Рассвет после ночи

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Никос часто приходил в редакцию коммунистической газеты. За стенами «Ризоспастиса» бурлила и кипела политическими страстями жизнь, на каждом шагу видны были перемены — и смелые, и пока робкие… В Афинах, как в гигантской капле, можно было видеть все происходящие события. И все же в редакции был свой особый микроклимат, по которому можно было безошибочно определить политическую атмосферу Греции. Стоило Никосу с полчаса посидеть в кабинете главного редактора или в отделе культуры «Ризоспастиса», как он будто чувствовал пульс обновляемой жизни, узнавал множество новостей.

Кабинета главного редактора как такового еще не было в небольшом, недавно арендованном помещении редакции газеты, вышедшей из долгого подполья. В комнате сидели редактор, его заместители и обозреватели газеты. Всех их Никос знал давно, почти со всеми в разное время находился на островах смерти и в тюрьмах. Здесь же располагался пожилой грек, юрист по образованию, который защищал своих товарищей-газетчиков на многочисленных процессах, а за пламенную речь на суде в защиту жертв хунты и сам угодил за решетку. Вся его семья погибла, поэтому после освобождения старик сразу пришел в редакцию, где он не только работал, но и жил. Рядом стоял стол политического обозревателя газеты, в защиту которого юрист-коммунист особенно горячо выступал на суде». После падения хунты из найденных документов стало известно, что тогда будущему политическому обозревателю грозила смертная казнь, но после речи защитника суд приговорил его к долгому сроку заключения.

Когда Никос первый раз вошел в комнату редактора, двое за соседними столами — бывшие защитник и подзащитный — о чем-то горячо спорили. Непосвященному могло показаться, что между этими людьми мало общего. Никос с болью и гордостью думал о них: ведь один ценой своей свободы спас жизнь другому.

Главный редактор был старым другом товарища Седого, в их судьбах было много общего, только журналист почти все годы хунты находился в строгой изоляции и, если бы не крах диктатуры, пробыл бы в ссылке еще много лет.

Людей в комнате редактора в шутку называли «столетниками». Кто-то в редакции однажды сложил все годы заключения, присужденные им на процессах против коммунистов, и получилась трехзначная цифра.

После похорон в Пирее Никос пришел в редакцию с англичанином. Мистер Джекобс знал многих журналистов, которые в годы хунты издавали греческую коммунистическую газету в Лондоне.

Поводом для прихода в «Ризоспастис» было желание найти старый номер газеты, издававшейся в Лондоне, в котором была помещена статья руководителя английской археологической группы в Греции об инциденте на раскопках античной крепости. Статью Джорджа Джекобса хорошо помнили старые журналисты.

— Желаете приобщить к делу о преступлениях бывшего шефа тайной полиции? — догадался старый журналист Аргирис.

— Не только, — ответил гость, — к делу всей хунты.

Мистер Джекобс извлек из своего кейса пачку английских газет, объяснил:

— И в туманном Альбионе требуют суда над хунтой. В Афинах ли, в другом ли греческом городе должен быть свой Нюрнберг.

— У нашего Нюрнберга есть свое название, — сказал Аргирис. — Правда, весьма лирическое.

— Надеюсь, что там не будет лирических судей!

— Журналистской братии известно, что для процесса над главарями хунты готовятся помещения в афинской тюрьме Коридаллосе.

— Стало быть, в Жаворонке. А где они сейчас? — спросил англичанин.

— На одном острове.

— Из тех, которые назывались островом смерти?

— Какой это остров смерти, — помрачнев, ответил Аргирис, — судите сами. Когда-то главарь хунты прибрал к рукам остров Кея для своих удовольствий. Тогда же он заявил, что хотел бы остаток своей жизни провести именно здесь. И такую возможность ему дали. Сейчас он на острове Кея в компании со своими генералами и полковниками.

— Но кто-то забывает об общественном мнении! — начал горячиться англичанин, призывая в союзники Никоса, дескать, что скажет об этой несправедливости бывший узник.

— На это только и надежда, — согласился Аргирис.

— И на мировое общественное мнение! — добавил Никос. — Наша история доказывает, что помощь зарубежных друзей всегда была полезной. Со времен Байрона.

Мистер Джекобс хлопнул себя по лбу, вспомнив о памятных значках.

— И мы, если понадобится, — сказал он, раздавая значки журналистам, — тоже жизнь свою, как Байрон…

Аргирис прочел изречение поэта на значке и сказал:

— Мистер Джекобс, написали бы статью по старой дружбе о готовности эллинистов продолжить подвиг вашего великого соотечественника.

В комнату вошла седая женщина.

— О, Рула! — воскликнул англичанин.

— Мне сказали, что вы в «Ризоспастисе», — сказала она.

— Сабли в ножны! — пришел в веселое настроение мистер Джекобс. — Будем говорить на другие темы.

Рула улыбнулась, но по ее глазам гость понял, что этой женщине не до шуток.

Вспомнив о поэте, англичанин поспешно вручил и Руле значок.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Сын очень будет рад.

— Он у вас, верно, уже большой? — спросил англичанин.

— Студент факультета английской филологии. — В ее ответе прозвучала гордость за сына.

— Почему английской? — Мистер Джекобс сделал удивленные глаза.

Рула объяснила:

— Александр запомнил, как в первый ваш приезд в Афины вы подарили ему детскую книжку стансов Байрона на английском языке. А мальчик — ему было семь лет — думал, что Байрон грек, потому что ему поставлен памятник в Афинах. В школе он узнал о том, что сделал это английский лорд и великий поэт для Греции. Он выучил английский язык, потом поступил в университет.

— Рула, вас арестовали в последний раз за чтение стихов? — неожиданно спросил англичанин.

— Да, но это был лишь повод для ареста гречанки, имя которой стояло в черном списке хунты.

Аргирис продолжил:

— В списке самого Ясона Пацакиса. А это значит, что еще до хунты.

— Много же зла сделал этот ищейка! — сердито произнес англичанин.

— И продолжает делать, — сказал Аргирис.

— Его будут судить с главарями хунты, — убежденно произнес Никос. — Пирейская трагедия ему даром не пройдет!

Рула тяжело вздохнула:

— Кто и когда ответит за кровь наших мужей и сыновей?

Гречанка вытащила из сумки листок бумаги, протянула гостю:

— Александр перевел стихи своего дяди на английский.

— Рула, спасибо, если это для меня, но я могу прочесть их и в оригинале.

— Тогда это для тех, кто не знает греческого.

Англичанин кивнул в знак согласия, уже читая стихи, за которые эта немолодая, повидавшая много горя и страданий женщина была арестована, а ее сын изгнан из университета. Стихи назывались «Политехнический, 1973»:

Англичанин медленно поднял голову и удивленно посмотрел на Рулу.

— Кто это Александр? — спросил он.

— Мой сын.

— Да, но в стихах…

— Он убит. Сын оказался под грудой тел своих товарищей в Политехнике. Думали, что тоже убит. Когда дядя увидел Александра, упал без чувств. В больнице, не зная о дальнейшей судьбе племянника, написал стихи…

— Но, может быть, стоит дописать несколько строк…

— А убитые? Это не об одном Александре, а о расстрелянной Политехнике. О тех, кто навеки остался в нашей памяти.

Рула поднесла платок к глазам.

— А вчера вечером мы слышали песню на эти слова, — слабо улыбнулась она. — Спасибо вам, товарищ Ставридис. Мистер Джекобс, спешу к своим туристам. Очень бы хотелось еще с вами встретиться. Александр очень просил.

Рула поспешно вышла.

— Один лишь день, — будто сам с собою говорил англичанин. — А какая уйма впечатлений! Никос, вы должны написать об этом песню.

— Вот только проведем байроновские дни, — пообещал Никос.

— Потом начнутся другие дела, — заметил Аргирис. — Скоро выборы в парламент. Это значит — еще одна битва нового со старым. В том районе, по которому баллотируется товарищ Ставридис, в других списках кандидаты от самой реакционной партии пивного короля и либерального центра. Один — из бывшего королевского окружения, второй хотя во время правления хунты находился в эмиграции и считается противником «черных полковников», но выступает за ограничение прав участников антидиктаторского движения. На этой почве даже рассорился с сыном, который скоро должен вернуться из Парижа.

— Папа бывший министр? — спросил англичанин.

— Не только бывший, но и нынешний, — ответил журналист.

— А сына звать Алексис, — утвердительно произнес англичанин. — Никос, вам знаком этот весьма симпатичный молодой грек по имени Алексис?

— Догадываюсь, кого вы имеете в виду. У него большие заслуги перед родиной за организацию антихунтовского турне греческой группы за рубежом, — сказал Никос.

— Интересная получается ситуация! — воскликнул англичанин. — Если сын не разделяет политические взгляды отца, то бишь кандидата в депутаты, то он, как активный антихунтовец, может оказаться на стороне другого кандидата — коммуниста. Коллега Аргирис, бросайте все и торопитесь туда, где, поверьте моему опыту, будет большой политический бой. Знаю, что Алексис весьма уважает и любит отца. Но он уже политик. Я это почувствовал еще тогда, когда греческая группа, мои милые и дорогие гречанки в черном и красном, приезжала в Лондон. И вот старое представление о будущем Греции будет бороться с новым пониманием процесса демократизации страны. У Никоса будет хороший союзник. Я знаю этого парня. Он прошел хорошую школу нашего с тобой, Никос, друга Василиса Коцариса.

— Греческий Павка Корчагин, — с гордостью сказал Никос. — На днях получил от него письмо. Пишет, что из-за обострившейся болезни не может пока покинуть Париж, но сердце его в Греции. Наше радио готовит специальную программу для грека, который все хунтовские годы рассказывал, эмигрантам правду о родине. Дорогой Шерлок, включим твое выступление в передачу, обрадуешь Василиса.

— Васю, Ваську. Помнишь, как называл его русский боец?

В комнату вошли главный редактор и Котиков.

— Хозяин этой комнаты, — сказал главный, пожимая руку англичанина, — по моим сведениям, уже взял нашего гостя в оборот.

— Да, и исписал уже весь блокнот, — улыбнулся гость.

— Вначале дело. Ты же сам нас так учишь, — возразил недоумевающий Аргирис главному редактору.

— Конечно, конечно. Интервью с такими гостями, как мистер Джекобс и Никос Ставридис, думаю, и есть наше главное дело. Тебя оправдает только хороший оперативный материал о наших гостях, — главный дружески похлопал Аргириса по плечу.

— Бегу к машинистке, — сорвался тот с места.

— Мистер Джекобс, прошу познакомиться — советский журналист Котиков, — сказал главный редактор.

— О, Москва! — протянул руку англичанин. — Мы только что вспоминали нашего боевого русского друга. Я читал ему байроновские стихи о Москве, а он… ни по-английски, ни по-гречески не понимал. Пришлось мне выучить русский. И тогда уже вместе мы нараспев читали, как песню пели:

— И он, вероятно, говорил, что в его стране с царями давно покончено? — с улыбкой спросил Котиков.

Джекобс громко засмеялся:

— Слово в слово. И еще говорил, что теперь пришла очередь других взяться за царские престолы. Грекам часто говорил: братцы, не пускайте обратно своего короля, пользы от него никакой не будет. Сделайте, как в России. Около Салоник погиб Иван. Любил, чтобы его Ваней называли. И всем грекам давал русские имена. Василис у него был Васей, а Никоса называл Колей, Николаем. Ну а меня Шурой. Шура Джекобс. Звучит? Об этом можно сделать не одну, а несколько статей! Ну а взамен просим лишь старый номер газеты со статьей о негодяе Пацакисе.

— Он и у вас подлые дела делал? — спросил главный редактор.

Молоденькая гречанка внесла на подносе бутылки с прохладительными напитками.

— У нашего друга свои счеты с Пацакисом, — объяснил Никос. — На этого живучего хамелеона надо обрушить все удары сразу. Статья известного эллиниста об этом, думаю, имела бы большой резонанс не только в Греции.

— Это идея! — поддержал главный. — Фактов и у нас предостаточно, но голос зарубежного эллиниста придаст материалу большое звучание. Тем более после убийства в Пирее. Этим займется Аргирис. И вообще надо требовать и требовать, настаивать самым решительным образом начать процесс над главарями хунты и их прислужниками. Мы рады, мистер Джекобс, что вы включаетесь в эту важную политическую акцию. Вот товарищ Котиков собирается в Салоники. Туда приедут из Советского Союза члены семей погибших в Греции воинов Советской Армии. Греки свято чтут память тех, кто сражался за свободу нашей родины. В Салониках всегда цветы на могилах советских воинов. Никос Ставридис даже написал песню о салоникских розах…

— Которые похожи на капли крови, — продолжил англичанин. — Я бы поехал с русским товарищем поклониться Салоникам, живым розам… Ах, как верно говорится в песне Никоса: