Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 17 Октябрь 1961 г. — март 1962 г.

Из записных книжек А. П. Чехова (не мог удержаться!).

«Человечество понимало историю, как ряд битв, потому что до сих пор борьбу считало оно главным в жизни».

«Если вы будете работать для настоящего, то ваша работа выйдет ничтожной; надо работать, имея в виду будущее. Для настоящего человечество будет жить только разве в раю, оно всегда жило будущим».

«Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».

«Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что уже национально, то уже не наука».

«Бездарный учёный, тупица, прослужил 24 года, не сделав ничего хорошего, дав миру десятки таких же бездарных, узких учёных, как он сам. Тайно по ночам он переплетает книги — это его истинное призвание; здесь он артист и испытывает наслаждение. К нему ходит переплётчик, любитель учёности. Тайно по ночам занимается наукой».

«Дела определяются их целями; то дело называется великим, у которого велика цель».

«Мнение профессора: не Шекспир главное, а примечание к нему».

«Разговор на другой планете о Земле через 100 лет: помнишь ли ты то белое дерево… (берёзу)».

Вкус. Как он может появиться, воспитаться или, как у нас говорят, «привиться», если в Лениногорске — маленьком, совсем новом (ему 13 лет) городе — в ресторане умопомрачительная лепнина с рогами изобилия, полными виноградных кистей; со стенами, расписанными гирляндами роз. Так оформлялся в начале века журнал «Жизнь вприсядку».

В ресторане нет ни водки, ни вина. Пьют разбавленное, мутноватое, дико холодное пиво.

Аэропорт в Бугульме. Трёхцветная кошка: чёрно-белая, вся замысловато выпачканная фиолетовыми чернилами.

Самолёт летел выше облаков, но солнца не было: ещё какие-то тяжёлые серые тучи шли над нами, Бог весть на какой высоте. Весь мир потускнел, заполнился молочной бледностью…

На грязных крыльях самолёта прямо под моим иллюминатором отпечатаны следы калош…

Как благодарить нам всем товарища Шинкарёва из Севастополя (ул. Керченская, 57), который сообщил сегодня в письме в редакцию, что он «пришёл к выводу, что современные объяснения сущности физических явлений неверны»?

По приглашению Шотландского союза студентов еду в Англию. Точнее — в Шотландию, в Лондоне мы будем только три дня. В нашей делегации — 5 русских и 5 армян, но из 10 человек — студентов только двое. Едем поездом через всю Европу.

Брест. Такой туман, что столбов не видно, а фонари будто висят в небе. Граница. Ржавые камыши торчат из луж, подёрнутых сахарно хрупким льдом. Представляю, как противно нарушителю ползти на брюхе по этим холодным лужам, зная при этом, что его всё равно неминуемо схватит пограничник Карацупа с собакой Джульбарс.

Польша. Чёрные деревья. Не объёмные, а плоские, как в театре.

Варшава. Совсем русские воробьи. Афиша Ойстрахов — отца и сына.

Познань. В баре охотник пьёт пиво. У стенки стоит ружьё и лежит зайчик, мордашка которого зачем-то завёрнута в перепачканную кровью бумагу. Охотник пьёт пиво и делает вид, что не видит, что мы интересуемся его трофеем.

Берлин, вокзал Остбанхоф. Жёлтые электрички. Трогательная табличка на русском языке: «КЛОЗЕТ». Вообще невероятное обилие разных табличек.

Западный Берлин. В сортире ресторана «Zoo» надо платить 5 пфеннигов, а у нас нет немецких денег.

Поезд на Кёльн. Постельные принадлежности: подушка, плед величиной с пелёнку и конвертик пододеяльника только на один — к лицу — край пледа. Спал, как убитый. Проспал Магдебург, Ганновер, Рур, проснулся под Кёльном. В Аахене пересадка на бельгийский поезд. Чёрно-белые коровы на изумрудных лугах — картина без полутонов. В Бельгии сочинил песню на английский мотив:

Второй класс парохода «Король Альберт» — сущая ночлежка. Над Дувром скала с профилем Аю-Дага. Формальности с погранцами были недолгими. Только офицер никак не мог понять, как пишется «Кириллович»? В таможне — веселье: армян накрыли!

Армяне везут огромное количество коньяка, чтобы угощать английских армян, хотя знают, что ввоз спиртного в Англию ограничен. Всем русским отдали по три бутылки, которые мы должны провезти через границу. Всё время советовались со мной и руководителем нашей группы Володей Масленниковым, как им лучше поступить, чтобы надуть английских таможенников: рассредоточить все бутылки, или, наоборот, собрать их в два чемодана (в один все не влезают)? Наши ответы разноречивы, и армяне постоянно перекладывали в поезде коньяк, то «сосредоточивали», то «рассредоточивали». И вот теперь в Англии «шмон» на таможне.

Все наши 10 чемоданов поставили в ряд, таможенник походил вокруг и велел открыть один из чемоданов. Это был армянский чемодан, полный коньяку. Ничего другого в нём не было, одни бутылки. Таможенник запричитал, наши гиды — Дэвид и Ева — начали что-то объяснять, а таможенник ткнул в другой чемодан, велел и его открыть. Открыли. Один коньяк! Ну надо же быть такой везухе! Два попадания! Армян решили совсем было арестовывать. Я понял, что надо их выручать, взял две бутылки коньяка и пошёл с Евой в какую-то тесную комнатёнку, где два таможенника уже начали составлять какой-то протокол. Я им объяснил, что армянские люди не могут жить без коньяка, должны пить его несколько раз на дню, иначе им плохо становится, а мы студенты, у нас на всю поездку по шесть фунтов на рыло, и, хотя мы знаем, что Англия — богатая и процветающая страна, в которой есть всё, но, согласитесь, господа, что на эти наши деньги покупать коньяк в Англии никак не возможно. Потом я напомнил им, как любил именно армянский коньяк их премьер Уинстон Черчилль, и уговорил принять две бутылки, исключительно для того, чтобы представлять себе, какое удовольствие получал сэр Уинстон. Инцидент был исчерпан.

Первое, что бросается в глаза в Англии: левостороннее движение. Кажется, все шофёры спятили. И ещё: жёлтые бестеневые фонари, всё в жёлтом свете. Бросок по Лондону. То ли Ленинград, то ли Одесса, а точнее — Лондон! Ресторан «Тевистик». Рядом, как нам сказали, лорд-мэр Лондона даёт банкет непонятно в чью честь. Спичи длятся до получаса, редко прерываясь одобрительным смешком. Жидкие аплодисменты. Встали, обмакнули губы в бокал, сели — и новый спич. Но все вроде бы довольны. Игорь[69] в своём репертуаре: приветливый и многозначительный.

Ночь в поезде. Тесное, но очень продуманное, удобное двухместное купе. Спал плохо: кондиционер сломался и дул холодом, а я не сообразил его выключить. Синее утро в Эдинбурге…

Добрый глоток шотландского эля в Эдинбурге из кружки с физиономией фельдмаршала Монтгомери.

В маленькой мясной лавке висел портретик Гагарина.

Редакция газеты «Scottsman» в Эдинбурге. Беседа с главным редактором. Рассказывал, что его газета рекламировала в 1817 году книги лорда Байрона, которые выходили тогда тиражом 2–5 тысяч экземпляров. Эта газета и другие 84 издания принадлежат шотландцу Рою Томсону, который с 1953 года живёт в Канаде. 16 полос. Штат — 40 человек без фотокоров и технического персонала. Радиофицированный (не понял!) линотип набирает 14 строк в минуту. Печатают 30 тысяч экземпляров в час. 90 % тиража идёт подписчикам, остальное — в розницу.

В кабинете главного редактора нет стола для заседаний. Я спросил почему? Он сказал, что темпы газетной жизни не позволяют рассиживаться; когда он вызывает сотрудника, тот стоя выслушивает задание и — вперёд! Я сказал, что подобное неплохо было бы перенять и повторить в «КП». Он засмеялся и пожал мне руку.

Вечером чинные разговоры со смирновской водкой. Дико видеть двуглавых орлов на этикетках. Интересуются всем, ничего толком о нас не знают. Спрашивают о романе Пастернака «Доктор Живаго», а никто из нас романа не читал. Впрочем, и они тоже не читали.

Королевский дворец. Кругом зелёные поляны. Скучные музейные комнаты с серыми гобеленами. Галерея тёмных ликов шотландских королей. Спальня Марии Стюарт. Удивительно жёсткая (попробовал) кровать под красным балдахином, из которой однажды вытащили её любовника, отволокли в другую комнату и там закололи. 62 ножевые раны: слишком нахально себя вёл!

Не могу привыкнуть к устройству английских рукомойников. Смесителя нет, отдельно кран холодной воды, отдельно — горячей. Затыкают специальной металлической заглушкой раковину, из двух кранов наливают воду нужной температуры и плещутся в раковине. Очень неудобно.

Завтрак: кукурузные хлопья в молоке (вкусно!) или поридж — пресная овсяная каша (гадость). На обед — по выбору: или протёртый супчик, или рюмка сока.

Мы живём в «Сатиес-отеле». Коридоры жутко холодные, как шахты на Шпицбергене. Хозяин отеля мистер Том, с седыми волосиками вокруг лысины, розовощёкий, приветливый, читает в церкви проповеди, каждому из нас подарил Евангелие и газеты с нашими фотографиями. Перед нашим отъездом принёс шотландскую юбку, куртку, и мы с Артюшей Калантаряном фотографировались в этом наряде у пылающего камина.

Едем в Ньюпорт. Идёт снег. На белых туманных полях, развернувшись задом к ветру, стоят овцы. В мягкий меховой зад набился снег. Ньюпорт — никакой не «нью»: старая с прозеленью готика церквей.

Сент-Андрус. Вечеринка у студентки Лиззи. Среди гостей — девушка-кельтка, светло-рыжая, с большими руками, крутыми, твёрдого мяса бёдрами. Чёрные чулки, клетчатая юбка. Диковата, некрасива. Прижавшись спиной к стене, она пела кельтские песни — гортанные, длинные, в которых долго повторяется одна и та же фраза. Никто, включая шотландцев, не понимал, о чём она поёт. Пела, не обращая на нас никакого внимания, лишь иногда косила глаза туда, где слышался шёпот…

Мне очень нравится Сент-Андрус — маленький шотландский городок, который известен на весь мир как международная столица гольфа. Изменять что-либо в правилах игры в гольф можно только с согласия Сент-Андруса. Летом сюда съезжаются толпы туристов, даже Айк[70] приезжал. Победителей чествуют, как прославленных тореадоров в Испании.

Весь городок окружён полями для гольфа, даже сейчас зелёными (декабрь начинается!). На главной улице — десятки лавочек, где продают сумки на колёсиках, в которые кладут клюшки и возят за собой по полю. Я по темноте своей думал, что для игры нужна одна клюшка, а их больше дюжины!

Беседа со студентом в юбке.

Новая вечеринка в Сент-Андрусе. Наши хозяева интересуются колхозами, академиком Таммом и жизнью в Западном Берлине. Интересный анализ цен на презервативы провёл Володя Котов: студенты подавлены дешевизной кондомов в СССР. Один зубастенький язвил, почему у нас не продают иностранные газеты, говорил, что молодые финны не хотят, чтобы в Хельсинки проводился фестиваль демократической молодёжи. Выпили совсем немного и пели песни. Я вспомнил очень красивую мелодию английской песни, которую поют в фильме «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли и Робертом Тейлором. Шотландцы были удивлены, спрашивали: «Что, уже пора прощаться?» Я не знал, что эту песню у них принято петь только при расставании. Расходились поздно. Улицы были пусты и темны. Ребята провожали нас до гостиницы, шли, обнявшись, и во всё горло пели о Косте, который приводил в Одессу шаланды, полные кефали…

Студенческая униформа: рыжий (твидовый?) пиджак, тёплый толстый длинный шарф, расцветка которого говорит о причастности к тому или иному университету, и юбка. Шотландскую юбку я всегда считал пережитком прошлого, вроде кавказской черкески, этакой декоративной одеждой, которую надевают только музыканты-волынщики во время шествий на стадионах. Однако это не так. Юбки молодёжь носит даже сейчас, зимой, хотя ходить с голыми коленками холодно. Цвета юбки, оказывается, не случайны, они рассказывают, к какому клану человек принадлежит, откуда он родом. Студенты говорят, что самый большой секрет Шотландии — что шотландец носит под юбкой. А действительно, я не знаю, что они там носят. Впереди на поясе находится кожаный кошелёк с очень узким горлом, который стягивается жилкой, наподобие нашего кисета.

Шотландцы говорят, что пока кошелёк развяжешь и просунешь в него руку, есть время подумать: покупать или не покупать. Скупость шотландцев отмечена в фольклоре Великобритании.

Музей в Абердине. Больше всего поразила меня каменная шапка австралийских аборигенов, которую должны носить вдовы после смерти мужа до тех пор, пока не найдут нового. А если не найдут?!!

Масленников оказался идиотом. Ему везде мерещатся провокации. После обеда нас пригласили в мединститут, показывали лаборатории и анатомичку. Он считает, что сделано это для того, чтобы мы начали после обеда блевать в анатомичке, то есть это явная провокация. Довольно холодно, но, когда мы уходим из гостиницы, горничная открывает окна в номере. После возвращения приходится бросать в кондиционер монеты, чтобы согреться. Опять провокация! В его утлых мозгах не укладывается, что они так привыкли! На ночь нам в постель приносят грелку, у каждого по 4 одеяла.

Но один намёк на действительную провокацию всё-таки был в Абердине, когда местные студенты, выступая по телевидению, выдали себя за нас, отвечали на какие-то глупые вопросы относительно телесных наказаний в Московском университете и т. п. Это действительно попахивало провокацией: не верю, что в телестудии не смогли отличить своих от русских. Что тут началось! У армянина-чекиста настолько сдали нервы, что он собрался звонить в Лондон в наше посольство и засветиться окончательно. Еле его отговорил. Студенты-самозванцы пришли извиняться, говорили, что сделали это для того, чтобы заработать деньги для создания противораковой лаборатории. Масленников кричал им: «У нас бы попросили, мы бы вам дали денег!» (как я думаю, всех наших денег не хватило бы даже на один простенький микроскоп). Извинений он не принял, и мы уехали в Глазго. В поезде один журналист увёл меня в вагон-ресторан (угощал на казённые. Ему в редакции деньги дают «на представительство»! Во как!!) и попросил принять участие в «телевизионном примирении» со студентами: как оказалось, они едут следом. В Глазго «примирение» состоялось (мы были с Масленниковым), на глазах у телезрителей «по русскому обычаю» пили водку, и даже получили гонорар по 5 фунтов.

Обо всей этой истории в начале декабря 1961 года писали почти все шотландские газеты: «Daily Record», «The Press and Journal», «Evening Express», «Scottish daily express» и др.

В Британском музее в Лондоне нашёл тысячелетней давности ассирийский барельеф, без которого не обходится ни одна иллюстрированная книжка по подводному спорту. Озеро. Остров. Крепость на острове. Лучники у крепости. А под водой несколько разведчиков плывут, прикрепив на груди кожаные мешки с воздухом. Трубка от мешка идёт ко рту. Барельеф считается древнейшим изображением подводных пловцов.

Музей восковых фигур мадам Тюссо. Интересно по первому разу, но ощущается потаённый запах нафталина; всё это, по моему разумению, принадлежит веку XIX…

Замечательная атмосфера лондонского «паба». Пьют мало, а курят много. Гул голосов, но, когда входит полицейский (обычно очень высокий парень, где они только находят таких верзил!) — голоса разом стихают. Никак не могу разобраться: от страха или от уважения. Игорь говорит, что от уважения.

Этот засранец — главный редактор «Scottsmana» — оказывается, напечатал статейку в своей газете о нашем визите в редакцию в Эдинбурге, в которой утверждал, что «Ярослав Голованов мечтает работать в «Scottsmane»!» Я разволновался: ведь могут сделать на всю жизнь невыездным, но Игорь убеждал меня, что подобные подлянки англичане делают на каждом шагу, и все в посольстве к этому уже привыкли.

В Лондоне армяне вымыли уши, нацепили галстуки и отправились к британским соотечественникам с чемоданом коньяка. Вернулись за полночь злые, как черти. Денег, как они рассчитывали, местные армяне им не дали и даже на подарки не расщедрились, а коньяк выпили…

Замечательное письмо в редакцию! Просто готовый киносценарий! (орфография сохранена).

«Дорогая редакция! Я рабочий ЧМЗ Мы… (далее неразборчиво)… цех №1. В газете я… (опять очень неразборчиво. Можно догадаться, что речь идёт о какой-то маленькой заметке в «Клубе любознательных».) Я, конечно, не живо…, а молодожён. 4 года я состою в списке молодожёнов, но комнату всё ещё не могу получить. Жена живёт тоже в общежитии, как и я, она во 2-м, а я в первом. Летом мы ходим в лес. Там не успеешь снять брюки, как тебя грызут комары и всякие букашки. Вот нам советским молодожёнам очень нужна мазь от комаров. Я очень рад, что изобрели такую мазь. Только в нашей стране всё делается на благо людей. Я, советский молодожён, хочу выразить учёному-изобретателю благодарность от себя лично и от жены. И от всех молодожёнов ЧМЗ… получу я не скоро.

Дорогая редакция! Я вас очень прошу: как быстрее достать эту мазь? Она молодожёнам очень требуется. Сообщите пожалуйста адрес завода-изготовителя. Мой адрес: г. Челябинск 17, ул. Б. Хмельницкого, 1-е общежитие, кв. 5. Фёдорову Виктору Н.

Вам наверно смешно, может думаете, что я дурак. Я комсомолец. В армии, во флоте я был старшим боцманом. Воспитывал у матросов культуру и любовь к Родине, к морю. А сейчас меня, как пса грызут комары с верху. А жену муравьи с низу. Помогите мне молодожёну, как жить дальше?»

С Николаем Павловичем Смирновым-Сокольским встречался я много раз. Познакомил меня с ним отец. Вскоре после войны в летнем театре сада «Эрмитаж» была подготовлена большая эстрадная программа. Конферировали Дарский и Миров, пел Рашид Бейбутов[71], который находился тогда в зените своей славы. Молодой, с блестящим пробором, иссиня выбритый, напоминающий какую-то откормленную, холёную тропическую птичку, Рашид упивался визгом девчонок. В той же программе выступали куплетист Илья Набатов и Николай Павлович Смирнов-Сокольский, который, к слову, очень не любил Набатова.

Дружеский шарж И. Игина на Николая Павловича Смирнова-Сокольского.

Смирнов-Сокольский читал свой собственный фельетон. Названия не помню. В те годы наиболее популярны были два его фельетона. Один назывался «Проверьте ваши носы», второй — «У книжной полки». Н.П. был одним из старейших эстрадников, хранителем традиций русской эстрады. Его чёрная бархатная толстовка и большой белый бант были для зрителей символом довоенного бытия, один их вид как бы говорил: «ну вот, все ужасы позади, заживём по-старому, теперь всё будет хорошо…»

Манера исполнения Сокольского была в высшей степени своеобразна. Как-то согнувшись, накренившись вперёд, он вбегал на сцену и… начинал говорить! Говорить быстро, убеждённо, чутко контактируя со зрительным залом. Иногда речь его вдруг становилась задумчивой, порой — строгой, даже обличительной. Но чаще всего это был каскад интересных весёлых каламбуров и намёков, быстрая, с трудом фиксируемая смесь скороговорок, так что зритель еще не успевал переварить услышанное, как получал новую порцию острот.

В антракте мы с отцом пошли за кулисы к Дарскому и Мирову, которых папа знал много лет. Там-то он и познакомил меня сначала с Дарским и Мировым, потом с Сокольским.

Прошло около 15 лет. Я уже работал в «КП» и знал Сокольского не только как выдающегося артиста эстрады. Он был выдающимся коллекционером-букинистом, одним из первых в стране. Толя Ёлкин[72] был знаком с Сокольским, бывал у него дома, он познакомил его с Михвасом, и, несмотря на очевидную разность интересов, Михвас и Николай Павлович быстро нашли общий язык. Наверное, это случилось ещё и потому, что Хвастунов отлично знал русскую поэзию и, как рыба в воде, плавал в названиях и датах раритетных сборников Северянина, Блока, Гиппиус, Бальмонта, Гумилёва, Цветаевой и других поэтов, стихи которых или совсем не издавались, или издавались редко. И вот Сокольский зачастил к нам в «КП», в отдел науки. Мы были всегда рады его приходу. Большой, громкий, вбегал, падал в кресло, жестикулировал — ему даже в просторнейшем мягком кресле было тесно, — заставлял нас хохотать и хохотал сам.

Однажды в августе 1959 года Николай Павлович пригласил нас к себе домой. Пошли вчетвером: Михвас, Толя Ёлкин, Дима Биленкин и я. Николай Павлович жил на Малой Бронной, у самого пруда. Встретил нас очень тепло и радушно. Небольшая передняя, уставленная книжными полками (гость сразу начинал их разглядывать, думая, что это и есть преддверие легендарной библиотеки), была чиста и светла. Сразу бросался в глаза редко встречающийся в квартирах красный огнетушитель на стене. Мы прошли в комнату, вернее — сразу в две комнаты: одна переходила в другую через широкие двери, распахнутые настежь. В углу первой комнаты был накрыт стол.

— Никаких книг! — закричал Сокольский. — Сначала — за стол! И прошу запомнить: в этом доме пьют!

Нам с Димкой, робким и молчаливым, он кричал:

— Ребята! Кушайте икру! Поверьте, это икра не в честь гостей! В этом доме едят икру, кушайте!..

Ему вторила жена — маленькая, уже старенькая еврейка. Оглядевшись за ужином, я узнал на стенах полотна знаменитых художников: Левитана, Поленова, Коровина. Хороший портрет Тараса Шевченко. Сокольский рассказал, что этот редчайший прижизненный портрет Шевченко какой-то человек предложил музею в Киеве, но головотяпы из музея не купили его. Уже после того, как портрет приобрёл Сокольский, они спохватились, примчались в Москву и умоляли продать портрет. Дело было накануне большого шевченковского юбилея, и портрет был им нужен до зареза. Сокольский дал портрет на выставку, но не продал.

Николай Павлович рассказывал массу смешных историй из своей жизни. Особенно запомнилась одна.

— А вот вы, молодые газетчики, — он кивнул на меня и Димку, — вы слышали о газете «Известия Смирнова-Сокольского»?

И начал рассказывать:

— Дело было в первые послереволюционные годы. Бумаги не было. Продавались считанные периодические издания. Именно тогда мне пришла в голову мысль организовать свою газету. Я раздобыл бумагу, договорился с типографией и, заготовив заявление, отправился к Луначарскому, которого хорошо знал. Анатолий Васильевич не понимал (что абсолютно правильно!), зачем понадобилась такая газета, я убеждал его, объяснял, что без неё весь театральный мир зачахнет. Наконец, Луначарский наложил на моё заявление резолюцию: «Издать тиражом 1000 экз.» Я пририсовал ещё один ноль и отправился в типографию. Весь номер я написал сам. На другой день его распродали. Помню, шёл по Москве, а мальчишки-газетчики кричали:

— «Известия Смирнова-Сокольского»! Покупайте «Известия Смирнова-Сокольского»!

Мне это очень нравилось! Надо ли говорить, что вышел только один номер моих «Известий»? Прошли годы, я, по правде говоря, забыл об этой истории. Но вот в прошлом году возвращаюсь с юга, в купе со мной генерал.

— А знаете, товарищ Сокольский, — говорит генерал, — я ведь с вами давно знаком. Ведь я вашу газету однажды продавал…

Ужин был очень весёлый. Сокольский ругательски ругал Ёлкина за лень и мягкотелость, кричал:

— Ёлочкин! Я же люблю тебя! Ты же очень талантливый! Ну почему же ты такая сука!?

Ёлкин был мягким, добрым человеком, действительно очень талантливым, но абсолютно беспринципным. Если бы он получил задание написать, что Шекспир — бездарь, о Толстой — графоман, он сочинил бы токую статью за ночь.

Михвас подарил Сокольскому одну из своих книг. Тот посерьезнел, сказал задумчиво:

— Я редко читаю такие книги (о науке и технике), но, наверное, это очень важно и интересно…

Только что вышли в свет «Рассказы о книгах» Сокольского — толстый том более 550 страниц. Каждому из нас подарил с милой надписью. Мне написал: «Славе Голованову — чудеснейшему путешественнику в моё будущее!»

Теперь о библиотеке. Это, наверное, самая ценная и вообще лучшая частная библиотека в нашей стране. Вряд ли найдётся подобная ей и по законченности, и по коллекционной культуре. Сокольский собирал книги главным образом по истории русской журналистики. У него были тщательно подобранные собрания знаменитых журналов: «Колокола», «Северной пчелы», «Современника». На полях одного из номеров «Современника» он показал нам пометки Пушкина. Кроме книг по истории русской журналистики (библиотека по этой теме, очевидно, самая богатая и полная в мире), у него было всё, что мы называем «редкими книгами». На вопросы (которые, я видел, доставляли ему высшее наслаждение!), есть ли у него вот такая книга, он неизменно отвечал: «Есть!» Подходил к полке (никогда ничего не искал, сразу уверенно находил), вытаскивал её и царственно-небрежным жестом бросал перед нами на письменный стол. Так же царственно-небрежно подарил Михвасу «Огненный столп» Николая Гумилёва. Так же небрежно бросил папку с тесёмками:

— Взгляните, вам будет интересно… Это рукопись «Грозы» Островского…

В другой папке лежали переплетённые белые листы бумаги с наклеенными на них гранками. И новый рассказ:

— У Пушкина была юношеская поэма «Тень Баркова». В 1930-х годах, когда в связи со 100-летием со дня смерти Пушкина готовилось к изданию самое полное, академическое собрание его сочинений, поэму туда всё-таки побоялись включить, ввиду её полнейшей нецензурности. Однако Горький, прочитав поэму, велел издать её дополнительно к собранию сочинений очень маленьким тиражом, главным образом для пушкиноведов. Набирали её по оригиналу в типографии НКВД. Потом Горький умер, а о поэме — забыли. Однажды некий важный начальник, заглянув в типографию, обнаружил «похабщину». Оригинал было приказано сжечь, а набор — рассыпать, что и было сделано. Однако наборщик, мужичок сообразительный, тайком вынес гранки, принёс мне и предложил купить за 2000 рублей — по тому времени деньги весьма значительные. Я тут же согласился…

Разумеется, поэму мы тут же прочли вслух. Потом Сокольский что-то ещё читал, показывал автографы Тургенева, Крылова. Чем закончился этот вечер, помню плохо. Кажется, пили кофе…

После этого виделись мы ещё несколько раз. Николай Павлович был в Доме журналиста, когда отмечалось 35-летие «Комсомолки». В ресторане было шумно, чадно от знаменитых поджарок (их вносили в зал, предварительно плеснув на раскалённую сковородку кипятком. Шипение и пар считались высшим шиком), сидели, сбросив пиджаки, красные, жаркие. Сокольский ходил между столиками и громко кричал:

— Скажите! Научите! Вы же журналисты, вы всё должны знать! Смирнов-Сокольский всю жизнь лизал чей-нибудь зад. Чей зад надо лизать сегодня? Я растерялся, я ничего не понимаю… Скажите, научите!.. Миша!.. Толя!.. Слава!..

Последний раз видел его примерно за месяц до смерти, случайно заглянув в отдел Ёлкина. Он сидел в окружении молодых журналистов. Все хохотали. Потом он встал, заторопился, сунул мне большую, мягкую, тёплую руку с некрасивыми толстыми, короткими пальцами: «Пока, я пошёл…»

Николай Павлович Смирнов-Сокольский умер 13 января 1962 года.

14.1.62

«Спешная работа — непобедимое препятствие для переживания, а, следовательно, и для творчества, и для искусства».

К. С. Станиславский

Верх всех мыслимых желаний: «Поверишь, а любовниц имел — опереточных прим!!..»

(Подслушал в троллейбусе)

Белоярская атомная электростанция стоит на Сибирском тракте, по словам Чехова «самой большой и, кажется, самой безобразной дороге во всём свете».

Подмосковный городок Электросталь. Здесь делают стержни из циркония для реакторов атомных электростанций. Цирконий и уран открыл немецкий химик Мартин Генрих Клапрот в 1789 году. Через 35 лет шведу Йенсу Якобу Берцелиусу удалось получить металлический цирконий — серебристо-серый металл, в котором, однако, было много примесей. Первый промышленный способ получения чистого циркония после долгих неудач удалось наладить только через сто лет после работ Берцелиуса, в 1920-х годах. Применяется в качестве легирующих добавок при производстве брони, нержавеющих и жаропрочных сталей. Сплав ниобия с цирконием по своим антикоррозионным свойствам заменяет платину. В атомную энергетику попал не сразу, пока не обнаружили его крайне малое поперечное сечение захвата тепловых нейтронов и высокую температуру плавления. Сразу превратился в стратегический материал.

«Я питаю большое доверие к будущему советской России. Я верю, что Россия будет богатой и цветущей. Она совершит чудеса и опередит некоторые другие великие народы. Россия станет величайшим рынком мира, когда там будут построены лучшие дороги и когда будут введены более усовершенствованные методы обработки земли и разовьётся народное образование. Я верю, что Россия будет пользоваться кредитом, так как русский народ заслуживает доверия. Я думаю, что Россия должна быть признана».

Генри Форд

(Из интервью немецкой газете «Нейе Фрейе Пресс» от 22.2.28.

Цитирую по вечернему выпуску ленинградской «Красной газеты» от 1.3.28.J

Форд меня очень интересует. Надо бы о нём написать, но вряд ли будет «дозволено цензурою». Да и сомневаюсь, что начальство будет в восторге.

Опубликовать большой очерк о Генри Форде мне удалось только 32 года спустя — летом 1993 года — в газете «Век».

Письмо в редакцию: «Дорогая редакция! По профессии я горный инженер, занимаюсь научной работой, но это не мешает мне заниматься наблюдениями за природой, которую я люблю с детских лет. Ещё в школьные годы, наблюдая за воробьями, я пришёл к выводу, что эти серые птички очень вредны для человека. И вот теперь я снова заинтересовался воробьями. Примерно месяц назад во время вечерней прогулки по центральной улице Кривого Рога моё внимание привлекла огромная стая пернатых крикунов, которые серыми хлопьями облепили все деревья улицы. Поразительна многочисленность стаи: она составляла примерно 20–30 тысяч. На следующий день для более глубокого знакомства с жизнью воробьев я обратился к литературным источникам. Те выводы, к которым я стихийно пришёл ещё в детстве, подтвердились! У меня сейчас нет данных о суточном рационе воробья. Но если даже для примера его приравнять 20–30 граммам зерна, то можно подсчитать, что за летние и осенние месяцы стая воробьёв в 100 тысяч штук съедает 25 000 пудов зерна. Для того чтобы вырастить такое количество хлеба, необходимо засеять примерно 200 гектаров пшеницы!

Сознавая, что к этому вопросу равнодушно относиться нельзя, я написал статью в нашу городскую газету. Более чем через месяц я получил из редакции «Червоний чірник» письмо:

«Уважаемый т. Кудрявцев! На страницах газеты не следует выступать со статьёй о пернатых тунеядцах, потому что население, особенно дети, под видом борьбы против воробьёв, могут массово уничтожить и полезных птиц. Биологи пединститута, товарищество охотников и рыболовов также не рекомендуют публиковать материал на эту тему. Литработник отдела культуры О. Лубский».

Этот ответ меня совершенно не удовлетворил. Я остаюсь при своём мнении. Поэтому, если вы мне более убедительно укажете на мои заблуждения, то я буду весьма признателен.

С искренним уважением М. Кудрявцев.

28.3.62»