Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 6 Июнь 1956 г. — февраль 1957 г.

Инженеров из нашей лаборатории бросили на стройку в Лужники. Нам с Чудецким досталось рыть канаву для каких-то труб. Начали бойко. Через 10 минут Чудецкий сказал:

— Чёрт знает что такое! Пригнать сюда один канавокопатель, и через 5 минут всё будет кончено! А мы тут будем уродоваться 4 часа! Почему, я вас спрашиваю?

Ещё минут через 15 он добавил:

— По-моему, можно закапывать трубы и не на такую сумасшедшую глубину. Это же не клад! Сантиметров 30–40 вполне достаточно…

Не прошло и получаса, как мы сидели возле начатой канавы и, перебивая друг друга, доказывали, что трубы вообще надо тянуть над землёй, как провода.

Скорость звука в воде — 1445 метров в секунду. В разных океанах меняется в пределах плюс-минус 50 метров в секунду.

Тоска. Лежу, отвернувшись к стене, спать не могу, читать не могу, думать не могу. Слышу: мерно, чуть слышно где-то ударяют в колокол. Звук едва различимый, но откуда колокол?! Чуть слышен тонкий стеклянный звон: бэм… бэм… бэм… Очень далеко…

А потом звонок телефона, и вот я уже надеваю рубашку, повязываю галстук, костюм, ботинки, и тороплюсь, и бегу, и весь уже там… Я бегу и смеюсь, оттого что всё хорошо, оттого что это был никакой не колокол! Бабушка чистила крыжовник и бросала в фарфоровую пиалу крепкие блестящие ягоды…

Вредно сидеть, когда хочется лежать.

Из ненаписанной поэмы: «… подкрался недуг к командарму в расстрелянной тиши ночей…»

Комната студенческого общежития. Цветок в горшке привязан к движку логарифмической линейки.

— Чаще всего, — сказал Благов, — мужики врут, когда рассказывают, какой высокий пост они занимали в былые годы, и когда бахвалятся, кто сколько может выпить водки…

Составили с Чудецким письмо с предсказаниями на 1960 год, запечатали сургучом, теперь надо ждать четыре года, чтобы узнать, что сбудется.

Из 19 пунктов наших предсказаний большинство сбылось: я женился, Глеб Максимилианович Кржижановский умер, оба мы не получили квартиры, у меня новое пальто, очереди в магазинах не исчезли и т. д. — Прим. 1960 года.

Объявление в Гурзуфе: «На танцплощадке танцуют те танцы, какие есть на самом деле».

Как радостно ответить ребёнку, который машет тебе рукой из автобуса!

Море бушует. Дикий ветер рвёт на горах в клочья тёмно-серые тучи, несёт к морю, к белым брызгам крутого, как стекло, прибоя. А в маленьком домике, в тёмной комнатушке я целовал её долгими нежными поцелуями и задыхался от счастья. Над нами висела картинка: жирафы глодали деревья. Ветер, шторм, любовь, жирафы…

Страшный ветер, 9 баллов. Мы шли ночью по улице. Ветер облеплял на ней платье так, что она смущалась. В такую погоду находят подкидышей, бегут из замка с любимой, убивают из-за угла. Кипарисы нагнули острые головы к земле, словно прислушиваясь к шуму невидимого моря. Все кошки забрались в комнату.

— Ты ушёл в себя, хлопнув дверью перед самым моим носом…

Что ни говори, а всегда обидно получать меньше писем, чем пишешь сам.

Рядом с нами в Гурзуфе живёт Паша, человек на 102 кило, мастер спорта по борьбе. На голове, формой и величиной напоминающей перевёрнутое вверх дном ведро, — маленькие весёлые глазки, маленькие поломанные ушки и покосившийся нос. Иногда он мне рассказывает, с кем он боролся и каких девчонок соблазнял.

Я сплю. Вбегает Дворкин:

— Голованов! Голованов! Вставай! В четыре часа в Ялту приходит «Марсельеза»!

Я ничего не понимаю спросонья. Оказывается, «Марсельеза» — это французский теплоход с туристами, и Дворкин мчится в Ялту их встречать.

— Голованов! Что у тебя есть? Всё давай! Сувенирчики добудем!

Он щебечет птичье слово «сувенирчики» и мечется по комнате, хватая вещи. Я с трудом отбил бумажник, трубку, финку и авторучку. Спрашиваю у него:

— А тебе, собственно, что надо от этих французов?

— Ах, да всё равно! — Повязывает украинский галстук-ленточку и убегает.

У нас при виде иностранца совершенно атрофируется чувство собственного достоинства. Мы готовы обниматься с любым поганеньким парижанином в волосатом пиджаке только за то, что он угостил «Честерфилдом».

Я плыл ночью в чёрной воде мимо чёрных скал. Повернув за очередной камень, увидел вдруг кусочек пляжа Суук-Су, фонари в парке Артека и развешенные между деревьями гирлянды лампочек. Сочетание диких скал с искусственным светом было настолько неожиданным, что я почувствовал себя первым посланцем Земли на какой-то неведомой планете, обитатели которой ещё неизвестны, и мне предстоит встреча с этими загадочными существами, сумевшими отыскать неведомую нам пропорцию дикой и населённой природы…

«Оркестр» был тёплый, скользкий по краям. Я забрался на него и лёг. Я любил этот камень у подножия крепости генуэзцев, на котором часто лежал в прежние годы, на котором много передумал, а что-то, пожалуй, даже открыл для себя. Я тихонько рассказал «Оркестру», как идут дела, о своей жизни, мечтах, ведь мы не виделись целый год. Он, конечно, молчал в ответ, но я чувствовал, что всё, что я говорю, ему интересно и он тоже рад нашей встрече.

Когда я приплыл обратно на Чеховский пляж, стало так темно, что я с трудом отыскал одежду, спрятанную в камнях.

Эти скалы Чеховского пляжа в Гурзуфе я полюбил на всю жизнь.

В Алупке в Воронцовском парке, огороженная, как могила, зелёным заборчиком, стоит араукария — загадочное дерево из Чили. Чешуйчатые ветки араукарии вывернуты, как руки человека, рассматривающего свой локоть. Ей так одиноко за этим заборчиком, она такая чужая тут. Стоит и думает о своей родной Америке…

Обыкновенный страх, одетый в модный костюм, называется благоразумием.

Маленькая девочка, очень мило грассируя, повторяет без конца:

Москва. Дождь. Под красным семафором — лужа крови. Автомобили выдавливают на блестящем асфальте две тонкие матовые дорожки.

Подводная охота — главное увлечение молодости.

После опыта аэродинамическая труба покрывалась холодным потом от ужаса перед людскими делами.

Дождь был очень тёплый. Из земли выползли черви — жирные и розовые, как свиньи.

Объявление в парикмахерской:

«Посетители в верхней одежде и в калошах не обслуживаются». А зря! Могли бы снять калоши и побриться.

Оказывается, чтобы лук не вырос горьким, его надо сажать на плохой земле.

Расскажу гурзуфскую быль.

Девочка не любила играть в куклы, она любила музыку. Музыкальная школа в Москве. Потом консерватория. Робела, как-то всего боялась сначала. Потом учёба её шла прекрасно. Однажды летом поехала в Крым, в Гурзуф. Штормило, ей нравился шум моря. Во время бури, на берегу, она и встретила Сергея. Сразу и навеки полюбила его. Всего — его лицо, волосы, шею, сильные широкие плечи. Она и не знала, что один человек может так полюбить другого человека. До отречения от мира! До крика! Ей самой всё это было непонятно. Это было больше и выше всего того, о чём можно рассказать, и что понять.

Она ни разу не вспомнила о музыке.

В Москву она не вернулась. Сергей был простой рыбак. Жили они бедно, в одной маленькой комнатке. В конце весны родился Андрюша, и стало ещё труднее. Иногда она получала письма из Москвы от друзей. Ей хотелось повидать их, но никогда ей и в голову не приходило, что она может уехать из Гурзуфа. Хотя ей было очень плохо. Сергей много пил, страшно ругался пьяный и даже бил её.

Иногда она ходила в санаторий. Там стояло пианино, и она играла, не обращая внимания на людей в пижамах и соломенных шляпах, снующих вокруг.

Потом началась война. Сергея убили в июле под Одессой, и она узнала об этом ещё до того, как в Гурзуф вошли немцы. Немцы заминировали пляж, устроили в Артеке офицерский дом отдыха с бильярдами и проститутками и заставили всех работать на виноградниках: рейху требовалось много хорошего вина.

Немцы ушли без боя, и три дня вообще никого не было, ни немцев, ни наших. А потом опять начали жить. Когда открыли ресторан, она начала играть там по вечерам. Наверное, оттого, что это был ресторан и там пили, и она видела, как от этого люди становились веселее, она тоже начала пить. Пила много, часам к 11 ночи пьянела так, что фальшивила, но люди в ресторане не замечали этого. Только один заметил — Святослав Рихтер, они были знакомы по Москве, но, кажется, он не узнал её.

Андрюша вырос, учился в Москве, писал ей письма. Хорошие письма. О товарищах, о футболе, потом о каком-то Резерфорде и циклотронах. Она читала эти письма соседкам, и все хвалили Андрюшу, говорили, какой он умный.

Когда ресторан закрывался, она, уже сильно пьяная, уходила к морю и горько плакала. Потом успокаивалась, умывалась и шла домой…

Я знал эту женщину много лет.

— Какой добрый поэт Сергей Есенин, — сказал однажды Косолапов. Он, пожалуй, прав.

Первый раз был в Лужниках на стадионе. Стадион хорош. Когда тепло, наверное, там уютно. А когда не хочется есть, то, наверное, и уезжать отсюда не хочется.

11.9.56

Кира: Ну, как там ваша жизнь?

Валя: Всё плохо…

Кира: А какое вам дело до этого!?

Начало зимы в лесу. Мелкие снежинки кружат над землёй и тают еще в воздухе, а лес стоит очень тихо, вслушиваясь в их бесшумный полет, стоит покорный, с болезненной сладостью ощущая острые уколы холода. На опавших листьях дубов блестят капли, а сами листья из старой тускнеющей бронзы отогнули кверху свои резные края, они не хотели прикасаться к холодной земле и надеялись, что ветер поднимет их и унесёт обратно на дубы. Переделкино.

23.9.56

— А хочешь, я тебе в морду дам?!

Сколько думал, не могу придумать ответ на этот простой и ясно сформулированный вопрос.

Ни хрена не делали, целый день трепались о том, как можно оценить работу в научно-исследовательских учреждениях.

Ей нравилось читать книги, в которых не переводились иностранные фразы.

Мать поймала клопа. Зовёт бабушку:

— Смотри, я поймала клопа…

Бабка поглядела и сказала:

— Этого не может быть. У нас нет клопов.

Олег Ефремов рассказывал мне, что видел на целине афишу: «Устин Малапагин» (итальянский фильм «У стен Малапаги»). В «Курортной газете» в Ялте было напечатано: «Анна Конда» (бразильский фильм «Анаконда»).

Мы ехали в троллейбусе. Мне было грустно оттого, что она очень нравилась мне, я сидел сумрачный, колючий, а она ела конфету «Красная шапочка». Когда съела, начала свёртывать из фантика поддельную конфету. Я следил за ней и задумал, что, если она отдаст подделку мне, будет плохо: поддельная конфета олицетворяла обман. Свернув всё как надо, она спросила меня шепотком:

— Дать тебе?

Я молчал.

— Дать?

Я опять молчал. Я хотел остаться в равных шансах с судьбой. Скажи я что-нибудь, игра была бы нечестной. Она рассердилась и, зажав в кулаке подделку, отвернулась к окну. Я боялся, что она может засунуть её мне потихоньку в карман, сидел настороженный, ждал, что будет.

Потом я провожал её до дома и забыл о своих страхах. Вспомнил только тогда, когда она, простившись со мной, бросила что-то в урну. Я окликнул её и спросил зловеще:

— Ты конфету бросила, да?

Когда она с недоумением призналась, что бросила этот фантик, я почувствовал такую лёгкость, радость и нежность к ней, так захотелось сказать ей что-то приятное, но я не знал, что сказать, и не сказал.

Когда я шёл домой, очень хотелось поговорить по душам с каким-нибудь прохожим. Или подраться. Но все прохожие уже спали, и ничего не вышло.

Первый снег.

10.10.56

Не люблю я цифры, я буквы люблю. А вокруг меня всё цифры, без конца цифры…

Старички получили новые пенсионные книжки, по этому поводу взяли водочки, выпили, нестройно пели: «Налей, налей бокалы полней!». Потом тихо уснули.

«Берегись юза: листопад!» — трамвай должен бояться деревьев. «Берегись трамвая!» — люди должны бояться трамвая. Люди ломают деревья, а потому деревья должны бояться людей. Кошмар какой-то: круговой страх!

«Быстро — с блеском», «медленно — величественно». Не режет глаз и слух. А вот «быстро — величественно», «медленно — с блеском» — уже угадывается какой-то смысловой и образный диссонанс. Впрочем, это очень субъективно.

Не понимаю, почему ошибки Сталина стыдливо называют ошибками «культа личности»? Это именно ошибки не культа, а человека, руководившего жизнью огромной страны. А «культ» — лишь одна из ошибок.

Сборник сказок «Тысяча и один день».

Он ещё и рта не раскрыл, но по всему его облику я сразу догадался, что там у него полно золотых зубов. Так оно и было! Я угадал!

Я женился. Как и следовало ожидать, на самой лучшей девушке на свете. Весело и страшно, как будто летишь на воздушном шаре.

3.11.56

Быть настолько сознательным, чтобы перед комсомольским собранием мыться и менять бельё.

Все лгут. Смеются — когда грустно, молчат — когда радостно. Принято и стало привычным скрывать чувства, подменять настоящие, нужные слова пустыми разговорами о давно известном и никого не интересующем. И вроде бы все неплохие люди, начни кто-нибудь из них жить по-другому, по-настоящему, и всем станет легко и радостно. Но никто не начинает, и каждый лжёт другим, что ему хорошо.

Я осыпан мелкими долгами, как вшами. Надоело всё время финансово чесаться. Денег хочется.

Я рассказываю, бабушка слушает. Я рассказываю о том, как в конце прошлого века привезли в Австралию 24 кролика, как они расплодились и превратились в стихию, уничтожавшую посевы и сады, как с ними боролись ружьями, капканами, ядами и правительственными указами и как, несмотря на это, в стране продолжают разбойничать 100 миллионов кроликов.

Так как я всегда склонен был к аффектации и, учитывая только что выпитую рюмку водки, цифра эта поражает меня самого. 100 миллионов! 200 миллионов ушей! 400 миллионов лап! Бабушка слушает, потом говорит:

— Э! Ты думаешь, это много? Ты вот зайди в магазин, погляди… Люди по 10 штук берут!!

Всё в этом мире относительно. 100 миллионов австралийских кроликов соизмеримы с 10 бабкиными кроликами, купленными каким-то богачом в мясной лавке.

Понял, отчего бешусь: я устал быть всё время в хорошем настроении.

Зав. кафедрой сопромата в МАИ студенты называют бешеной свиньёй.

Рассказ начинался так: «Он стоял в метро, мешая входу и выходу». Это было жуткое произведение.

…И ещё одно жизненное правило: прежде, чем принимать какое-нибудь важное решение или начинать серьёзный разговор, обязательно надо плотно поесть.

Всегда Новый год изображают бодрым маленьким мальчиком, а Старый — красноносым добродушным стариком. А вот как в течение года мальчик превратился в старика, как прошло его детство, юность (весна), время зрелости (лето), как незаметно в осенние вечера подкралась к нему старость, никто никогда и не вспоминает.

Символ заката — бессрочный паспорт.

«Его сила… неумолимая последовательность, быстрота, твёрдость и сила решений, постоянная забота о подборе людей… Он спас. Он спасёт». Уму непостижимо: так написал Барбюс о Сталине.

В каждом доме есть вещи, которые нельзя продать — их никто не купит, нельзя выбросить — их жалко, и нельзя никак употребить — они ни на что не годны. Разве в вашем доме нет крышек от давно разбитых сахарниц, колпачков от давно несуществующих авторучек, тряпочек от давно изношенных костюмов — всей этой дребедени, которая способна вдруг напомнить вам о каких-то очень важных вещах в вашей жизни?

Лыжный кросс. На старте мёрзнут 50 человек. Все ждут какого-то Сыроежкина. На кой чёрт нужен этот Сыроежкин — никто не знает. Всем очень хочется бежать, все замёрзли, но ждут…

«Налетай — подешевело!» — самый распространённый клич нашего времени.

Выставка, посвящённая 50-летию творческой жизни художника Рождественского[31]. Мы пришли большой компанией и расхаживали по залам, не столько рассматривая картины, сколько наслаждаясь собственным остроумием. Мы смеялись в первом зале, смеялись во втором, не столько смеялись, сколько высмеивали. А по залам ходил высокий старый художник с крупным красным лицом и детской чёлкой седых волос. Его окружали молодые вельветовые пиджаки — люди с неопрятными головами, художник что-то тихо говорил им, изредка тыча в ту или иную картину пальцем. Старые руки его в больших тёмно-жёлтых веснушках, дрожали…

Я подумал вдруг, что жизнь, наверное, не баловала его славой. Шли годы, и товарищи его, в общем не такие уж талантливые, становились академиками и лауреатами. Он ездил со своим этюдником по северным русским озёрам, а они всё боролись в Москве за квартиры, мастерские и ордена. И эта выставка его — последняя. А, может быть, и первая. Черта жизни. И неважно уже, нравятся или не нравятся его картины, хороши они или дурны, вообще не в картинах уже дело…

Мы ходили, молодые, нарядные, довольные собой, даже чуточку влюблённые в себя, и острили…

Конфеты «Зоологические». На фантиках — тигр и носорог. Почему нет других зверей?! До каких пор будет продолжаться это безобразие!!!

Во время войны чёрные пластмассовые ручки в трамваях, которые болтаются наверху, срезали на мундштуки.