом собрались родственники, друзья, соседи. Кому не хватило места, сидели на террасе, а сверстники Никоса устроились под деревьями. Костас и Хтония подносили им разные нехитрые угощения.

Сидели гости допоздна. Уже за воротами Фаэтон, безуспешно пытаясь встать на цыпочки, чтобы поцеловать рослого Никоса, спросил:

— Как ты этого «Мотылька», а? Раз, раз — и в огонь. Слышал я, как хлопали в зале.

И тут Хтония, весь вечер на удивление молчавшая, вдруг спросила:

— Это тот «Мотылек», который вместо «Прометея»? Девушка быстро взяла отца за руку и повела к своему дому. Никос долго смотрел им вслед. Он был озадачен словами Хтопии.

Мать, заметив, что Никос вернулся задумчивым, поинтересовалась, не устал ли он. Никос всем делился с матерью. Вот и сейчас он хотел спросить у неё, почему Хтония сказала на прощанье такие слова. Но заговорил о другом.

— Мама, тебе понравилось, как я сегодня пел парижскую балладу? — спросил Никос.

— Ты пел очень страстно, очень гневно, — улыбнулась мать. — Одним словом, было слишком много «очень». А как тебе самому показалось, сынок? Сам-то ты доволен?

Никос подошел к распахнутому окну. Ночной порт, с раннего утра и до позднего вечера полный шума и трудовой жизни, утих.

— Не знаю, мама, хорошо ли я пел, но сегодня я должен был петь только так.

В узкой полосе лунного света на улице показался человек. Никос узнал старого Андреаса. «Куда это он? — подумал Никос. — Может, что стряслось дома?» Андреас подошел к окну, по привычке потеребил бороду.

— Что случилось, дедушка? — спросил Никос.

— Ничего, ничего не случилось, мой мальчик. Ты только не обижайся, Никос. Молодо-зелено, кровь кипит и выливается, как рецина из кувшина.

И по той же лунной дорожке медленно, тяжело побрел обратно.

— Что там? — спросила мать. — О чем говорил Андреас? О какой обиде?

— Это долгий рассказ, мама.

— Я не хочу спать. Если, конечно, ты…

— И я не засну. Не смогу… Перед тем как мне поехать туда, во дворец, в порту произошла стычка.

…Это утро началось как обычно. Никос сел в лодку деда Андреаса и вместе с Хтонией вышел в море за рыбой. Он привык так начинать свой день, не сделал исключения и сегодня, перед тем как поехать на концерт во дворец. Хоть улов был небольшой, пришлось возвратиться на берег. Недалеко от места, где была стоянка рыбачьих лодок «гри-гри», толпились люди, играла музыка. Оказалось, что на советском пароходе закончилась погрузка, докеры получили заработанные деньги, и теперь русские и греки собрались вместе и состязаются в национальных плясках. Портовые грузчики-греки лихо отплясывали огневое «Полизоли», русские моряки — свое «Яблочко». Русские, знавшие внучку «самого Посейдона», весело кричали: «Тоня-Тонечка, спляшем «Яблочко»!» К грекам и русским присоединились болгары, сербы, румыны и другие моряки с соседних кораблей. Образовался большой круг, и все весело отплясывали. Никто и не заметил, как подошла группа моряков с американского корабля. С видом превосходства смотрели янки на плясавших. Особенно выделялся среди них рыжий боцман, известный забияка, драчун и выпивоха. Кто-то из греков дружелюбно пригласил американцев присоединиться, но рыжий, прищурившись, лишь попыхивал короткой трубкой. Русский гармонист заиграл всем понятную и знакомую «Цыганочку». Болгары и сербы пригласили желающих на темпераментное «Хоро», а румынские моряки лихо сплясали «Молдовеняску». И пляски, знакомые и незнакомые, продолжались. Громкий смех и веселые шутки не стихали. А янки молчали. Они жевали резинку, дымили сигаретами и молчали, видимо, хотели «уничтожить» этих веселых людей презрительным молчанием. На них никто не обращал внимания. Ироническая мина на лицах янки становилась злобной. Среди танцующих был чернокожий матрос откуда-то из Африки. Для его танца не было ни музыки, ни партнеров. Тогда он вышел на середину круга и начал плясать под собственное пение. Вот его-то и избрал своей жертвой рыжий боцман: он бесцеремонно вошел в круг, грубо пихнул африканца, потом взмахнул рукой, и один из его команды заиграл на аккордеоне, а двое других принялись за румбу. Никто не хлопал в ладоши, никто не улыбался. Румба закончилась в полной тишине. Боцман еще сильнее прищурил глаза и что-то крикнул. Аккордеонист заиграл танго. Боцман обвел взглядом собравшихся, потом подошел к Хтонии и грубо потянул ее к себе. Гречанка от неожиданности еле удержалась на ногах. Боцман опять дернул ее за руку. Никто не успел ничего сделать, как девушка влепила ему звонкую пощечину и ловко отскочила в сторону. Боцман с перекошенным от злобы лицом двинулся на нее, но ему преградил дорогу старый Андреас. Боцман замахнулся на него. Но откуда ни возьмись на рыжего прыгнул матрос-африканец, двумя ударами — в живот и затылок — сшиб его. Вот тут-то и началась свалка. Досталось американцам так, что они долго будут помнить Пирей.

Вот какую историю рассказал Никос. Теперь мать поняла, почему он так пел…

— Очень хотелось, мама, выразить в песне то, что я испытал на пирсе. В дни Парижской коммуны люди сражались на баррикадах. У нас ведь тоже баррикады. Пока есть богатые и бедные. И на пирсе эти американцы тоже как недруги, как завоеватели… Мне захотелось выразить свой гнев, протест. А потом в зале я увидел на лице учителя растерянность. И решил спеть «Мотылька». Но не так, как раньше. А вот Хтония… — И Никос передал матери слова девушки, сказанные ему на прощанье.

— Все это не просто, сынок, — покачала головой Ксения. — Одно скажу: Хтония любит правду и ищет ее. Вспомни Хтонию из легенды. Красивая девушка принесла себя в жертву, чтобы спасти Афины. И вспомни другую женщину из наших легенд — Пандору льстивую, фальшивую, двуликую. Такие, как Хтония, прославили нашу древнюю страну, они звали к борьбе за свободу. А Пандора хотела процветать всеми правдами и неправдами. Она юлила, врала, предавала. Много лет прошло с тех пор. Тысячи матерей назвали своих дочерей именем Хтонии, и ни одна не нарекла дочь именем той, что опозорила наших предков.

После пира в честь Никоса все в доме старого Андреаса проснулись позже обычного. Андреас и Хтония, взяв сети и удочки, пошли к морю. Обычно на берегу их поджидал Никос. Но сегодня его не было.

Когда они уже сели в лодку, на причале появился запыхавшийся Никос.

— Тебе бы поспать еще, — улыбнулся Андреас. — Ты теперь у нас… как это, Хтония?

— Лауреат, — ответила девушка с напускным безразличием.

Андреас понимающе подмигнул Никосу: дескать, все образуется, что с нее взять — девчонка, и не мужское это дело — обращать внимание на девичьи кай-ризы.

В море Андреас часто пел песни о моряках, об их тяжелой и горькой судьбе, о далеких землях. Неизменным партнером старика был Никос. Им обоим особенно нравилась песня о матросе с Босфора. Вот и сегодня старый моряк запел хриплым прерывистым голосом:

Снова май, счастливый май, В небе ласточки шныряют…

Песня покоряла своей простотой и искренностью, была похожа на песни, которые в доме Никоса пели мать и бабушка, — песни Византии и Крита, песни борцов за свободу Эллады. Никос подмигнул Андреасу и запел вместе с ним. Так было всегда. Но в тот день клятвой прозвучало в море: «Выше голову! Мы победив!»