Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 34 Сентябрь 1966 г. — январь 1967 г.

Величественные развалины могут быть только у величественных сооружений.

Ярмарка в Брно. Директор советской экспозиции Николай Семёнович Иванов в 1945 году бывал в Брно в составе 4-го Украинского фронта и в городе Поличка в День Победы, надо полагать случайно, сфотографировался с Брежневым. С гордостью показывал мне фотографию. Дом очень нарядный, весь стол уставлен едой, огромные бутылки, полагаю, что с самогоном. Брежнев — красавец, сердцеед и жизнелюб — стоит со стаканом в руках совершенно счастливый.

Белое вино крепостью 9–12 градусов нужно охлаждать и нельзя доливать в бокалы, если они не выпиты до конца. Красное вино должно иметь температуру помещения, и доливать его можно.

Чешские мелодии аморфны, пассивны, огня в них нет. Чехи были бы великими музыкантами, если бы не относились к своей музыке так серьёзно. С юмором у них вообще плохо. Несмотря на то что они дали миру Гашека и Чапека, им всё-таки не хватает ровного, спокойного чувства юмора. Самые любимые анекдоты — про жопу.

Сидим в пресс-центре ярмарки с Отто Лацисом[175], спецкором «Известий». Посередине большого круглого стола навалена целая куча проспектов, буклетов, конвертов. Лениво перебирая их, обнаруживаю в распечатанном конверте довольно увесистую пачку 100-кроновых купюр. Никакого адреса на конверте нет. Вопросительно смотрим с Отто друг на друга…

Над Брно — гора, на горе — ресторан, который знаменит тем, что там изо дня в день, из года в год горят огромные свечи, оплывая уже лет 150. Хорошо бы навестить… Но, с другой стороны, это же пресс-центр, это же кто-нибудь из братьев-журналистов потерял… Решаем отдать деньги старушенции за справочной стойкой…

На следующий день случайно захожу в пресс-центр, а старушенция на ломаном русском кричит:

— Погодите! Не уходите! Этот господин хочет поблагодарить вас за деньги, которые вы нашли…

Навстречу мне, улыбаясь, движется огромный негр, весь перемотанный в какие-то блестящие зелёные шелка, в чалме, посередине лба — изумруд чуть ли не с кулак, и радостно жмёт мне руку. Потом мне сказали, что это какой-то африканский император. У него этих крон, что грязи…

Музей Менделя[176] в монастыре. Был поражён скромностью масштабов его исследований. Свои исторические опыты по гибридизации гороха он проводил буквально на двух грядочках.

Гигантский обувной комбинат «Свит» в Готвальдове. 210 тысяч пар в день (60 % — кожа). 29 тысяч рабочих. В коллекцию комбината идут 3,5 тысячи моделей в год. Обувь 2000 фасонов экспортируется в 72 страны. Я поинтересовался, почему СССР покупает 20 миллионов пар самых уродливых фасонов. Карел Подзимек, зав. отделом технического развития говорит, что мы в СССР сами именно эти фасоны заказываем.

Рабочие получают 1500 крон, инженеры — 1900, но разница в зарплате у рабочих и начальников цехов не может превышать 600 крон.

Комбинат основал в 1894 году Томаш Батя, используя все современные ему технологические новинки. Организовал специализированные школы, технические и торговые. В Чехословакии он скоро начал испытывать трудности с сырьём. После 1945-го уехал из страны. Сейчас его фабрики работают в Индии, Гане, Нигерии, Алжире, в Южной Америке, Канаде.

Кабинет Бати находился в огромном лифте, и никто не знал, где он в данный момент находится.

Любопытно: генеральный директор комбината «Батя» в Торонто (Канада) и генеральный директор комбината «Свит» в Готвальдове — одноклассники.

Лаборатория Бегоунека[177] в Праге. Много говорили о радиационной опасности и проблемах дозиметрии. Но какая жизнь интересная у этого старика! Учился в Париже в лаборатории Марии Кюри. В 1922 году вернулся в Прагу и основал Институт радиологии, очень нужный тогда, потому что в Яхимове были обнаружены богатейшие залежи урана. Потом Бегоунек увлёкся электричеством и радиоактивностью атмосферы и очень хотел принять участие в экспедиции Амундсена к полюсу, но у него не было денег. Мария Кюри написала письмо президенту Чехословакии Томашу Масарику с просьбой дать денег Бегоунеку, и он полетел. В 1928 году он был участником трагической экспедиции генерала Нобиле, который задумал достичь полюса на дирижабле, но потерпел неудачу при возвращении. В спасении экспедиции итальянцев, как известно, участвовали и русские.

14 сентября 1966 года ознаменовалось тем, что с Сашкой Дидусенко[178] мы пили шток «У розового кавалера», а потом пиво «У Шпейхара», а уже потом пошли в винарну «Ловена» на улице «А бранцев мира» («Сторонников мира»), где пили водку, закусывая шункой (замечательной ветчиной), где и познакомились с Яшей Райцыном, главой заведения, который сразу заявил, что ненавидит снобизм, что и доказывал весь вечер. У Яши — диплом бармена, выданный на углу 51-й авеню и Бродвея самим Джеком Демпси, который позволяет ему работать барменом во всех уголках мира. Более замечательного бармена я никогда не видел, но один изъян: с миксером Яша может работать только под музыку.

Пан Эдвард Чапек (ему 82 года) в 1909 году купил антикварную лавку в доме XIII века. Краны, гайки, трубки, насосы, примусы, цепи, гаечные ключи, замки, люстры, коньки, утюги, колёса от всего, что на колёсах, короче — всякий железный хлам. Его покупатели: 1-й секретарь ЦК КПЧ, президент Чехословакии Новотный, заходил министр из Сирии, президент Сенегала и т. п. Новотный купил подсвечник и часы, уплатив 200 крон, хотя пан Чапек запросил с президента 100. Гордость пана Чапека — старое типографское клише с изображением русского царя на медвежьей охоте. Цена 10 тысяч крон.

Парень записал телефон девушки на книжке, а книжку увёз приятель в другой город и потерял. А без девушки этой нет этому парню никакой жизни. Но вот он встречает её опять, всё объясняет, снова берет телефон и в пылу восторга записывает его на заборе, на афише, за что и получает 10 суток, как за мелкое хулиганство. Отсидел, вышел. Видит: заборы смыты дождём, афиши переклеены. Стал отдирать новые афиши, чтобы прочесть номер телефона. Подходит милиционер. Он всё ему с жаром объясняет. Начинают отдирать вместе. Дальше ещё не придумал…

Ближе всего к литературе — живопись. Иногда, глядя на лист черновика, я отчётливо вижу палитру, перемазанную словами разных цветов. Пока они лежат ещё как бы сами по себе, как краски, выдавленные из тюбиков. Начинаешь смешивать их, подбирать, прицеливаться по цвету, а уж потом пробуешь писать. Есть литературная графика, литературный лубок… Впрочем, что я ломлюсь в открытые двери: всё это сказано сто раз до меня. Но сколько есть вещей недописанных, сколько, наоборот, зарисованных, сколько книг, бумагу которых жалеешь, как испачканный холст.

27.10.66

Лечу опять в Прагу. Под крылом самолёта — прекрасная солнечная безжизненная белая равнина. Это — Белоруссия. Но именно такой я представляю себе Антарктиду.

6.11.66

Встреча редакторов отделов науки и техники молодёжных газет социалистических стран. Я знаю только чеха Карела Пацнера. Толстенький, очень энергичный, но не пьёт пива и водит меня по сладкарницам, в которых мне явно нечего делать. Всё это мероприятие надуманно и скучно, бестолковая трата казённых денег.

Прага. Вид на Карлов мост.

В Праге оказался театр «Современник». Разыскал их. Сегодня у них выездной спектакль в Пилзене, и я решил поехать с ними. По дороге нам пришла мысль разыграть Женьку Евстигнеева[179], который с утра уже уехал в Пилзень. Когда наш «Икарус» подкатил к театру, Олег Ефремов прошёл к Женьке за кулисы и говорит ему:

— Понимаешь, старик, произошла какая-то странная история. Фурцева[180] специально прислала из Москвы человека, чтобы здесь, в Чехословакии, объявить, что тебе присуждается звание народного артиста СССР…

— Ничего не понимаю… Почему она не могла потерпеть с этим до нашего возвращения? А, может быть, это какая-то высокая политика?

— Я сам ничего не понимаю… Но ты приоденься, сам понимаешь, неудобно же в трусах его принимать, а он к тебе рвётся…

Женька мгновенно поверил во весь этот бред. Ему даже не показалось подозрительным, что ему в 40 лет дают звание народного СССР, в то время как у Олега этого звания ещё нет, не говоря уже о том, что ради него пригнали чиновника из Москвы только для того, чтобы ему об этом объявить. Ну полный бред! Придуманная ситуация была столь абсурдна, что уже не казалась немыслимой. Может быть, поэтому Женька и «купился». Лихорадочно одевается в гримуборной, а мы с Олегом и Квашой на подхвате пробираемся за кулисами, при этом Олег громко кричит (так, чтобы Женька слышал):

— Сюда, пожалуйста… Осторожно, здесь ступеньки… Не беспокойтесь, я подержу букет…

Надо было видеть Женькину физиономию, когда в дверях показалась моя сияющая рожа…

Завтра «Современник» уезжает в Москву. Деньги актёры, разумеется, все потратили, и я пригласил Квашу выпить пива в знаменитой пивной, где Гашек писал своего «Бравого солдата Швейка». Очень душевно посидели. Купил Игорьку на память куколку-Швейка и дал 10 крон, чтобы он в аэропорту хоть воды мог выпить. Он упирался и кричал, что «берёт в долг». Соприкасаясь с заграничными деньгами, даже очень щедрые люди превращаются в крохоборов. В этом есть что-то глубоко унизительное, стыдное, люди вынужденно скрывают эту, в общем-то, чуждую, привитую им скаредность, сами страдая, как от тайного фурункулёза.

Из всех редакторов женщина одна — югославка. На прощальном ужине мы сидели с ней рядом, и она попросила, чтобы я съел её порцию «татар-бифштекса». «Татар-бифштекс» — это просто сырой мясной фарш с луком. По-моему, очень вкусно, и я смолотил две порции. Ночью стало ясно, что я крепко отравился: рвота, понос, высокая температура. Карел Пацнер отволок меня в аэропорт, и я улетел в Москву, отдав Карелу все мои деньги. Насколько плохо должно быть советскому человеку за рубежами нашей родины, чтобы он не потратил положенные ему казённые деньги!

В Москве вызвали врача и определили у меня дизентерию. Приехала бригада в балахонах химзащиты, из больших баллонов опрыскали всю квартиру какой-то вонючей дрянью, а меня отвезли в «кремлёвку»: я теперь большой начальник, член редколлегии, и меня полагается лечить в «кремлёвке». Очень скоро выяснилось, что никакой дизентерии у меня нет, но не выписывали ещё целую неделю.

Лежу в больнице, один в палате, помираю от скуки. Перебирая мысленно события недавнего прошлого, решил развлечься и сочинить анонимку Олегу Ефремову. Сказано — сделано:

«Уважаемый Олег Николаевич!

Вынужден обратиться к Вам с одной весьма деликатной просьбой. Речь пойдет об актёре руководимого Вами театра И. В. Кваше.

Находясь на гастролях в Чехословацкой Социалистической Республике, т. Кваша одолжил у меня некоторую сумму в иностранной валюте (чешских кронах), пообещав вернуть её мне в Москве в рублях согласно официальному курсу. Причём сделать это он обещал буквально в течение трех дней после своего возвращения. Однако прошёл почти месяц, а т. Кваша не погасил свой долг.

Я хотел обратиться в партийную организацию «Современника», но узнал, что т. Кваша — беспартийный. (Я никак, признаться, не думал, что человек, которому доверили воплотить на экране образ Карла Маркса, находится вне рядов КПСС. Очевидно, этим можно объяснить некоторые частные просчеты в этом, в целом удачном, фильме.)

Я надеялся, что на т. Квашу может оказать соответствующее влияние профсоюз. Но оказалось, что во главе профсоюзной организации театра стоит… сам т. Кваша! Поэтому у меня остаётся единственный путь: административный, на который я и ступил, направляя Вам это письмо.

Уважаемый Олег Николаевич! Я далёк от мысли, что к т. Кваше надо применять какие-либо меры административного воздействия. Возможно, его финансовая нечистоплотность объясняется просто забывчивостью и рассеянностью артистической натуры. И я надеюсь, что простое Ваше напоминание т. Кваше о его долге будет уже достаточным для того, чтобы этот неприятный для всех нас инцидент был исчерпан. При этом вовсе необязательно называть мою фамилию: т. Кваша без труда поймёт, о каком долге идёт речь.

2 декабря 1966 г.

Заранее благодарный Вам ЗРИТЕЛЬ.

P.S. Хочу, однако, поставить Вас в известность, что, если и после этого моего письма т. Кваша уклонится от погашения своего долга, я буду вынужден направить соответствующее заявление в адрес Главного управления театров Министерства культуры СССР».

Через неделю я выписался из больницы, а письмо моё добралось до «Современника». Секретарша Ефремова вскрыла конверт и тут же позвонила Кваше: «Игорёк, тут на тебя пришла жуткая «телега», но ты сам понимаешь, что не показать её Олегу я не могу. Приезжай в театр…» Кваша примчался в театр и тут же был востребован «на ковёр» к Ефремову. Разговор был суровый:

— Кваша! Что же ты нас всех подставляешь! Это наши первые зарубежные гастроли, а ты берешь в Праге у какого-то засранца деньги, не возвращаешь, и он теперь покатит на нас «бочку» в министерство культуры!

Игорь ничего не понимал и ничего ответить Олегу не мог. О том, как мы ходили в пивнушку, он, конечно, забыл. Ефремов протянул ему письмо, Игорь прочёл и облегчённо выдавил из себя:

— Олег, клянусь, это Славкина работа…

Ефремов позвонил мне:

— Ты писал анонимку на Квашу?

— Какую анонимку? — спросил я, выигрывая время, хотя отпираться было нелепо.

Оказывается, наш разговор Кваша слушал по параллельной трубке. Он не выдержал и завопил высоким фальцетом:

— Ну что же ты, сучонок, делаешь!!

Ничего не оставалось, как повиниться, но от Олега я потребовал, чтобы 10 крон[181] Кваша вернул…

Казалось бы, есть очень много в жизни такого, что сделать, вроде бы, никак невозможно, но подумай: нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать постепенно.

Книги, которые лежали на письменном столе домашнего кабинета Сергея Павловича Королёва в день его смерти: «Какое будущее ожидает человечество», «Управляемые термоядерные реакции», «Теория колебаний», «Иллюстрированный авиационный словарь для молодежи».