Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 19 Май — ноябрь 1962 г.

ГЭС на реке Аксу — самая высокая в Союзе: 3650 метров.

Утром в ущелья спускаются нежные, полупрозрачные облака. Лучи солнца приводят их в движение, они поднимаются вверх и тихо тают, открывая серые, застывшие водопады каменных оползней. Облака тут плывут не над нами, а мимо нас. В Джилинды впервые на тракте увидел робкие деревца тала.

В пионерлагере было так весело, так много смеялись, что у детей загорели дёсны.

В Хороге познакомился с контрразведчиком майором Амаршо Ахмедовичем Афгановым. По-таджикски «афган» — «шустрый». Ему 41 год. Рассказывал мне о Рахманкуле Джапаркулове. Таджик, 58 лет, 6 жён. В 1925 году был членом местного совета, а в 1927-м ушёл с басмачами. Родственные связи в 40 хозяйствах. Живёт в Афганистане. Считается князем всего афганского Памира. Депутат Меджлиса четырёх созывов, профессиональный разведчик. Каждое лето ставит в долине Аличур в 3 км от нашей границы богатую белую юрту. Организовал банду, которая заходит на нашу территорию. Выходят на тракт, грабят колхозы. Убили трёх офицеров. Вокруг белой юрты вьются немецкие и японские «специалисты по шелкопряду».

— Мне его портрет не нужен: я знаю все его шрамы, знаю, какие морщины появились на его лице, знаю, какую одежду он любит…

Я сказал Амаршо, что напишу об этом долгом молчаливом противостоянии. Он засмеялся:

— Ничего у тебя не выйдет, вот посмотришь…

Майор как в воду глядел! Материал я написал, но цензура КГБ в Москве его «зарубила».

В Горном Бадахшане в районе Рушана обитают женщины дивной красоты. Таджики вообще самый красивый народ Средней Азии (оговорюсь — с европейской точки зрения). В древности сюда пришёл Александр Македонский, чтобы двинуться на Индию. Но его боевые слоны по горам лазать не захотели. Один легион взбунтовался, и он его бросил в горах. Так греки добавили таджикам эллинской крови. Потом пришёл генерал Скобелев со своими голубоглазыми казачками, которые завершили процесс совершенствования рушанских красавиц. Иранские и афганские властители присылали сюда (вплоть до первых послереволюционных лет!) своих эмиссаров, которые набирали девочек для гаремов. Я их видел. Действительно, чудо! Прямые греческие носы, голубые глаза фантастического миндалевидного разреза. Им лет 12–14, к 18–20 они уже теряют свою привлекательность.

В местной школе для детей 10–15 лет создали отряд ЮДП — юных друзей пограничников. Записывают в отряд самых смышлёных. В каждом классе — звенья. Следопытство, ориентирование на местности. Старшеклассники изучают оружие. Главная задача: обнаружить неизвестного человека. Какого-нибудь солдата переодевают в «нарушителя». Его надо засечь. Потом 2 человека бегут в школу сообщать, а 3 следят за ним. Преследуют «нарушителя» с собаками. Местная героиня — Бибианор Аулова — засекла нарушителя границы, которого тут же поймали. В Горном Бадахшане 41 такой отряд, 1113 детей.

Господи, спасибо хоть нас с Ильёй эти детишки не «обнаружили»…

— Что же это у вас пирожных нет?..

— Холодильник сломался…

— А когда починят?..

— Не знаю… Я замуж выхожу!

(Подслушал в магазине)

31 мая 1962 года Коваленко Алексей Никифорович (Новосибирск, пер. Хромзавода, 2, кв. 4) сообщил, что «после хорошего отдыха в Алтайском крае 1 августа 1960 года сделал Мировое открытие. Открыл Мир во всём его объеме и единстве». Письмо большое, я долго сквозь него продирался, пока не споткнулся о фразу: «по моей гипотезе Луны нет», после которой окончательно убедился, что я такой же мудак, как и уважаемый Алексей Никифорович. Одного не понимаю: почему Коваленко терпел почти два года и не сообщил сразу о своём Мировом открытии?

Крайне неприятный случай с Орловым[76]. Я поехал в Обнинск писать о БР-5 — атомном реакторе на быстрых нейтронах. Там мне сказали, что недели две назад тут был Орлов из «Правды». Признаюсь, что это меня подстегнуло. Быстро написал материал, и его поставили в номер. Не знаю как, но Орлов узнал об этом, пригласил меня в «Правду» и потребовал, чтобы я снял свой материал. Я отказался. А он, как выяснилось, позвонил ЮП[77] и потребовал, чтобы тот «снял Голованова». ЮП вызвал меня, что-то лепетал, что, мол, неудобно, что это всё-таки «Правда», что он договорился с Орловым напечатать эти репортажи в один день. Короче, мой материал сняли. Вышли потом действительно в один день[78]. Все говорят, что я написал лучше Орлова. Но он-то хорош! Связался чёрт с младенцем…

Орлов, разумеется, большой мастер, ничего тут не скажешь. Но я считаю, что мы с ним не соперники, потому что принадлежим к разным школам: меня интересуют люди науки, его — машины, процессы, идеи. Его вдохновляет сама технология электронного напыления, например, и он очень образно сравнивает электронную плату с крыльями бабочки. Он вообще очень хорошо умеет находить понятные людям сравнения. Правда, иногда находит у других. В «Мироздании» Вильгельма Мейера (С.-Петербург, 1903. Изд-во «Просвещение») о кольцах Сатурна говорится, что они будто выточены на вселенском токарном станке. Когда я нашел этот «станок» у Орлова, как-то меньше стал верить в его мастерство. Воровать журналисту можно только у самого себя. Из какой бы древней книги или газеты (даже из рукописи!) ты ни украл, в конце концов это обнаружится и обернётся великим позором. Плагиат можно сравнить с онанизмом: облегчение трудов без радостных страстей творчества.

Подольск. На каждом втором фонарном столбе плакаты, один другого лучше:

«Коммунизм — вековая мечта всего человечества!»

«Товарищ! Что ты сделал, чтобы достичь показателей тех, кто идёт впереди тебя?»

Рэм[79] прочитал и говорит:

— Мне стыдно, но признаю: я ничего не сделал… Я их не вижу… Они настолько впереди, что я их не вижу…

Ясная Поляна. У могилы Льва Толстого фанерная табличка: «Зона тишины». Неужели думают, что тут будут петь, плясать, патефон заводить?..

Елец. Гостиница для автотуристов. Диаграмма производства стали, чугуна и проката с 1913 по 1965 год. А сейчас 1962! Но в Ельце-то уже знают, сколько стали у нас будет через 3 года.

Эпидемия наглядной агитации перекинулась и на Украину. У города Хорола в чистом поле стоит огромный, мастерски сделанный из цветных металлов герб Советского Союза. В 87 км от Киева опять-таки в чистом поле — гигантский щит. На одной стороне — «Тёркин на привале» Непринцева, на другой — «Три богатыря» Васнецова. На въезде в Киев — щиты с лозунгами: «Слава труду!», «Слава советской науке!», «Слава советским железнодорожникам!», просьбы собирать металлолом, призыв к железнодорожникам водить поезда только по графику. Сколько материала на всё это потрачено, сколько труда…

В Софийском соборе в Киеве в стенах заделаны голосники: глиняные горшки-резонаторы. В XI веке уже знали законы акустики.

Киевский музей западного и восточного искусства. Портрет Рене Декарта — человека, который всегда очень меня интересовал. Работа голландца Франса Халса, портретиста очень искусного. Асимметричное лицо, редкие чёрные усы, спутанные длинные чёрные волосы спускаются на белый воротник чёрного камзола. Взгляд несколько удивлённый. А собственно, какой взгляд должен быть у человека, который додумался ещё в начале XVII века до аналитической геометрии?

«Умение жить, если сказать коротко, заключается в искусстве превращения больших проблем в маленькие».

Рэм Щербаков

«Летим! На небе не бывает мёртвых, и птицы умирают на земле…»

Юнна Мориц

«Хоть тысяча опасностей уже позади, но тысяча опасностей ещё впереди».

Арон Вергелис

Бомбу на Хиросиму сбросили 6 августа 1945 года. В 7.09 самолёты были над Хиросимой. В 7.25 командир «летающей крепости» «Страйт Флаш» Клод Изерли послал условленную шифровку на летающую крепость «Энола Гей». Самолёты-разведчики легли на обратный курс. Бомбу «Литл бой» сбросил полковник Тиббетс.

«Можно сказать, что мы живём на острове, сделанном из пироксилина, но, благодарение Богу, мы пока ещё не нашли спички, которые подожгли бы его». Вальтер Нернст, лауреат Нобелевской премии, сказал это в 1921 году, всего за 24 года до Хиросимы.

Всё время вспоминают именно Хиросиму, первую атомную бомбардировку. Как будто и не было через три дня Нагасаки. Для тех 75 000 людей, которые там погибли, какая разница, первая это бомба или вторая?

Сотрудница МУРа Лукьянова рассказывала мне, что ухо человеческое так же неповторимо, как дактилоскопический рисунок на пальцах.

Существует более 30 признаков, по которым классифицируется почерк: размер, разгон, наклон, нажим, темп письма, особенности связей букв друг с другом и т. д.

Умер писатель Эммануил Генрихович Казакевич, писатель, каких у нас немного, очень немного…

Я виделся с ним лишь однажды зимой 1961 года. Вместе с Львом Петровичем Василевским[80], который хорошо его знал, знал всю его семью, часто бывал у него дома, мы поехали в Архангельское, где отдыхал Казакевич. Уже тогда он был нездоров, хотя думаю, что это был ещё не рак (умер он от рака). Весь пожелтел: желчь уходила в кровь. Эммануил Генрихович встретил нас в просторной низковатой комнате. Серый свет пасмурного утра плавил черты лица. Он был одет в коричневый свитер. Высокий, чуть излишне полный. Лицо одутловатое, нездоровое. Очки. Глаза навыкате смотрят чуть печально и немного в разные стороны.

Поговорили сначала о газетных делах, он рассказывал о поездке в Италию, обещал написать для «КП» очерк «Венеция и Ярославль». Потом заговорили о его последней работе — повести «Синяя тетрадь». Интересно говорил о взаимоотношениях Ленина и Горького. Потом рассказывал, как повесть мурыжили в ЦК: и не разрешали, и не запрещали.

— Я не вытерпел, пошёл на телеграф и отправил Хрущёву телеграмму. Если не ошибаюсь, я заплатил за неё рублей 400. Вы бы видели, как на меня смотрела девушка-телеграфистка! Вернулся домой совсем больной, лёг и думаю: «Будь что будет…»

Повесть Казакевича напечатали в журнале «Октябрь», а потом она вышла отдельной книжкой.

Говорили о Конго, о Кубе, о совещании руководителей компартий. Когда пошёл нас провожать, жаловался на соседей в санатории:

— Писатель — животное общественное. К нему может каждый подойти, рассмотреть, пощупать, заговорить. Я гуляю, а ко мне подходят и спрашивают: «Скажите, а почему сейчас нет таких писателей, как Пушкин, как Лев Толстой?» А я отвечаю: «Не знаю…»

Он шёл медленно, опираясь на палку. В неуклюжей тёмной шубе, в ушанке, с палкой этой он выглядел много старше своих 48 лет. Махнул рукой вслед нашей машине…

Казакевич начал по-настоящему работать в литературе только после войны. Довоенные его стихи и пробы известны мало. Писал он лет 15, не больше. Василевский рассказывал о нём, как о скромном умнике, избегавшем литературного «света», которого трудно было заманить «в президиум». Особенно в последние годы он очень много работал. Летом жил на даче, у него был маленький отдельный домик, в котором он сидел от зари до зари. При всём том был охотник выпить, любил застолье, женщин. По наблюдению Василевского, иногда был излишне резок в семье, а точнее — не находил с семьёй точек духовного соприкосновения.

Мне он показался умным и мягким человеком, слегка рассеянным, быть может…

Когда он заболел раком, ему сделали операцию, которая не помогла. Болел долго и тяжело, переносил всё стойко, понимал, что умирает, и жалел, что не успеет закончить роман об одесских подпольщиках времён гражданской войны, над которым работал очень увлечённо. Незадолго до смерти попросил достать груш или персиков. Но достать не сумели. Дня за три до конца, почувствовав себя лучше, ходил, шутил. Умер в больнице.

25.9.62

Семинар журналистов в «Экономической газете». Пошёл послушать академика Дмитрия Ивановича Щербакова[81], который очень мне нравится. Он рассказывал, как американцы добывают нефть в Мексиканском заливе. Там сравнительно неглубоко, до дна метров сто, но бурят дно очень глубоко. Опытные скважины до 8 км.

28.9.62

Чудесная ласковая осень 1962 года кончилась. 15 октября выпал первый снег. Так мечтал съездить в лес, да всё дела, дела, будь они прокляты.

Прошёл слушок, что обоих К[82] будут рассекречивать. Дома у Мстислава Всеволодовича Келдыша я был только один раз в 1959 году, когда написал статью для международного журнала «В защиту мира» о работе инженера НИИ-1 Валентина Черенкова по изменению земного климата. Келдыш был научным руководителем НИИ-1 и должен был разрешить эту публикацию. Он разрешил. В бытность мою в НИИ я наблюдал его на учёных советах. Я знал о нём вроде бы немало, но знания мои были какие-то безжизненные. Поэтому я поехал к старику Келдышу, академику архитектуры, отцу президента. Он живёт рядом с Музеем изобразительных искусств в большой полуподвальной квартире и уезжать оттуда категорически отказывается. Добрый, славный старик.

— Послушай, ведь у меня четыре сына, — говорил он мне со смехом. — Четыре! Мстислав — меньшой. Если бы я знал, что он будет такой умный, я бы, конечно, за ним больше наблюдал. А так, что сказать? Весёлый был мальчик… Однажды в Балахне, помню, чуть в бетономешалку не упал… А потом уж я на курорте в Кисловодске познакомился с Чаплыгиным[83]. Вот он и пригласил Мстислава в ЦАГИ… А так ведь их у меня четверо! Старший — Александр — ещё в Иваново увлекался театром, окончил Институт имени Луначарского, сейчас заведует ансамблем в ЦДКЖ, мне кажется, он самый умный! (Хохочет). Второй был историк, аспирант, погиб в лагере, умер от сыпняка, сейчас реабилитировали… Третий — Юрий — доктор искусствоведения, музыковед, специалист по Глинке, а вот последний стал вдруг президентом Академии наук! Чудеса!..

Братья Келдыши: директор джаза, историк, музыковед, президент Академии наук.

Был у Юрия Мстиславовича Келдыша. О брате рассказал он мало интересного. Уж больно они разные. Точно не знаю, но не думаю, что они часто видятся…

Слух о рассекречивании академиков оказался лишь слухом. Очерк о Келдыше я написал, он пролежал в сейфе отдела науки 16 лет и был опубликован только 2 июля 1978 года уже после смерти Мстислава Всеволодовича. Потом о М. В. Келдыше я несколько раз писал в «КП». Много страниц посвящено ему и в моей книге «Королёв. Факты и мифы».

Одесса. Золотоголовые каштаны на Приморском бульваре. Гуляли с Кобзевым[84] по Дерибасовской. Когда я задал Игорю глупый вопрос, кого из современных поэтов он считает лучшим, Игорь ответил мгновенно: «Себя, конечно!» С Ахмадулиной он едва здоровается: «Мы принадлежим к разным лагерям…» Белла очаровательна, юна, рыжа, румяна. Иногда так застенчиво улыбается, извиняясь за то, что она такая талантливая. Вечером «Дзержинский» отошел.

Констанца. Утром в сером свете наплыла Констанца. Стихийным гидом стал Георгий Борисович Фёдоров, археолог. Самое красивое здание города — казино. Рядом — маленькое приземистое здание аквариума. Нас пустили, хотя румынских денег у нас нет. Аквариум как аквариум. Самодовольные, с задранными вверх носами, оптимисты-осётры; лобастые рыбины — видно, что идиоты, — камбалы с перекошенными, как от паралича, физиономиями. Беллу привели в восторг скаты, которых она никогда не видела. Площадь Овидия. Чёрно-медный Овидий, с молодым красивым телом. Такого Овидия Констанца и не видела никогда: ему было уже 52 года, когда его сюда сослали. Он тут очень тосковал и жаловался на страшные холода… Действительно, на редкость тоскливый город…

На нашем теплоходе — занятная публика. Несколько равнодушных, высоких арабов с крепкими шеями, в мраморно белых рубашках при галстуках, в дорогих костюмах. На рожах — презрительная скука: они всё видели, всё испытали и вообще вчера прилетели с Марса. Пассажиры 3-го класса — не то турки, не то греки. Коричневые маленькие старушки с толстыми золотыми кольцами, в которые вставлены золотые монеты. В Констанце теплоход покинула чешская труппа «Айс-ревю», доставившая столько волнений мужской половине пассажиров. Чешки — молодые кобылицы — длинноногие, под тугими свитерками — тугие груди, смелые в движениях, жарко косят глазами. Рождены для коньков и е…, ни на что другое не годны. При чешках — чехи. Ленивые, какие-то варёные, в модных кургузых пиджачках, в тёмных очках, делающих их похожими на сонных навозных мух. Русская нетуристическая прослойка. Посольские семьи держатся особняком, одеты во всё заграничное. М-р и м-с Девис (познакомились ещё в Одессе). Седенькая старушка скучает, не глядя листает непонятные ей советские журналы. Он тоже — старенький, седенький, в бордовой бабочке и дорогих шоколадных полуботинках. Отличные добротные чемоданы. Что заставляет их на старости лет переживать все столь противопоказанные им хлопоты долгих путешествий — ума не приложу!

Варна. Стоянка 4 часа. Порт. Раскопки римских бань. Вокзал. На главной улице полно магазинчиков: одежда, книги, продукты. Очень много «сладкарниц»: пирожки, булочки, хворост, пирожные, ромовые бабы. Разные кафе и пивнушки. Тёмное пиво в высоких тяжёлых стаканах и кирпичного цвета сосиски. Жрать хочется, как из пушки, а денег ни гроша! Разговаривают громко и много, над улицей стоит ровный гул голосов. Две школьницы, которые учат русский язык, показывали нам Варну: приморский бульвар, пляжи, казино, свою школу. Школа большая, под стать институту, высокие классы. Стола учителя в классе нет. Маленькая кафедра. Парадный портрет Питера Берона — создателя первого болгарского букваря. На одной двери медная табличка: «Здесь училась Сийка Трифонова» — знаменитая партизанка.

Пьяный на улице попросил сигарету. Услышав русскую речь, заявил, что он «ничтожный человек». Успокоил его, как мог. Вернулись на теплоход, когда уже трап убирали. Все за нас волновались.

Выпить охота. У нас есть 20 бутылок водки, которые хранятся у Григоряна, нашего руководителя. Он собирается скормить их арабам. Я убеждаю его, что арабы не пьют водку, он не верит. Выдали по 38 греческих драхм. В баре бутылка водки стоит 60 драхм. Предлагал скинуться, но все жадничают. А ведь в Греции на эти деньги ничего купить невозможно.

Стамбул. Дождь. Серое небо. Босфор. Глазели на турецкий берег с Беллой, Нагибиным и Бархударяном[85], который всегда при Нагибине. Незаметно наступил Стамбул. Дождь пошёл ещё сильнее. Причалили. Тут нас, наконец, ждали автобусы (в Констанце и Варне их только обещали). Носатая девушка-гид говорила без умолку: «Это такая-то мечеть, это такой-то стадион…» Трущобы есть и в центре. Движение не очень оживлённое. Много такси. Лошади, ослики. Люди одеты, пожалуй, хуже, чем в Москве, много оборванцев. Реклама всего на свете: лепёшек, игрушек, покрышек. Памятник Ататюрку. Носатая смеётся: «Его любили женщины: он отменил многожёнство…» Музей Кария. Дивная мозаика XIII века была замазана мусульманами. Одна из фресок сделана со знанием законов перспективы! И это лет за сто до Джотто, о котором говорили, что он владеет «восточной перспективой», то есть корни эпохи Возрождения — в эстетике Византии.

Голубая мечеть 1650 года. Строили 6 лет, по тому времени очень быстро. На грязные ботинки надеваем кожаные шлёпанцы и входим под тяжёлый, закатанный вверх занавес. Чудо! Всё в коврах. Низко — руку протяни — огромные чугунные кованые люстры. Вверх уносятся голубые своды дивной красоты. Об орнаментах и витражах рассказать невозможно: давно заметил, что они не дружат со словом. У стен на коленях мальчики, поющие Коран. Я подошел к мальчикам, повернулся к ним спиной и поднял глаза к небесной голубизне купола. И купол стал прозрачен и лёгок от их подвывающего пения, и всё, что было вокруг — отлетело, стало далёким и не очень реальным… Один идиот (не из нашей группы), выходя из мечети, сказал глубокомысленно, как и подобает идиоту: «Детей жалко…»

Айя-София, несмотря на свои грандиозные размеры (высота — 56 метров, диаметр купола — 31 метр, это — четвёртый купол в мире), производит меньшее впечатление, поскольку более воздействует на разум (в эти двери входил император Византии Ираклий I (!!)), чем на сердце. Два шарообразных алебастровых сосуда (третий — в Британском музее в Лондоне, но я его проглядел), когда их нашли, были наполнены золотом. По преданию это и есть сокровища Крёза. Зелёные колонны храма привезены из Бейрута, коричневые — из Измира. Всё это великолепие создано в VI веке, за тысячу лет до того, как поднялся собор Святого Петра!

Легенда Айя-Софии. Когда собор возводили, мальчику-строителю явился святой Георгий Победоносец и сказал, что строители ошиблись, что собор не направлен фасадом в сторону Иерусалима. «А как же исправить это?» — спросил мальчик. «Дотронься вот до той колонны, и храм повернётся», — ответил святой. Мальчик дотронулся, и храм повернулся. С тех пор каждый, кто загадает желание и дотронется до этой колонны, знает, что его желание сбудется. Четырёхгранная колонна защищена толстыми медными листами, но и медь уже пробита миллионами прикосновений. Края отверстия надраены, горят, как матросские бляхи. Под медью — лунка в камне, сантиметров 5 глубиной. Как много может рассказать эта колонна о людях! Я тоже сунул палец. Какого-то конкретного пожелания у меня не было. Просто пожелал счастья всем, кого люблю…

Вечером к нам пришли два помощника капитана. Пили водку и читали стихи. Мы с Беллой пели песни Булата Окуджавы. Кобзев перепил и дремал. Нагибин рассказывал, как его оклеветали в «Литературной газете». Потом пели неприличные частушки. Было очень весело, разошлись часа в 4, уже за Дарданеллами.

Пирей. Афины. Капитолийский холм. Худенькая пожилая женщина-экскурсовод говорит по-русски хорошо, но я её не слушал, обо всём этом написаны сотни книг, хотелось просто побродить. Удивительное чувство: вроде бы всё это и не ново для тебя, давно известно, но всё равно всё неожиданно. Парфенон, конечно, монументален, могуч, лёгок, загадочно пропорционален. Желтоватый, словно загорелый, мрамор его — совсем не каменный, тёплый… На многих скульптурах сохранилась краска. Наверное, когда их создавали, одни доказывали, что красить надо обязательно, а другие объясняли, что это глупо и пошло. И вот краска облезла, а искусство осталось. Быть неподвластным настойчивому усердию маляра…

Афины очень мне понравились: чистый современный город, зелёный, светлый, людный, с ясной удобной для людей архитектурой, не заплёванный, как Стамбул, не погасший, как Констанца.

Хорошие носки — 75 драхм, красивый галстук — 90, рубашка — 200–250, плохонький плащ — 600, а у меня их аж 38!

Александрия. Огромный морской вокзал закрыл весь город, виден лишь тоже огромный дворец короля Фарука. Город красивый, грязный, шумный, вся жизнь его выплеснута на улицы. Никак не пойму, как в южных городах шум — спутник быстрого движения — так гармонично может сочетаться с ленивой медлительностью. Колонна Помпея в старом городе. Рядом — сфинксы. Рядом со сфинксами торгуют бананами, гаечными ключами, чем ни попадя. Дворец Фарука, который, как я понял, кроме этого дворца ничем и не прославился, демонстрирует бескрылость королевской фантазии. Рядом — небольшой причал, с которого он и сбежал, прихватив государственную казну. В кабинете — портрет Фарука в феске. Толстая усатая самодовольная рожа, без следов интеллекта.

Греко-римский музей. Замечательны маленькие керамические фигурки и бюстики с необыкновенным разнообразием лиц. Нумизмат может зачахнуть у витрин с монетами: богатейшее собрание. Мумии, в том числе мумия крокодила, которого почитали священным животным, меня не тронули. Стало скучно. Да ещё гид — болван. Подходит к мумии крокодила: «Это — мумия крокодила…» Ну ясно, что не черепахи!

Слепой нищий ревел на набережной: «Viva Russia!» Ему шепнули, что остановился автобус с советскими туристами.

Купальный сезон для египтян кончился. Вход на пляж короля (!!) Фарука средь финиковых пальм стоит 10 пиастров. Заметил, что купаются не все наши. И не потому, что не хотят, а потому, что денег жалко! Купался в Средиземном море. С 1959 года я успел забыть, какое оно солёное. Вода +25.

Каир. В Каир мы приехали поздно. Сузи — девушка-гид, в которую жестоко влюбился Игорь Кобзев, говорила: «Справа от вас — великие пирамиды…» Я прижал лицо к окну автобуса, но лишь на мгновение между чёрных древесных кущ промелькнуло что-то громадное, закрывавшее полнеба. Сузи тем же тоном продолжала: «Слева от вас — самый большой ночной клуб Каира…» «А стриптиз тут есть?» — спросил с надеждой «мистер Пай»[86]. «Тут всё есть…» — устало отозвалась Сузи. Улица 26 июля, бывшая Шара-Фуад, отель «Скарабей». Меня поселили с Бархударяном. Номер большой, с двумя роскошными мягкими кроватями, словно созданными для любовных утех. Ванная метров 15, самая большая ванная комната в моей жизни. Перед сном прошёлся по городу. Яркие витрины, неоновый кишечник реклам. И ночью продавали фрукты: яблоки, бананы, груши, манго. На чёрных печках, чем-то напоминающих полевые кухни, обкуривая прохожих дымом, жарили батат.

Возраст экспонатов Египетского музея в Каире измеряется не веками, а тысячелетиями.

Египетский музей. По музею мы не шли, а бежали. Запомнилось тревожно-восторженное чувство: всё это настоящее! В маленьком саркофаге клочок чёрных волос. Это были волосы Нефертити. (Правильно: Неферт-Итти — Красавица грядёт). Истина, в которой я, собственно, никогда и не сомневался: она — реальная женщина, она была, существовала 24 столетия тому назад, — обожгла меня: это её волосы! Волосы царицы приносили счастье, их хоронили отдельно. Очень небольшой зал с решётками на окнах, в котором лежат золотые саркофаги Тутанхамона, его удивительной красоты и изящества украшения (понял, как глубоко деградировала бижутерия нашего времени!) и золотая глазастая маска. Всё это постоянно охраняет вооружённый полицейский.

Мечеть Мухаммеда-Али, главная мечеть Египта, стоит на высоком холме. На верхние ярусы мечети допускают женщин. Внизу — только мужчины. Мечеть окружает крепость. Оттуда виден весь Каир.

Базар. Это нечто! Сумки, башмаки, игрушки, фрукты, ткани, тряпки, носки, люстры, брюки, браслеты, кувшины, галстуки, кока-кола, почтовые марки. И все на тебя кричат со всех сторон! И все не просят, а требуют, чтобы ты купил именно у него! Суют тебе апельсины, надевают на тебя браслеты, примеряют на твоей голове фески. Одновременно всё больше проникаешься уверенностью в грядущем неотвратимом обмане. Федя купил носки (подешевле нашёл!) — они порвались в тот же день. «Пай» стал класть «каменный сувенир» в карман, он сломался у него в руке, поскольку он не каменный, а асфальтовый. Тут обман не порок, а норма. Получив деньги, вам смеются в глаза откровенно, нимало не смущаясь, всячески давая понять, что вы — идиот. Постоянный детский крик: «Бакшиш!» Я дал пареньку сигарету. Тут же прибежали ещё двое. Дал и им. Прибежало человек 25. Я понял, что они меня разорвут, и с отчаянием бросил пачку в толпу, как гранату.

Вечером — поезд в Луксор. Двухместное купе. Мы с Бархударяном. У нас с Беллой и Нагибиным общий умывальник, и это обстоятельство настолько нас сблизило, что протрепались до полуночи. Скучаю по Васе[87], всё думаю, что ему привезти…

Луксор. Долина царей. Едем на извозчиках в отель «Савой». Опять сувенирщики. За маленькую каменную фигурку довольно топорной работы просят 1,5 фунта (150 пиастров), а отдают за 2 пиастра, потому что цена фигурки — один! Я думаю, что если ему действительно дать 1,5 фунта, он умрёт от разрыва сердца. Наш гид Абуди делает страшные глаза и просит ничего не покупать: «Господа! Они хотят вас обмануть! Ведь все эти скарабеи — ненастоящие!!» Очевидно, он считает, что мы уж совершенно идиоты! В номере по потолку бегали противные белые ящерицы. Я боялся, что они свалятся мне на физиономию, и позвал коридорного. Он меня успокоил, сказал, что это полезные ящерки, которые уничтожают москитов и комаров, и на меня они не упадут. После завтрака — переправа через Нил. Очень жарко.

Долина царей — совсем не такая, какой я её себе представлял. Шоссе со столбами, на которых висят матовые палки ламп дневного света, идёт среди невысоких белых гор без единой травинки и приводит в маленькую долинку, окружённую такими же горами повыше и покруче. Там — облицованные камнем входы в гробницы. Охрана. Решётки на входах. Гробницы все рядом, буквально в десятках метров друг от друга. Гробница Тутанхамона — самая маленькая, с самой незатейливой росписью. Абуди говорит, что нам очень повезло: ведь это он вместе с Говардом Картером открыл в 1922 году эту гробницу. Он представил в лицах, как было дело: распахнул рукой воображаемую дверь и замер поражённый. Сделал несколько шагов вперёд и снова замер. Мне хотелось расхохотаться: почему-то вспомнил телеграмму Остапа Бендера: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Абуди закричал по-английски:

— Мистер Картер! Здесь мумия! Здесь чья-то мумия!!

Получалось уже, что не он присутствовал при открытии Картера, а несмышлёнышу-Картеру посчастливилось быть в тот час рядом с Абуди. Все наши слушали его зачарованно. И верно, он говорил страстно и увлечённо. Осмотрели гробницы Рамсеса VI и Аменофиса II, открытую французами в 1898 году. В последней замечательно расписан 65-метровый коридор, ведущий в погребальную камеру. Сочные, яркие рисунки, а им — 2500 лет. Гробница фараона Сети I — самая старая и самая глубокая (коридор 100 м) — открыта Бальцони ещё в 1816 году. Полностью разграблена, хотя есть ловушка для воров и ложная погребальная камера. Дивный портрет Изиды — богини любви и красоты. Большеглазая такая, ну просто душа твоя вон, какая девчонка!..

Грандиозный храм царицы Хатшепсут. На фресках — все деревья и все звери Африки, включая тех, которых и нет в Египте.

Колоссы Мемнона (название дали греки, которые разглядели в колоссах мифического Мемнона, сына Зари, погибшего под Троей) — это две 20-метровых статуи весом более тысячи тонн каждая. Изображают сидящего фараона Аменхотепа III, при котором могущество древнего Египта достигло вершины. Паломники приезжали сюда, чтобы поклониться фараону, ещё до того, как родился Иисус Христос. Два колосса сидят в нильской воде у самого берега вот уже 3,5 тысячелетия. Мальчишки ловят драной сеткой у их ног рыбу, а они сидят себе как ни в чём ни бывало. А что им? Скольких мальчишек они в прямом и переносном смысле «в гробу видели»? Их создатели утверждали, что они воздвигнуты, «чтобы стоять, пока стоят небеса».

За обедом мы с Юрой Нагибиным решили наградить Абуди бутылкой водки. Он был искренне рад и тут же в ресторане на наших глазах продал её каким-то американцам за 10 долларов. Религия запрещает арабам пить водку. Поэтому ничего глупее, чем приобретение в Одессе ящика водки «для сувениров», придумать было нельзя.

С Беллой Ахмадулиной на фоне ступенчатой пирамиды Джосера — самой древней пирамиды Египта.

Карнак. Самое большое в мире сооружение, не связанное с культом мёртвых. Без малого миллион квадратных метров. Центральное сооружение — храм верховного бога Амона-Ра — начали строить 40 веков назад. В длину — 320, в ширину — 110 метров. Мы шли мимо почётного караула сфинксов с человеческими и звериными головами, и с каждым шагом тело наше уменьшалось, мы стремительно перерождались в пигмеев. Признаюсь, созерцание этого памятника постоянно взывало к вопросу: как? Как это сделали? Как рабы эфиопского фараона Тахара подняли эти 134 колонны храма, некоторые из которых достигают высоты 21 метр и весят сотни тонн? 24 центральных колонны с капителями в виде распустившегося цветка папируса имеют диаметр 7,5 метра. (Кстати, интересный феномен: знаменитый дикий египетский папирус исчез ещё в прошлом веке в результате каких-то неведомых экологических нарушений). Когда-то в храме был синий свод с золотыми звёздами, и пол из серебра, и кедровые двери, обшитые чистым золотом. Сколько веков потребовалось, чтобы каждую (!) колонну покрыть рисунками и иероглифами?

Святой водоём: когда вода в Ниле понижается, подземные источники наполняют его водой. И наоборот: водоём мелеет, когда Нил разливается. Очень хотелось в нём искупаться, но Абуди сказал, что там собраны все известные в мире микробы. 12-метровый Тутмос I — редкое по глубине изображение неземного равнодушия… Величайший архитектор древнего мира Инени в своём каменном письме говорил: «То, что мне было суждено сотворить, было велико… Я искал для потомков, это было мастерством моего сердца… Я буду хвалим за моё знание в грядущие годы теми, которые будут следовать тому, что я совершил…»

Величие Карнака в том, что он порождает кощунственное сомнение в победах Времени над Человеком.

Из Карнака мы — Белла, Юра, Федя и я — возвращались уже в сумерках другой дорогой. Таратайка наша бежала по настоящей Африке: деревеньки, буйволы, голые люди работали с какими-то примитивными орудиями, похожими на наших колодезных журавлей, орошали поля. Мальчишки неслись вслед нашей таратайке с воплями: «Бакшиш! Бакшиш!» У нашего кучера — трахома, он почти ничего не видит, и рядом с ним сидит мальчик, следит, чтобы лошади не сбились с пути…

Сидели у Нила. Нил широк и чёрен, вода абсолютно непрозрачная. Сузи говорит, что искупаться в Ниле — значит наверняка заболеть. Врёт Сузи. Ведь грязь Нила не химическая, природная грязь. Перед отходом поезда играли в карты на веранде отеля. «И пришёл в Карнак подкидной дурак» — это для местной газеты…

Мемфис. Рамсес был самым выдающимся фараоном XIX династии, великим воином и незаурядным мужиком: после него осталось 142 сына и 60 дочерей. Огромная его каменная фигура, увы, безногая, лежит в специальном павильоне. Смотрят на неё сверху, с балкона.

Саккара. Саккара — это уже пустыня настоящая, без дураков. Всякая зелень, пальмы словно останавливаются у некой запретной черты, за которой хозяин — песок. Бакшишник с верблюдом. Сфотографировать его стоит пять пиастров, а за 15 можно доехать до пирамиды Джосера — самой старой пирамиды древнего Египта. Она была уже очень старой ещё до рождения фараона Хеопса. Пирамида шестиступенчатая, неожиданно небольшая, тысячелетия сидели на её ступенях и немного осыпали их.

Гробница фараона Ти с замечательной живописью на стенах. Изображение сидящего фараона, а рядом с ним — жена, только маленькая, по колено, ведь жена не могла быть соизмерима с фараоном. Но как ласково, как трепетно обняла она его за ногу! Сколько нежности в ней… Неужели мы разучились так любить?

Гиза. О пирамидах надо написать, как гимназистка у Чехова написала: «море было большое». Пирамиды много больше, чем вы себе представляете. Раза в три больше. Самая большая превосходит по объему собор Святого Петра в Риме и Вестминстерское аббатство в Лондоне вместе взятые. Две самые большие пирамиды: Хеопса (со сбитой чуть-чуть верхушкой) и Хефрена (верхушка цела и на ней даже сохранилась белая облицовка) стоят очень близко друг к другу и по размерам на глаз не отличаются. Из автобуса нас пересадили на верблюдов. Зрелище скорее смешное, чем величественное. Все хотели показать, что езда на верблюде — вещь для него заурядная. Ломая усилием воли оторопелую мину на лице, покрикивали друг другу, прихохатывая, скорее от напряжения, чем от веселья. Верблюд весь какой-то неудобный, костистый, тряский, чересчур высокий, тебя мотает из стороны в сторону, шея его далеко, держаться можно только за луку седла. Прошли мимо пирамиды Хеопса и спустились к храму Хефрена и большому сфинксу. А вот сфинкс оказался меньше, чем я ожидал. Рожа его ничего не выражает, никакой загадки в нём нет.

Пусть тот, кто отказался бы сфотографироваться верхом на верблюде у подножия великих пирамид, бросит в меня камень.

Площадь основания пирамиды Хеопса — 5,3 га. Общий вес — 6 миллионов тонн песчаника. Пирамида Хеопса (правильнее: Хуфу) была, очевидно, облицована белым камнем, а когда камень содрали, обнажились ступени. Высота каждой ступеньки около метра, лезть по ним очень трудно. Я было полез, но арабы подняли страшный гвалт: надо было взять проводника, а у меня денег нет. Богатых американских старух арабы на руках носят на вершину пирамиды. Лазали внутрь. Ступени для людей и узкие пандусы, по которым волокли саркофаг. В них регулярно проделаны отверстия, куда вставляли клинья, чтобы саркофаг не покатился вниз в минуты передышки. Юра Нагибин побледнел вдруг, лицо его заливал пот. «Славка, я больше не могу», — прохрипел он и побежал вниз. Потом он рассказал мне, что на фронте его засыпало землёй и с тех пор он страдает клаустрофобией — боязнью замкнутого пространства. Ему и в поезде плохо было.

Погребальная камера Хеопса — примерно 8 на 5 метров, у стены — вырезанный из гранитного монолита пустой саркофаг, в который все непременно заглядывают, твёрдо зная, что там ничего нет. Краюшек отбит, но сглажен миллионами прикосновений.

Обедали в ресторане, о котором один американец на полном серьёзе сказал, что хозяину ресторана очень повезло, поскольку пирамиды построили рядом с его заведением.

Т/х «Феликс Дзержинский». В нашей группе есть ещё один Юра — корреспондент Всесоюзного радио. Он с женой, денег соответственно у него в два раза больше, но он никак не решается их потратить. Приставал ко мне: «Ты что купил? Туфли? И сколько отдал? 90 пиастров? А я видел такие же за 60!» Я советовал ему покупать за 60, но тут он бросился на Нагибина: «А ты что купил? Фуфайку? И сколько? А я такую видел в полтора раза дешевле…» Короче, всем он надоел. И вот в Александрии выяснилось, что денег своих он не потратил, а сегодня воскресенье, и потратить их очень трудно, но он бросился искать какую-нибудь лавку, поскольку египетские фунты не конвертируются, это такой же мусор, как наши рубли. Теплоход наш уже отходил, мы все волновались, матросы готовились уже трап поднимать, видим — бежит. Бежит, а за спиной у него огромная сетка, такая, как у футболистов, которые выносят мячи на тренировку. И сетка полна апельсинов! За апельсины тут разве что не приплачивают, но ничего больше он не нашёл. Ладно. Теплоход отошёл, но возникла другая проблема: не везти же в Одессу ящик водки, которую предполагали скормить арабам? Начали водку пить. Но закуски нет никакой. Нагибин говорит: «Слушай, а поговори с этим куркулём, может, войдёт в долю: водка наша, апельсины его…» Я нашёл куркуля и сделал ему такое предложение. В ответ он начал канючить:

— Ты вот туфли купил, Юра фуфайку купил, а я ничего не купил, хоть к Новому году апельсинчики будут, всё-таки память…

— Не будет у тебя апельсинчиков, — говорю я ему сурово. — Ввоз плодов и животных без карантина запрещён! Будешь сидеть в Одессе на таможне со своими апельсинчиками недели две…

— Ты врёшь!

— Я через Босфор четвёртый раз проходить буду и порядки знаю. А не веришь, найди каюту с табличкой «Помощник капитана по пассажирским перевозкам», он тебя просветит…

На следующее утро Юра-радист пришёл в ресторан. Я ему подмигнул и вдруг заметил, что в углах его рта — сукровица! Всю ночь, сучонок, жрал свои апельсины!

Когда стояли в Греции, нас возили на полуостров Пелопоннес, и я там поймал в кустах черепаху с очень красивым панцирем. Белла долго просила меня не увозить черепаху, отпустить её на свободу, но я решил сделать подарок Васе. На одесском рейде сидели втроём: Белла, Юра и я, решали, как обмануть таможенников, которые уже начали шмон. Белла говорит: «Надо спрятать, но так, будто мы и не прячем вовсе! Вот коробка от ботинок, посадим её в коробку и поставим на стол, у всех на виду…» Так и решили. Приходит таможенник, смотрит наши паспорта, и вдруг радостно восклицает: «Ахмадулина! Белла Ахатовна!!» Я улыбаюсь: приятно, что наша Белла такая знаменитая, что её знают даже одесские морские таможенники. А таможенник кричит: «Так Вы Ахата Валеевича Ахмадулина дочь!? Батюшки, какой это замечательный человек…» Сел на койку и начал рассказывать, как он любит Ахата Валеевича, который, как потом выяснилось, был в Москве крупным таможенным начальником. А черепаха сидеть в коробке не хочет, царапается и даже высовывает одну лапу. Я покашливаю, чтобы заглушить её царапанья и на глазах таможенника запихиваю её лапу обратно. Но он ничего не видит и не слышит, поёт: «Ну какой же это чудесный человек, ведь надо же, вот познакомился с дочкой такого замечательного человека!..»

Белла оказалось права: не надо было увозить черепаху. Через полгода, во всём разобравшись, она избрала свободу и убежала с дачи в «Заветах Ильича» на свой Пелопоннес.

30 лет, пора бабки подбивать. К 30 годам — главное, что я сделал: прицелился к работе, нашел дело по душе. Узнал любовь. Узнал нежность великую, всё затопляющую. Узнал беду, которая превращает тебя в сухую щепку, и ты ждёшь, когда тебя подожгут и станет легче. Узнал людей, но как раз в этом вперёд почти не продвинулся, однако, почувствовал внезапную радостную близость к людям вовсе незнакомым.

Было время, когда мне очень хотелось печататься вообще, чтобы только фамилия моя стояла. Потом я думал: вот Пашка Барашев — большой журналист, потому что он печатает большие материалы, а я маленький, потому что печатаю маленькие. И я стал печатать без малого полосы. Но потом пришло новое знание. Неважно, большой материал или маленький, важно, чтобы именно о нём заговорили, чтобы, как писал Илья Ильф, «девушки в саду шептали твое имя». Об «атомных» репортажах гудел весь журналистский улей. Ну и что? Я думаю, что и этот этап профессионального взросления кончился. Сегодня, когда мне уже 30, хочется мира с самим собой, хочется душевной гармонии, хочется вовсе не обращать внимания ни на хулу, ни на награды, а просто знать, насколько ты приблизился к тобой же определённому идеалу, к тому состоянию, когда ты можешь себе сказать: на сегодня сделать лучше я, пожалуй, не смогу… Я иду к этому. И радостно, и страшно…

25.11.62