Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 27 Май — июнь 1964 г.

Василию Пескову

Всю ночь вырезал из большого куска пенопласта «мемориальную доску», которую повесили на дверях отдела иллюстраций и прикрыли принесённой мной из дома простынёй. Вчера состоялось торжественное открытие «мемориала». Простыня спала, и под ней обнаружилась «доска», на которой было вырезано: «Этим отделом в 1962–1963 годах руководил и развалил всю его работу лауреат Ленинской премии Василий Михайлович Песков». Был митинг, Вася хохотал.

В те годы существовал единственный путь поощрения активно работающего журналиста: повышение его в «табели о рангах», хотя как раз активно работающие творчески были подчас довольно беспомощными руководителями. Через заведование отделами прошли В. М. Песков, И. П. Руденко и другие «первые перья» «КП».

12 мая в Свердловском зале вручали Ленинские премии. Всё было чинно и благородно. Улыбки вызвал лишь Ростропович, который кланялся всему залу в пояс. Я так и не понял, ёрничает он или серьёзно благодарит.

Потом был ещё вечер в честь лауреата в Домжуре. Все чокались с Васей и требовали, чтобы он с ними выпил. Вася сам рассказывал, что когда в деревню, где он жил, вернулись фронтовики, там состоялась грандиозная пьянка, и Васю, которому было 15 лет, опоили водкой до бесчувствия. Он чуть не умер и с тех пор всегда испытывал стойкое отвращение к алкоголю. На банкете Вася вежливо улыбался и мочил губы в рюмке. Ему удалось «выбить под лауреатство» разрешение на показ в Домжуре фильма Федерико Феллини «8¹/₂», который хоть и завоевал на Московском кинофестивале 1-е место, но показан нигде не был. Я получил очень большое удовольствие. (Имеется в виду не банкет, а фильм.)

Лужи на базаре пахнут солёными огурцами.

В газовой колонке ворчало и булькало, как в животе после окрошки.

Открыл шкаф — дюжина крахмальных сорочек! Я помню, у меня была когда-то одна белая рубашка для больших праздников… Но стал ли я счастливее с тех пор?..

С 20 мая по 3 июня 1964 года в составе группы молодых туристов «Спутника» был в Париже.

Париж. Шквал впечатлений. Обедал у Льва[119]. А потом Лев устроил «образцово-показательное путешествие» по Парижу: катал по Елисейским полям, Большим бульварам, показывал Нотр-Дам, набережные. Потихонечку подзаряжались красным винцом. Площадь Пигаль. Чёрный ударник Робер Навдунзи с острова Мартиника. Работает сосредоточенно, деловито, команды пианисту (пианист белый) и саксофонисту подаёт глазами. Играют так, что всё ходуном ходит, а слушатели равнодушные, как рыбы, хлопают лениво. Монмартр. Красные тенты кафе, красные лампочки — костёр, но не горит, а тлеет. Зашли в кафе к «бороде Фреду», знакомому Лёвы. Фред было решил в шлюпке переплыть Атлантику, но, с трудом добравшись до Азорских островов, затею эту оставил и открыл на Монмартре кафе. Весь потолок заклеен бумажными деньгами (я тоже прилепил трёшку), и с потолка свисают колбасы. Руками ломать нельзя, но можно взять стул и откусить. У стойки познакомился с Луи Лурмэ, заместителем капитана Кусто по полярным экспедициям. Когда он узнал, что я ныряльщик, приглашал меня в Гренландию понырять с ним вместе. Мне неприятно было врать ему, мычал, что-де Гренландия далеко.

— Погоди, — настаивал Луи, — приезжай в норвежские фиорды в августе, по рукам? В августе не сможешь? Ладно, давай я к тебе приеду. Давно мечтал понырять в Белом море…

Было очень стыдно, я не мог признаться ему, что мы, советские, не такие, как все, что я не могу приехать в Норвегию и его пригласить на Белое море тоже не могу… Впервые так остро испытал чувство жгучего стыда за свою страну…

Версаль. Большой, распахнутый, рядом нет ничего, что могло бы исказить его масштабы. Люди просто сидят на скамейках, смотрят вдаль, а мы суетимся, бегаем, щёлкаем фотоаппаратами, хотя все это отснято уже тысячу раз… Дворец — анфилада золотых комнат, все на одно лицо, выцветшие гобелены, затоптанные полы. Во дворце скучно.

Улица Дарю. В витрине — объявление на русском языке: «У нас сегодня пирожки».

Эйфелева башня. Башня что надо, большая башня. Наверху скрипучий алюминиевый пол, подзорные трубы с щёлками для монет. Париж в лёгкой дымке, неожиданно маленький и тесный. Купил на башне большой план Парижа. Просто захотелось что-то именно там купить.

Решил пройти пешком от Эйфелевой башни до острова Сан-Луи, где в двух шагах от собора Парижской богоматери живёт Кирилл[120]. Проблема в том, что я решил удивить Париж и приехал сюда в новых неразношенных полуботинках, которые очень скоро натёрли мне ноги в кровь. Зашёл в аптеку, купил ваты, напихал между пальцев. Стало ещё хуже, просто очень больно. Доковылял до Pont neuf, и прямо на знаменитом мосту, одном из самых оживлённых мест Парижа, сел на каменную скамью рядом с каким-то позеленевшим от времени Людовиком и начал разуваться, вытаскивать кровавые ватки. Ну хоть бы кто-нибудь взглянул на меня! Я вдруг понял, что соблюдаю главное правило парижского поведения: я никому не мешаю! Правило замечательное, сто раз прав Саша Кривопалов, бывавший здесь много раз: «Париж — это город, в котором ты всегда один и никогда не одинок!»

Ездили с Кириллом к Бернару Эйвельмансу, знаменитому зоологу-бельгийцу, который живёт в Париже. Я знал его по тоненькой книжке, изданной в издательстве «Детский мир», — «По следам неизвестных животных». Название перевели неправильно: у Эйвельманса не «неизвестных», а «непризнанных». Усатый, быстрый, живой. Окна его квартиры выходят на Сену. На стене — шкура огромного питона. Выяснилось, что квартира, собственно, не его, а «жены № 2» — писательницы и художницы Алики Ватто. «Жене № 1» Бернар посылает в Брюссель алименты, живёт с Аликой — маленькой, чёрненькой, правда, ноги очень худые, которая, однако, влюблена в американского киноактера Юла Бриннера…

Самое замечательное, что всё это он мне рассказал после первой же рюмки водки, которой я его угощал.

Говорили о «снежном человеке» и «гигантском морском змее». О последнем он написал огромную книгу (которую мне подарил). Быстро наметилось полное единство мнений по всем вопросам.

Писал о нём и его исследованиях в «КП» 14.6.64.

Бернар Эйвельманс.

Музей современного искусства. В отличие от музея импрессионистов в тесном «зале для игры в мяч», кажется при Людовиках ещё построенном, этот музей просторен и великолепен по экспозиции…

…Морис Утрилло кажется каким-то сомневающимся, иногда беспомощным. Мне показалось, что сам он не считал себя настоящим художником. Этим объясняется и то, что он не любил, избегал компаний живописцев. Работал интересно. Поздно (в 52 года) женился и потом, хоть и прожил ещё 20 лет, всё творчество его тихо и незаметно покатилось под горку…

…Рауль Дюфи не похож сам на себя ни в одной картине. Лишь характерная для него резкая, острая графика делает эти картины схожими…

…Красный цвет Матисса бесспорно обладает каким-то таинственным психическим влиянием на меня. В Москве, в Музее имени Пушкина висят его «Красные рыбы». Стоит мне простоять около них пять минут, как ко мне возвращается энергия, бодрость, хорошее настроение. То же и с парижским «Интерьером в красных тонах».

…Морис Вламинк — гений компиляции! Гений, потому что все взято в тех пропорциях, в каких требуется, чтобы не упрекнули в повторении находок Сезанна, в широких мазках кисти Сутина, в чистом цвете Ван Гога и, напротив, в тщательно подобранных полутонах Марке. Вламинк должен был очень хорошо разбираться в живописи, чтобы понимать, в чём в данный момент он нуждается, где это находится и у кого конкретно это можно позаимствовать.

…Буссиньго оказался мокрым и липким.

Собор Парижской Богоматери славе своей обязан, во-первых, тем, что стоит в самом центре Парижа (центрее просто некуда: напротив собора в мостовой — медная звезда, от которой измеряют километраж по всей Франции), во-вторых — роману Виктора Гюго, который принёс ему всемирную известность. Его все знают, в отличие от собора в Сен-Дени в 20 км от Парижа, который старше, красивее, с потрясающими витражами, не говоря уже о том, что там находится усыпальница французских королей.

Японские туристы похожи на десантников: один за другим выпрыгивают из автобуса, обстреливают собор фотоаппаратами, быстро загружаются обратно и летят дальше.

Внутри Нотр-Дам тесно, путано, всё время натыкаешься на какие-то ограждения, перила. В цветном полумраке витражей плавают белые накрахмаленные чепцы монахинь.

Если подняться на галерею к химерам, увидишь самый парижский Париж. Химеры дивные, в цепком, напряжённом внимании смотрят на город, всё видят, всё слышат, всё здесь ненавидят. И нет-нет быстро обменяются кривой усмешкой, завидев беду под парижскими крышами…

Дождь. Купил берет. Внешне я уже вполне француз. Внутренне — не хватает языка…

Пантеон чинен и уныл. Казённые могилы уничтожают всякую индивидуальность покоящихся здесь людей. Могилы различаются только табличками. Идёшь и ахаешь: «Боже мой! И этот тут, и этот тоже!..»

Нас привезли на Первый конгресс девушек департамента Сена-Уаза. Мне ужасно скучно, потому что я ничего не смыслю в политике. Впрочем, по моим наблюдениям, большинству девушек тоже скучно. Все ждут знаменитого шансонье Жана Ферра. Вот и он, наконец! Рёв восторга. В профиль он удивительно похож на Жолио-Кюри. Он быстро спел 5–6 песен и хотел уйти. Рёв! Спел ещё одну. Рёв! Ещё одну спел. Рёв! Он спокойно махнул рукой музыкантам, пошли, мол, и ушёл. Я думал, будут аплодировать, орать, звать. Но все мгновенно успокоились. После его выступления, конгресс, собственно, и закончил свою работу.

У нас новый гид — Христиан. Вечером учил нас танцевать медисон и твист. У меня получается хуже всех, хотя я очень стараюсь.

Искал у букинистов на Сене книжечку о Сальвадоре Дали. Есть книжечки практически обо всех знаменитых художниках: Модильяни, Сутине, Кандинском, Родене, а о Дали нет! Вот такой я везун! Небольшие книжечки с хорошими цветными иллюстрациями стоят не дорого: три новых франка. Надо бы купить штук 10–15!

Послал открытку Женьке Харитонову[121]: «Ты знаешь, а Париж оказался по-своему интересным городом. Теперь я понимаю, почему тут жил Владимир Ильич Ленин…» Путь кэгэбешники порадуются за меня…

Ходил с ребятами по магазинам. Купил Васеньке[122] рубашонку, только чтобы оправдаться перед ним за своё отсутствие. И не то чтобы все эти красивые тряпки не интересовали меня вообще, но из этого города если уж и привозить что-нибудь, так что-нибудь такое, что долго останется с тобой.

Нашёл в Латинском квартале ресторан «Au Vieux Chene». Этот «Старый дуб» растёт с 1265 года. В будущем году ему стукнет 700 лет. Он намного старше Самары, Ростова-на-Дону, Свердловска, не говоря уж о Петербурге. Состоятся ли какие-либо мероприятия по поводу юбилея? Нельзя ли выписать меня из Москвы для организации торжеств?

Кирилл показывает мне Париж, который не знает ни один гид.

— Видишь, подкова к стене прибита? Знаешь, кто прибил? Данте Алигьери!.. А это — окна мастерской Делакруа… В эту железную клетку король приказывал сажать сварливых жён… В этом доме жил доктор Гильотен, который изобрёл гильотину…

Пили с Кириллом антильский коктейль на бульваре Сен-Жермен. Никогда не видел компании столь пёстрой: художники, сутенёры, студенты, педерасты, мавританцы (а может быть и не мавританцы)…

Лувр.

Фаюмские портреты первого века нашей эры. Смотришь и понимаешь, что искусство движется по кругу.

В живописи эпохи Ренессанса, особенно если она собрана в большом количестве в одном месте, есть что-то тоскливо-назидательное, как и во всяком поучении старших младшим.

«Мона Лиза» удивительно спокойна, зеленоватые тона ей к лицу. Не очень красивые, какие-то обсосанные пальцы пухлых рук. Немолода. В её блуждающей улыбке я не увидел решительно ничего таинственного.

Замечательный портрет мадам Рекамье работы Жака Луи Давида. Очаровательная женщина, благородна, умна, просто прелесть. Бонапарт позировал Давиду только один сеанс, фотографию тогда ещё не изобрели, и портрет остался неоконченным. Если приглядеться, Давид — это французский Налбандян[123].

Рембрандт написал автопортрет со своей второй женой Гендрикой Штоффельс. Что он в ней нашел? За версту видно, что бабёнка любопытная и глуповатая…

Музей Пастера. Более 25 000 документов. Русская грамота «За открытия в области заразительных болезней». Избран почётным членом «Общества покровительства животным». Одна из грамот подписана Александром Столетовым. 29 декабря 1893 года Российская Императорская академия наук избрала Пастера своим иностранным членом.

Кабинет Луи Пастера.

В 1882 году отмечали 60-летие учёного. Уже была изобретена фотография, и знаменитый Надар запечатлел старика в Сорбонне со звездой на груди. За 4 года до этого у Пастера отнялась левая рука. Новый удар свёл больную руку в кулак. Он мог работать с трудом, хотя был по нашим сегодняшним представлениям совсем не старый. Ему помогал Жан Батист Био, химик, кристаллограф. Модели кристаллов Био вырезал из картона своей бритвой. Доктор Ру, один из ближайших учеников Пастера, сконструировал первый примитивный аппарат для фотографирования бактерий через микроскоп.

Комната Пастера. Портрет отца. Камин. Меха для раздувания огня. Очень маленький и низенький письменный стол. Портрет дочери. Мантия профессора Сорбонны и сюртук академика «Академии бессмертных», расшитый зелеными позументами.

В гостиной — фотография Пастера с русским профессором Войновым и пятью русскими мальчиками, которых искусала бешеная собака и спасли прививки Пастера. Ещё один русский сувенир — отделанный эмалью сундучок от людей, которых покусал бешеный волк.

Невероятное количество орденов, целые витрины с орденами.

В библиотеке, где стоит урна с прахом Ильи Мечникова[124], познакомился с Мишей Преображенским. Он тут работает. Довольно чисто говорит по-русски. Показал мне склеп, где похоронен Пастер. Миша родился в Париже. Не женат. Зарплата — 870 франков. Машины нет. Просил рассказать ему о Москве, какая она…

Провожали нашу тургруппу в Нормандию. Ещё в Москве я договорился, что мы с Витей Ильиным[125] останемся у Володина в Париже, пока они будут путешествовать по Нормандии. Это знал руководитель тургруппы, но не знал, как выяснилось, кэгэбешник, который очень разнервничался на вокзале. Володин его успокаивал, говорил, что «у Голованова тут дел невпроворот». Уехали! Ура! Неделя полной свободы в Париже — это очень много!

Это история имеет забавное продолжение. Осенью того же 1964 года я писал «шпионскую» повесть «Падение "иезуита"» и читал документы в здании управления контрразведки московского КГБ. И вот там-то в лифте нос к носу я столкнулся с моим «французским» кэгэбешником, который, увидав меня, невероятно изумился. Мы поздоровались, и он спросил: «Тебе куда?» Я ответил рассеянно: «Да, я к себе, на третий…» На третьем этаже я вышел, а он поехал выше. Пришёл и говорю ребятам из контрразведки, которые мне помогали: «Не поверите, а я своего кэгэбешника сейчас встретил…» И всё им рассказал «в красках». Они за голову схватились:

— Ну что же ты делаешь!? Мало того, что его заранее в Москве не предупредили, что ты тоже из нашего ведомства; мало того, что вся группа уехала в Нормандию, а ты остался в Париже; мало того, что твой друг сказал, что у тебя в Париже «работы невпроворот», так теперь выясняется, что ты работаешь в контрразведке! Таким образом, он думает, что ему, очевидно, не доверяют, а может быть, даже не он за тобой, а ты за ним доглядывал! Ты понимаешь, в каком он, бедняга, сейчас сидит дерьме?!..

Решили сходить на стриптиз. Шантан этот назывался «Фоли Пигаль», билет всего 5 франков. Поход этот влетел нам в 120 франков: когда ты уже сел и представление началось, любой заказ втридорога! Всё «как заказывали»: парень раздевает (или она сама раздевается) в постели, у окна, на медвежьей шкуре, он и она, их двое — она одна, он один, а их двое… Смотреть это можно один раз в жизни. Может, у меня со здоровьем нелады, но, клянусь, кроме скуки я ничего не испытывал.

Ещё одна из достопримечательностей — «Чрево Парижа» — оптовый ночной рынок, описанный в романе Золя. На рынке есть кафе «для своих», у Льва там были знакомые, туда мы и пошли часа в три ночи. Заказали знаменитый луковый суп. Сверху — корочка сыра, а под ней — как-то хитро приготовленная луковая похлебка. Музыка, танцы. Пьяненькая проститутка все подмигивала мне, я ей шепнул, как мне показалось, на чистом итальянском языке: «impotento», после чего она переключилась на мясника, который танцевал, не снимая кровавого фартука. Уже немолодая немка-официантка обслуживала русских нервно, зло, так что Лёвушка (сама доброта!) что-то резко вмазал ей по-французски. Ушли с рассветом.

На Монмартре десятка три художников рисуют туристов. Халтурщики, конечно, но руку набили. Вокруг — ресторанчики с ярко выраженной индивидуальностью. В одном — скука, тишина, но отличная кухня. В другом студенты поют под гитару и вчерашние закуски. В третьем назначают свидания. В четвертый ходят одни американцы, потому что там фотоэлемент распахивает двери, а они к этому привыкли. Без знающего человека тут пропадешь…

Большой фонтан в саду Тюильри. Дети пускают в нём игрушечные лодочки и яхты. У богатых детей яхты богатые, у бедных — бедные. Игрушки рассказывают мне о них больше, чем платьица и штанишки.

Мне повезло: как раз сегодня Notre-Dame de Paris отмечает своё 800-летие. Первая толпа, которую я вижу в Париже. Петушиные крики полицейских: «Ne poussez pas!» («Не напирайте!»). Восклицание, привычное для русского уха, хотя по-французски звучит диковато. А народу действительно очень много: туристы, монахи, негры, снобы — представлены все!

Исполнялась хоральная симфония Дариуса Мило на слова энциклики папы Иоанна XXIII «Pacem in Terris» («Мир на Земле»). До симфонии пел орган. Это было здорово! А симфония, равно как и хор с его солистами, оставили меня совершенно холодным и, по моим наблюдениям, не меня одного.

30.5.64

Меня не перестают удивлять французские влюблённые! Обнимутся и сидят, ушами друг друга по щекам водят, а то и вовсе застывают в каком-то оцепенении и сидят так часами. Русский человек так не может. Может быть потому, что исторически ему приходилось осваивать незнакомые территории. А может быть потому, что в России холодно, и двигаться просто необходимо.

Познакомился с очаровательным чудаком: граф E.de Rohan-Chabot, председатель синдиката защиты розового вина города Арк в департаменте Вар. От кого надо защищать розовое вино, мы так и не выяснили. Просил звонить (телефон в Арке: 101) и непременно заезжать. И опять то же чувство стыда, которое я испытал в первый день с Луи Лурмэ…

Сидим с Кириллом в эльзасском кафе «Красный мост». Самого моста давно нет, рухнул, на его месте стоит мост железный — единственный, который соединяет остров Сите с островом Сан-Луи. Замечательное вино траминер и сыр мюнстер, который надо вываливать в тмине, обсыпая его тмином из больших деревянных «перечниц». Чертовски вкусно!

Вдруг вваливается сильно подвыпившая компания немцев с пьяными девками. Заказывают пиво (никто, кроме них, тут пиво не пьёт), сажают девок на колени и, размахивая пивными кружками, начинают во весь голос горланить песни на немецком языке.

Во Франции немцев не любят (как, впрочем, и американцев), а тут ещё немцы ввалились, очевидно, по недомыслию, именно в эльзасский ресторан. Эльзас и Лотарингия всегда были причиной споров и раздоров между Германией и Францией. Но немцы-то не знают, что здесь сидят эльзасцы, на кафе-то ничего не написано… Вдруг Кирилл спрашивает:

— У тебя деньги есть?

Вопрос для меня был, признаюсь, довольно неожиданный, поскольку за всю эту мелочевку в кафе всегда платил Кирилл. Я отвечаю, что, конечно, есть и протягиваю ему горсть бумажек.

— Нет, не это. Мелочь у тебя есть?.. Вот, я беру 10 сантимов, потому что оружие покупается, оружие нельзя дарить, — и с этими словами протягивает мне замечательный нож, у которого при нажатии кнопки вылетает лезвие. — Так, теперь я от ножа отделался. Ты вставай тихо, выходи из кафе, перейди через мост и жди меня в садике позади Нотр-Дам. Тебе тут с твоим «серпастым-молоткастым» делать нечего, потому что грядёт большая потасовка. Похоже, немцев будут бить, и я их тоже бить буду: они моему другу по Сопротивлению гвоздь в голову загнали…

Мне очень не хотелось уходить, любопытно было поглядеть, как происходит мордобой в Париже, но Кирилл настоял. Минут через 10 он появился в садике:

— Всё обошлось, — сказал он, — драки не было. Хозяин подошел к немцам и очень вежливо попросил их выбрать какое-нибудь другое место для отдыха, потому что это эльзасское кафе и, хотя они ни в чем не виноваты, хотя они — в высшей степени приятные люди, но их всё равно могут отлупить в память о первой мировой войне…

Нож, вызывая зависть всех друзей, жил со мной в Москве очень долго.

Луи де Бройль.

Решили с Лёвкой взять интервью у де Бройля[126]. Лёвка позвонил ему по телефону. Подошла какая-то женщина с тонким голоском. Лёва просит: «Позовите, пожалуйста, месье де Бройля». В ответ: «Это — я…» Посыпались глупые лёвкины извинения…

Кабинет де Бройля в здании Политехнической академии на одной из набережных Сены. Сухонький старичок с детскими глазами, добрыми и кроткими, в которых ещё можно было заметить былую живость. Желтые крупные зубы. Кадык за старомодным, торчащим вверх воротничком. Синий галстук с перламутровой булавкой. Старичок не просто знаменитейший физик, но и потомок некой ветви французских королей. Даниил Данин написал о нём: «Впервые за девять столетий Бурбоны родили короля!».

Тяжёлая мебель в красной коже. Полумрак. Большая настольная лампа под жёлтым абажуром.

Де Бройль отвечал на наши вопросы охотно, заинтересованно даже, но видно было, что давать интервью он совершенно не умеет, что никто из местных журналистов и не помнит, жив ли он. Его ответы были просты и односложны, хотя, видит Бог, я давал ему все возможности поговорить подробнее.

В конце беседы, мы стали обсуждать дела во Французской академии, так называемой «Академии бессмертных». Де Бройль вместе с нами потешался над их неспешными заседаниями, где обсуждаются слова, которые надлежит вставить в фундаментальный словарь французского языка. Эти слова «бессмертные» выбирают уже более ста лет, ничем иным, насколько я знаю, не занимаясь. Де Бройль смеялся вместе с нами и сквозь смех комментировал:

— За одно заседание они обсуждают 6–7 слов, не более. Сейчас, кажется, дошли до буквы «К». Это очень смешно… Между прочим, господа, ведь я и сам принадлежу к «бессмертным»! — И, поблескивая глазками, наслаждался нашими сконфуженными физиономиями…

Парижанин так рассуждает: если идет дождь, зачем платить 50 франков за зонт, если можно переждать дождик в кафе за чашкой кофе, которая стоит один франк? Вот и нас с Кириллом дождь загнал в кафе. Я подумал: ведь это моё последнее парижское кафе, и стало грустно до слёз…