Рассвет после ночи

ПЕСНИ, ОТ КОТОРЫХ РАСТРЕСКИВАЮТСЯ КАМНИ

Если бы не перебитые, плохо слушающиеся ноги, он бы вырвался со своими друзьями от преследователей. Но ноги подвели — он споткнулся о плиту и на него сразу навалились рассвирепевшие агенты. Никос слышал, как Джекобс звал своих соотечественников на помощь. Потом его оттащили и бросили в кузов грузовика, где он потерял сознание. Никос очнулся уже в полутемном подвале, вокруг была вода, видимо, ее лили на него, чтобы быстрее пришел в себя и начал отвечать на вопросы о радиостанции, о помощниках…

И вот Никос опять на острове, который остался в памяти и в песне, которую он написал на слова такого же узника:

Решетка была прежней, узники, давшие клятву сделать ее лестницей к свободе, вновь брошены на пустынный остров. Зловещая тень гигантской решетки опять легла на лица… Кого только не встретил Никос Ставридис на острове! Казалось, что никто из узников не покидал остров, а несколько лет свободы были сном и отсюда никогда уже не выбраться, что за этой колючей проволокой пройдет вся жизнь, и не будет новых песен, и не увидят они своих детей, и мечты останутся мечтами… Охрана, казалось, была все той же — вооруженные люди с жестокими сердцами, для которых выстрел в упор, удар ножом или железным прутом — дело знакомое и привычное. Рядом были узники, которых певец хорошо знал, но здороваться, разговаривать, делиться пищей, глотком воды было запрещено… На все был запрет! Иначе карцер, побои, пуля… А за такими, как Никос — певец и бунтарь, глаз да глаз, никакой пощады и жалости. И все же Никос в первый же день проник к тяжелобольному поэту — автору стихов об этом аде. Он знал железный характер поэта, всю жизнь боровшегося с врагами демократии. Давно больной туберкулезом, страшно исхудавший, в жестокой горячке поэт без всяких вступлений прошептал певцу, которого очень уважал и любил, родившиеся стихи. Никосу надо было их запомнить, чтобы потом превратить в песню и как вольную птицу пустить в большой полет, чтобы ее подхватили люди, ради счастья которых продолжают бороться узники острова. Поэт задыхался, его душил сильный кашель, но он очень торопился прочесть до конца свои стихи:

Вдруг кто-то вскрикнул, послышался шум, и в камеру ворвались охранники, отшвырнули певца, склонившегося над поэтом, голос которого ослабевал и последние слова он произносил все тише и тише…

Певец лежал ничком на каменном полу в карцере. «Что с поэтом?» Мысль о старом друге, чьи стихи, прозвучавшие как клятва, надо было сохранить в памяти, не забыть ни одно слово… И все дни в этом сыром и темном каменном мешке Никос повторял вновь и вновь стихи, слова врезались в память, звучали музыкой. Послушала бы Хтония и, может быть, сказала: «Получилось, Никос, честное слово, получилось!» Хтония! Дети! Где они, успели ли скрыться?

Ноги совсем перестали слушаться, он не мог встать, сделать несколько шагов без посторонней помощи. Изредка в карцер заглядывали охранники, оставляли хлеб, баланду и совсем чуть-чуть воды, а жара и духота были убийственные. «Мы стали такими, какими смогли», — он ответил бы словами поэта всем тем, кто не участвует в борьбе, а отсиживается в тёплом местечке. Да, через многое надо пройти, многое испытать, чтобы стать такими, какими стали, какими смогли. На этом пути неминуемые жертвы…

Скрипнула тяжелая дверь, и раньше, чем обычно, появился охранник, принес воду и тихо произнес:

— Человек придет. Только быстро… два-три слова…

И удалился, оставив Никоса в ожидании. Вскоре вошел молодой мужчина с небритым лицом и сразу начал:

— Привет от Самандоса. Я был в Салониках. Там искали вашу жену и сына Самандоса. Им удалось пробраться в Болгарию! Дети тоже у надежных людей. Меня выдал один… бывший певец, агент. Потом арестовали Самандоса, одну пирейскую девушку. Разгромили кофейню. Самандос на острове Лерое.

И неожиданно спросил, заглядывая в глаза:

— Вы убежите? Я убегу. Давайте вместе. Нам помогут.

Никос показал глазами на свои ноги.

— Тогда я подожду вас, — сказал незнакомец. — Доверяйте только… охраннику. Его знает Самандос. Связь через него. Какие лекарства нужны? Вы скажите, для вас все сделаю, или я не Тасос.

Глаза парня горели. Откуда-то он вытащил несколько кусочков сахара, какие-то таблетки, кусок белой материи…

— Может быть, перевязать надо? — спросил он.

— Это не поможет, — ответил Никос. — Если можете, все это передайте… больному поэту, знаете такого?

— И ему передадим. Знаю. Стихи его знаю. В кофейне Самандоса читал. Станет вам лучше — убежим. Есть план. А теперь мне пора. Все через нашего человека.

Это не было похоже на провокацию, но надо быть осторожным, проверить этого Тасоса и особенно охранника. «При попытке к бегству» — самый удобный, проверенный способ без суда и следствия быстро избавиться от арестованного. Этот охранник, кажется, новый, раньше Никос его не видел. Говорит, что знает Самандоса. Помнится, у Самандоса родственник был дорожным полицейским, может быть, это он и есть. Надо при первом же удобном случае уточнить, упускать такую возможность, как знакомый охранник, нельзя, через него многое можно сделать…

Предположение Никоса оказалось верным — охранник был тем самым родственником, кого Самандос искал в день переворота. Попросил бумагу — принес. Сказал, что дает драхмы старшему охраннику и тот закрывает глаза на то, что семнадцатый — и у них, как у узников, были свои номера — чаще, чем положено, заходит в карцер с водой и куском черствого хлеба, а потом заглядывает к больному поэту, не советовал часто показываться Тасосу. Охранник приносил вести от Тасоса, бумагу, а иногда и что-нибудь из лакомств — кусочек сахара, сухарь. А однажды охранник № 17 сделал невероятное — передал коммунистическую газету с сообщениями о том, что действительно случилось на раскопках античной крепости, об антихунтовском турне Елены и Лулу, о митинге в Риме, о предстоящей поездке певиц в Москву. Словно жизнь ворвалась в темницу, раздвинулись стены, осветилось все вокруг, умножились силы… Прошло немало времени, пока Никос решился передать охраннику шифрованную записку, которую надо было оставить в условленном месте — недалеко от кофейни «Самандос». Рисковали двое — он и охранник. Так была послана первая весть с острова. Пройдя многочисленные фильтры, она дошла до самого товарища Седого. Он очень обрадовался, когда узнал, что его боевой надежный друг жив и борется. В записке были стихи. Кто их автор — было тайной, но товарищ Седой все понял. Стихи были посланы в коммунистическую газету — всего четыре строки:

Пусть мал народ, он борется без сабель и винтовок За хлеб, за песню, за любовь всего большого мира. Под языком он прячет стон и громкий крик победы, И, если петь решится он, растрескаются камни.

Под словами, звучавшими как клятва, были ноты — тоже без указания автора, но этой песне были очень рады в Греции, в эмигрантских кругах Парижа, Лондона, Берлина, Праги, ее пели и в Советском Союзе, в Болгарии… Эта песня о многом говорила грекам и всему миру, солидарному с антидиктаторской борьбой. Песня, родившаяся вместе с национальным фронтом, борьбы с хунтой, своими словами, полными воодушевления и надежды, проникала в души людей.

Первыми за пределами страны эту песню исполнили Елена и Лулу — на вечере солидарности в Москве. Женщины в черном и красном повторяли ее много раз на «бис». Ведущий программы пояснил, что эта песня, названная «Греки», написана в глубоком подполье, ее авторы сражаются в рядах антихунтовского сопротивления. Елена и Лулу пели и после концерта, когда живущие в советской столице греки-политэмигранты вместе с известными русскими певцами, музыкантами, общественными деятелями, членами общества «СССР — Греция» собрались в просторном номере отеля «Москва». Для Елены Киприанис такие встречи друзей и поклонников ее таланта были привычны. Но в Москве, куда она впервые приехала вместе с Лулу и оркестром бузукистов, ее поразил огромный интерес к Греции. Приходилось отвечать на множество вопросов, давать интервью, рассказывать о зарубежных турне, о последних новостях с родины, об известных поэтах, артистах, композиторах, руководителях компартии, государственных деятелях — противниках хунты. Очень красивая русская актриса, которая свободно говорила с Еленой на английском языке, вышла на середину комнаты и прочитала длинный монолог на… греческом. А затем объяснила восхищенным гостям, что выучила его за несколько дней во время гастролей театра в незабываемом 1964 году в Афинах — в знак глубочайшего уважения к народу и стране, история которой переплетается с историей ее Родины. Актриса рассказала, что в ее доме хранится дневник прапрадеда, в котором есть страницы о том, как русские помогали грекам. Затем актриса продекламировала:

Елена воскликнула:

— Боже мой, это же колыбельная! Бабушка пела мне о России, откуда греки ждали корабли с хлебом.

— Так написано и в дневнике, — подтвердила актриса. — Мой далекий предок записал эти слова песни на острове Идра. Какая прелесть этот остров! Мы были там всего несколько часов, но сколько воспоминаний!

— А вы слышали наши песни на Идре? — спросила Елена.

— Да, я счастлива, что слышала песни самого Ставридиса, великолепного музыканта, в вашем пении, наши милые подруги, я уловила знакомые интонации, очень характерные для Никоса, — с волнением ответила актриса.

И замолчала в недоумении, увидев, как помрачнели лица греков, как певицы низко опустили головы. В комнате наступила тишина. Первой ее нарушила Елена:

— На такие слова сразу и не ответишь. Благодарим вас за память и дружбу. Мы тоже не знаем, чья эта короткая, как вздох, песня, но знаем одно, что от имени нашего народа такую музыку могли создать только истинные наследники героев Эллады.

И опять на стол шефа тайной полиции легли газеты, особенно много советских, с отмеченными сообщениями о московском триумфе двух греческих певиц. Пацакис недавно получил подробное донесение своих агентов из Лондона о турне гречанок, об успехе антидиктаторской акции, а тут новое сообщение из Москвы. Откуда взялась эта песня «Греки», о которой так много пишут за границей и уже поют в самой Греции? По стилю очень напоминает Ставридиса. Когда создана эта песня? В прессе коммунистов утверждается, что она совсем новая, стало быть, написана уже после прихода к власти хунты? Но все возможные авторы таких стихов и музыки на островах, откуда не только песню — комариного писка не услышать. Не иначе как греки в эмиграции придумали эту красивую сказку о песне, якобы созданной… под носом у стражи. Такой вывод был весьма удобен для шефа службы безопасности. И все же Пацакис послал на остров, где находился Ставридис, своего заместителя со строгим указанием проверить «творческие возможности» певца.

В день инспекционной поездки Ставридис особенно плохо себя чувствовал, ноги сильно опухли и от малейшего прикосновения нестерпимо болели, но врач распорядился только поместить арестованного в общую камеру. Заместитель шефа тайной полиции не увидел возможности для крамолы при таком жесточайшем надзоре на острове, но все же приказал перевести поэта на другой остров, отдалить его от певца.

Пацакис нашел себе оправдание, и главари хунты, казалось, согласились с его версией. Поздно вечером неожиданно позвонил эмиссар ЦРУ, с которым они встречались на острове накануне переворота. Похожий на жердь янки не досаждал шефу тайной полиции телефонными звонками, не афишировал свое вмешательство в политическую жизнь Греции. Это вполне устраивало Пацакиса, который тоже «играл» в независимого от американцев честного патриота Греции. Но сейчас эмиссар потребовал немедленно встретиться, причем место указал сам и, не дождавшись ответа, положил трубку. Свидание было назначено в Колонаки — районе афинской аристократии. Когда Пацакис вышел из машины, к нему подошли двое — мужчина и женщина, которые, разыграв роль старых знакомых, пригласили в дом на чашку кофе. Опытный Пацакис, войдя в тихий и безлюдный особняк, понял, что выбраться отсюда одному трудно, почти невозможно. Конечно, эти двое его соотечественников держали особняк как место тайных встреч их хозяина-янки, и, конечно же, состояли на службе ЦРУ, и черт его знает, что задумал этот молчун эмиссар, который в самые критические минуты показывает характер.

В просторной комнате, куда они вошли, стоял стол, весь уставленный посудой, вазами с фруктами, какими-то коробками… Женщина — брюнетка, ухоженная и вся будто аккуратно выглаженная, пригласила сесть, а мужчина — лысеющий толстяк в помятом небрежном костюме провел рукой по бутылкам, ожидая ответа гостя. Пацакис не успел сам для себя решить, с кем он имеет дело, как внезапно появился янки, как показалось гостю, еще больше похудевший и очень озабоченный. Эмиссар быстро кивнул, уселся за стол и подождал, пока мужчина и женщина выйдут.

— Шеф службы безопасности, так, господин Пацакис? — начал эмиссар с неожиданного вопроса и опять, не дожидаясь ответа, сам утвердительно кивнув, скрипучим голосом, продолжил: — Какой безопасности, господин Пацакис? О, да, национальной, греческой! Но для нас вы шеф службы безопасности не только Греции!

Эмиссар протянул руку к стоне, нажал на невидимую кнопку, и взору открылась большая карта Средиземноморского бассейна.

— Маленький урок географии, — пояснил он и длинной указкой показал на Грецию. — Господин Пацакис, вам, надеюсь, известно, что мы помогли «малой хунте» добраться до власти, чтобы делать… большие дела. Большая генеральская хунта была бы неспособна сделать то, что по силам полковничьей во главе с моим старым приятелем. Греция образца 1967 года — это наша главная военная база в юго-восточной Европе и Средиземноморье, южный фланг Североатлантического пакта. Орудия шестого флота и военных баз, пока они в Греции и вокруг нее, обеспечат безопасность нашего присутствия. Но мы рассчитываем и на службу тайной полиции, которую вы имеете честь возглавлять и до последнего времени пользоваться нашим доверием. Но теперь мы начинаем подозревать, что вы, господин Пацакис, весьма узко представляете свои обязанности. Ваша служба проявляет медлительность и нерешительность в борьбе с противодействующими силами, которыми руководят коммунисты. Если бы все эти певцы, поэты и прочие музыканты подняли на весь мир пропагандистский шум только против хунты, мы бы наблюдали со стороны, как вы огнем и мечом расправляетесь с ними. Но мы не можем быть сторонними наблюдателями, когда греки, особенно известная вам певица Киприанис, расшифровывают наши планы, призывают к ликвидации наших баз, нашего присутствия на этом важном плацдарме возможной войны с Советами и ее сателлитами. И допускает эту болтовню, этот шум шеф службы безопасности, глава тайной полиции, в распоряжении которого десятки тысяч агентов. Вы поняли меня, господин Пацакис? Или миллионы вашего папаши и рандеву с одним милым существом заботят шефа нашей, повторяю, нашей безопасности в этом важном и взрывоопасном районе?