Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 50 Январь — март 1970 г.

Сегодня 80 % всех ЭВМ в США работают в сфере управления, а у нас все они обслуживают науку.

Последний день в Малеевке. Вечером меня провожали: братья Аграновские, Ося, Никита Моисеев, Римма Казакова. Римма читала стихи, а Толя[360] пел песни Галича.

Из письма читателя. «Я прочитал в одном журнале, как один профессор делал эксперимент над козой под действием тока. Нажал в головной части мозга на нервные клетки, что коза пила пока ток не отключили, а отключили — вода из козы вылилась».

У меня дома две кружки. Одна, с цветами — более вместительная. Другая, с панорамой Кремля — поменьше. И вот последняя почему-то вообразила, что именно она — моя любимица. Но я её к этой мысли никак не поощрял! Однако когда я ложусь спать, именно она оказывается рядом с моей постелью. Я её не звал! Почему она берёт верх? Мне это неприятно! Несколько дней я вообще пил воду из-под крана. А потом подумал: а кто, чёрт возьми, здесь хозяин — она или я?! Взял и унес её в кухонный стол. Теперь мой друг — большая. Но я знаю, что маленькая злится…

Не могу понять, почему так, но уезжать из дома я люблю утром, а возвращаться домой — вечером.

Как мне хочется на доме № 5 по Пионерскому переулку прикрепить мемориальную доску и написать: «В этом доме с 1949 по 19… год мечтал жить и работать Ярослав Кириллович Голованов».

Как хорошо там, особенно зимой, когда на катке против окон играет музыка, и визжат девчонки…

22 января Кора Ландау устроила ужин в память о дне рождения Дау. Были Капица[361] с Анной Алексеевной, Майя Бессараб и я. Потом подошёл Генде-Роте[362]. Капица поначалу говорил мало, больше расспрашивал: что с Кочетовым[363], что с Солженицыным, как дела в Чехословакии. Смеялся анекдоту о космонавтах, летящих на Солнце (космонавтов вызывают в ЦК КПСС и приказывают им лететь на Солнце. Они говорят, что, мол, сгорим. Им отвечают: вы что же, думаете, в ЦК дураки сидят? Полетите ночью!). Разговор коснулся цензуры, репрессий и логично перешёл к 1937 году. Тут Пётр Леонидович сделал несколько интересных дополнений к истории ареста Ландау.

Когда Ландау арестовали, Капица написал Сталину (копия письма у него есть), что он открыл новое физическое явление сверхтекучести, и единственный человек, который способен объяснить это явление — Ландау. Поэтому он просит освободить его. Вскоре после отправки письма его вызвали в Кремль к Молотову, который долго с ним беседовал, а в конце предупредил, что его вызовут в НКВД. Через некоторое время в ИФП[364] явился какой-то человек и, не раздеваясь, прошел в кабинет директора. Увидав его, Пётр Леонидович сказал:

— Почему вы пришли в пальто? Надо раздеться внизу…

— Я — в форме.

— А почему вы стыдитесь своей формы?

Офицера передёрнуло. Он предупредил, что за Капицей приедут в 12 часов ночи, и он должен будет поехать в НКВД.

Пётр Леонидович выслушал молча, вызвал секретаря и попросил проводить товарища вниз, в гардероб. Офицер уже не вернулся. Ночью за Капицей приехали и отвезли его на Лубянку. Долго водили по каким-то комнатам, хлопали дверьми, заставляли ждать, по его словам, «пугали и нагнетали обстановку». Наконец его привели в кабинет, где были два человека. Один из них — Меркулов[365].

— Меркулов был умница, — говорил Пётр Леонидович. — И я бы даже сказал, приятным собеседником. Он мне говорит: «Вот вы заступаетесь за Ландау. А вам известно, что это — негодяй и немецкий шпион? Вот посмотрите его дело…» Я не стал читать дело и попросил ответить мне только на один вопрос: каковы мотивы преступлений Ландау? На это ничего вразумительного они ответить не могли… А ведь я не только Дау выручил, я и Фока[366] выручил. Только Ландау сидел год, а Фок — три дня…

Капица снова рассказал историю о приглашении им Нильса Бора в СССР, но добавил, что он в то же время и Ланжевена[367] приглашал переехать в Советский Союз. Но Ланжевен в то время боролся с антисемитскими выступлениями в Сорбонне, уехать не смог, а потом пришли немцы, и было уже поздно.

В 1969 году Пётр Леонидович с Анной Алексеевной впервые ездил в Америку. Туда они плыли на теплоходе «Пушкин», а оттуда летели самолётом. В самолёте буянил пьяный министр строительства, невозможно было его утихомирить. «Что я могу сделать, — шептала стюардесса, — он — член ЦК…» Министр схватил стюардессу за руку, но тут Анна Алексеевна закричала, что ей дурно, и это разрядило обстановку.

Чем дольше я наблюдаю Анну Алексеевну, тем больше убеждаюсь, что это личность под стать Петру Леонидовичу. У нее характер крутой, в отца[368]. Они стоят друг друга.

Капица высоко оценивал работу наших послов в Лондоне и Вашингтоне — Малика и Добрынина, а также нашего представителя в ООН, говорил, что они произвели на него впечатление умных и интересных людей, вспоминал беседу с Макнамарой[369], «человеком очень бойким и энергичным», который принимал его на 15 минут, а проговорил с ним два часа. Макнамара спросил его: почему в Советском Союзе писатели подвергаются репрессиям, и хитрый Капица ответил так:

— Дело в том, что США опередили нас в материальном развитии. Однако Советский Союз превосходит США в развитии духовном. Роль писателя в жизни нашего общества неизмеримо выше, чем в жизни вашего общества, и его влияние на формирование общественного мнения неизмеримо больше. Вот когда ваши писатели достигнут такого же влияния на умы, я не удивлюсь, что они тоже будут подвергаться репрессиям…

Я спросил, кого из своих собеседников он считает самым интересным. Капица затруднился назвать мужчин.

— А самая интересная из женщин, которых я встречал, была жена Маркони[370]. Красавица! Говорит на четырёх языках и так мила, приветлива, что через 5 минут чувствуешь, будто знал её всю жизнь…

Я спросил, приходилось ли ему беседовать с Берия.

— Ещё бы!

— Он кричал на вас?

— Никогда не кричал. Вот Вышинский[371] кричал. С ним вообще можно было только криком объясняться, иначе он ничего не понимал…

Я просил Капицу написать большую статью на тему «Что такое наука?» Он колебался, но я почувствовал, что моя тема его заинтересовала.

— Но ведь работы много, — вяло сопротивлялся он.

— Да, это — серьёзная работа, — соглашался я. — Она не всем по плечу. Мы никогда не обращались к вам по пустякам…

— А по пустякам вы к кому обращаетесь? — хитро прищурился Пётр Леонидович. Я быстро нашёлся:

— В Академию наук, например…

Он очень развеселился, но согласия не давал. Когда я стал называть в качестве кандидатов на авторство такой статьи Берга и Минца, Анна Алексеевна морщила нос и отзывалась о них с большой долей сарказма, а Пётр Леонидович помалкивал и крутил головой, как бы оглядываясь и ища поддержку — характерный жест Капицы.

Уже после ухода Капицы Кора вспоминала беседу Ландау с Капицей, в которой Дау предостерегал его в связи с возможностью создания атомной бомбы. Капица якобы отрицал такую возможность.

Тут всё дело в том, когда происходила эта беседа. Если не позднее середины 1930-х годов, то тут нет ничего удивительного. Я сам читал брошюру Иоффе 1931 года, кстати, учителя Капицы, в которой он говорил, что практическое высвобождение атомной энергии — дело XXI века, а уже через 11 лет под трибунами чикагского стадиона заработал первый атомный реактор Энрико Ферми.

Кора вспоминала, как Капица однажды предложил Дау стать директором Института теоретической физики[372]. Тот наотрез отказался:

— Я — директор?! Ну что вы, Пётр Леонидович! Никакой я не директор! И вообще я не знаю директора лучше вас…

С точки зрения человековедения отношения Капицы и Ландау чрезвычайно интересны. Без сомнения, они уважали друг друга и даже любили какой-то сложной и очень разной любовью.

23.1.70

Работаю в Музее Н. Е. Жуковского. Для «Королёва» мне нужны журналы «Самолёт», «Вестник Воздушного Флота» за 1920–1930-е годы. Если заказывать их в Ленинке, прождёшь часа два, а тут выдают мгновенно. Познакомился с заместителем директора по научной работе Надеждой Матвеевной Семёновой. Удивительная старушка! Ходячая авиаэнциклопедия, всех и всё знает, ездит к Туполеву на дачу. «Я ему сколько раз говорила: Андрюша, так нельзя, ну, что же вы всё матом и матом…» Но, когда я Туполева критиковал — защищала. Говорила по телефону с Сухим. «Вы знаете, у Сухого всё-таки лучшее в стране КБ! Такие преданные, такие интеллигентные люди». Очень ругала книжку Яковлева и книжку о Поликарпове. «Так вы собираетесь о Королёве писать? Так-так… Интересно…» Рассказала мне всю биографию Королёва, которую она отлично знает. «Вот видите этот несгораемый шкаф? Там лежат рукописи неизданных книг. На некоторых даже записочки есть, когда их оттуда вытаскивать…»

— Вот я напишу свою книгу и тоже в ваш шкаф положу, — сказал я. — И записочку с датой напишу…

— А какую дату поставите?

— 2005 год. В 2006-м исполнится 100 лет со дня рождения Сергея Павловича, вот тогда моя книга и понадобится…

Такая интересная старушка, проговорил с ней часа два…

4.2.70

Некоторые эстрадные певцы, когда поют, держат руки так, как будто у них под мышками чирьи.

Вечер песен и стихов Роберта Рождественского. Много гостей: композиторы — Фельцман, Флярковский, Пахмутова; Вася Аксёнов; фотокор Гневашев; Бочаров[373]; мотоциклист, который ездит по стене; мы с Осей[374] и другие друзья дома. Алла, Катька и Людмила Яковлевна[375] взволнованны и озабочены. Песни поют Хиль, Кобзон, Кибкало и другие неизвестные мне певцы, но наверняка тоже знаменитые. У Робы оказалось много хороших песен, которые мне и раньше нравились, но я не знал, что это песни Робы. Даже финальный хорал о партии, трескучий и заунывный одновременно, когда медь оркестра глушит хор, а хор просто выкрикивает отдельные слова, даже этот дурацкий хорал, один из десятка подобных ему, порождённый казённой безвкусицей, не покоробил меня, потому что Роба рассказывал мне о «правилах игры» с властью. Другое покоробило меня. Во многих стихах и песнях речь идет о тревожной любви, о подозрениях в измене, о любимой отдалённой, брошенной, о всяком душевном неустройстве, терзаниях и тревогах. Я знаю Роберта много лет. Разумеется, чужая душа — потёмки, но, по моим впечатлениям, у него относительно благополучная семейная жизнь. Если случались интрижки, так это были именно интрижки, не более. Жена, дочь, тёща — в его доме никогда не видел я никакой напряжёнки. И я думаю, что вовсе не обязательное условие для рождения хороших стихов — душевная надтреснутость и всякий сердечный раздрай. Я полагаю, что, если ты любишь жену, об этом тоже можно написать хорошие стихи. Не знаю, я тут не специалист, кроме того может случиться, что я идеализирую семейные отношения Робы, но мне показалось, что некоторые стихи (и песни по ним) написаны не по зову души, а по зову читателя (и слушателя), даже точнее: по зову молодых сексуально озабоченных читательниц. В этих декорациях он и разыгрывает свой поэтический спектакль, и разыгрывает хорошо. Но такая поэзия может тронуть лишь так, как трогает пьеса, где между автором и зрителем стоит актёр, на которого и возложена организация тончайших контактов между ними. Я никогда не скажу, что это — не поэзия вообще, но это некая вторичная поэзия, в которой разума больше, чем сердца. Не потому ли от некоторых стихов Роберта веет какой-то сердечной прохладой?

Сказать ему об этом? Но что это даст? Может обидеться. Он должен сам это понять.

Человек ограниченный должен работать на радио, способный — в журнале, талантливый — в газете, гениальный — на телевидении. Сделать из того дерьма, какое на ТВ, конфетку, может только гений.

Саша Романов[376] выступает с инициативой учредить премию имени Гагарина за «космическую» журналистику. Ну зачем ему премия? Как раз ему-то премию давать не следует, поскольку репортажи его были бездарны. На пуске Юрия Гагарина не присутствовал ни один журналист. На запуск Титова удалось послать только корреспондента ТАСС. Злые языки говорят, что Королёв высказал пожелание, чтобы этот корреспондент был человеком абсолютно несведущим в ракетной технике, космонавтике, вообще в какой-либо технике. Тогда и нашли Сашу, бывшего дамского мастера-парикмахера. А может быть, это всё и враки. Он парень неплохой, но очень глупый.

Съезд колхозников в Кремле: десять дней, которые потрясли «Детский мир».

Не могу не написать о мемориале Вучетича[377] в Сталинграде.

Сказать, что это плохо, — значит ничего не сказать. Идея комплекса: подвиг армии и всего народа, остановившего, а потом и разгромившего врага на Волге. Как она воплощается? Лестница, идущая к вершине кургана, долгий, неспешный путь, путь славы русских солдат. Хорошо, согласен. В самом низу — стена с барельефами скорбящих людей. Кстати, почему все мужчины обуты, а все женщины разуты? Но дело не в сапожных деталях. В руках у них цветы и венки, а стоят они, по существу, на тротуаре, рядом с троллейбусной и автобусной остановками, среди снующих взад-вперёд людей, стоят явно не на месте, ибо никаких могил, к которым принесли они цветы, тут нет! Могилы — много выше, и там место всех этих скорбящих. Сами скорбящие до боли традиционны: плакатный бородач-отец, умненький, расторопный пионерчик. Ни капли фантазии и выдумки.

«Родина-мать» Вучетича.

Дальше голый по пояс супермен с гранатой посередине круглого бассейна. Это не воин, это — культурист, племенной бык с ВДНХ. И порыв его обращён к нам, он рвётся в город, к Волге. Значит, это — фашист? Но такого быть не может! Забегая вперед, скажу, что и гигантская женщина с мечом на вершине кургана тоже устремлена к Волге. Это не защитники, по положению своему они явно нападающие.

Коли речь уж зашла о «даме», скажу, что эта дородная, полная женщина не может олицетворять Родину в минуту её крайнего напряжения, исторического испытания. Соединённые вместе ноги при наклоне всего корпуса и взмахе рук создают впечатление фигуры крайне неустойчивой. Она непременно должна вот-вот упасть по всем законам динамики. А что означает вся её, уворованная у Ники[378] одежда? И вообще вся эта фигура не свойственна русскому характеру, достоинству, русской ярости и гневу, торжеству русскому — столько в ней вычурности, помпезности, декоративности. «Свобода на баррикадах» Делакруа прекрасна, но это — французская свобода! И, если бы кто-нибудь назвал эту картину «Красная Пресня, год 1905-й», — это была бы ложь!

Самое удачное в комплексе — две «говорящих» стены. Но если умело замаскированные динамики создают определённый настрой, транслируя сводки Сталинградского фронта, то бутафорская стрельба, а вслед за ней бивуачные песни этот настрой начисто разрушают. Вообще такое впечатление, что решили сначала сделать и посмотреть, как получится, а когда поняли, что получается плохо, стало жалко ломать. Наиболее удачна фигура солдата, стоящего в полный рост и словно прикрывающего город расставленными руками. Он весь ушёл в стену, сам стал стеной, и воронка в его груди — это и рана человека, и рана города. Но, когда рядом с этим солдатом на соседней стене ещё десятки других фигур, начиная с часового, похожего на маленького игрушечного Деда Мороза, кончая штабелями снарядов («Тыл — фронту!»), — солдата этого не видно уже. Стены многословны, но Вучетич не понял, что многословие у дорогих могил грешно.

И ещё. Когда после страшной мельницы — единственного подлинного здания, которое сохранилось со времён Сталинградской битвы, — видишь эти дорогостоящие искусственные развалины, сердце начинает накипать негодованием. Эти декорации руин нельзя было сооружать в Сталинграде, где не осталось ни одного целого дома!

Роспись перед входом в усыпальницу — это вообще край света! Именно тут, у скорбного порога, за которым тысячи имён погибших — толпа улыбающихся людей, этакая веселая базарная сутолока. Группкой стоят радостные генералы, группкой — удалые солдатушки. Да и живопись эта просто плохая, ученическая. И зачем эти дурацкие надписи, типа: «Настал и на нашей улице праздник!»? Вообще все надписи мемориала длинны и уже поэтому маловыразительны. Как хорошо: «Гражданину Минину и князю Пожарскому — благодарная Россия». И всё сказано!

Наконец, пантеон. Он удачен с архитектурной точки зрения и совершенно негоден с художественной. Спиральный пандус и крыша, повисшая над стенами, — это, мне кажется, хорошо. Но, Боже мой! Зачем эти «золотые» стены из битых кусочков армированного стекла, которые вставляют в двери общественных туалетов?! Почему так невнятна, тороплива, неаккуратна мозаика имён? Чем набирать её из черного стекла, ужели трудно было вырезать на стали? А рука с Вечным огнём? Я не могу объяснить, но всем нутром чувствую, что эта, анатомически безупречная, торчащая из пола рука безвкусна и находится в противоречии со всей атмосферой пантеона. Её телесность рядом с бестелесностью тысяч имён — бестактна, криклива. Это рука не отсюда. Тут всё должно быть строже, суровее по цвету, по формам, всё предельно лаконично.

От пантеона, вокруг которого стоят какие-то столбы с повторяющимися портретами, в нескольких шагах — «Скорбящая мать» — скульптура, которую без труда можно украсть с любого европейского кладбища средней руки. Поразительно, что Вучетич неспособен выдумать ничего своего! Далее — могилы под бетонными плоскими пирамидами, и снова эти осколки чёрного стекла, из которых набраны имена. Какая-то горькая бедность, убогость в этих надгробиях. Неужели люди, которые лежат под ними, не заслужили хотя бы гранитной плиты?

Уходя с Мамаева кургана, я испытывал единственное чувство: чувство стыда перед теми, кто лежит в его земле. Искусство Вучетича, рождённое бесчеловечностью сталинской эпохи, бесчеловечно, а потому и искусством называться не может.

Главной целью моей тогдашней поездки на полигон Капустин Яр — сбор материалов о С. П. Королёве, встреча с многолетним начальником этого полигона — генерал-полковником артиллерии Василием Ивановичем Вознюком. Там же я написал очерк об офицере-ракетчике Евгении Ганевиче, испытателе ракет дальнего действия, отца которого, белорусского кузнеца, сослали в 1947 году в магаданские лагеря на тот самый прииск Мальдяк, где в 1939 году умирал Главный Конструктор ракет дальнего действия Сергей Павлович Королёв. Этот очерк был «зарублен» уже в Москве военной цензурой, о чём я с грустью сообщаю моему герою и его жене Галине, если они живы и здоровы, через 30 лет.

Вознюку — под 70, уже было 2 инфаркта. Приехал в голую степь в 1946-м и всё здесь построил сам. Уезжать отсюда никуда не хочет, хотя ему предлагали в Москве должность заместителя командующего ракетными войсками. На работу может прийти в 6 утра. Уходит обычно в 7–8 вечера. Диктатор. Решает всё за всех. Вникает во все дела. Я слышал, как он по телефону распекал интендантов:

— Пришлите хорошей обуви! Пришлите дорогого женского белья! Чтобы трусики снимать было приятно!

Василий Иванович Вознюк.

Сам разбирает все склоки и кляузы. Сам придумывает даже названия: гостинице («Уют»), кафе («Родная хата»), магазину («Хозяйка»), столовой («Стряпуха»). Построил два книжных магазина. В одном продают книги из Москвы, в другом — из Астрахани. Собирается строить третий, для книг из Волгограда. В магазинах есть специальные столы, на которые выкладывают по одному экземпляру всех новинок. Приезжает адъютант Вознюка и отвозит с этих столов все книги ему домой. Он отбирает. Остальные отвозят обратно в магазин. В месяц на книги тратит более 100 рублей. Дома в его библиотеке — около 10 тысяч томов. Выписывает 4 газеты и 28 журналов.

Рассказывали, что родители Вознюка — актёры из Петербурга. Сам он признает только серьезную драму, на концерты и в кино ходит крайне редко. О футболе и хоккее говорит брезгливо. Гуляет очень редко. Дом его находится в 5 минутах ходьбы от штаба полигона. Дома он ест, читает и спит. Кажется, у него нет даже среднего образования, но офицеры говорили мне, что ракетную технику он знает несравненно лучше специалистов с докторскими званиями. Многословен. А может быть, стал многословен в старости. У него три взрослых сына-офицера в Москве. Живёт с женой и внуком в отдельном доме, который стерегут собаки. Друзей даже среди высших офицеров у него нет. Официален даже со своими заместителями, которые работают у него десятки лет. Входя, они спрашивают: «Разрешите, товарищ генерал?» Очень строг с подчинёнными. Переделывает приказы, только усиливая наказания.

Грузен, широк в плечах, большеголов, с быстрыми умными глазами. Большой мясистый нос, губастый. Лицо грубой лепки, чем-то неуловимо напоминает лицо французского актёра Мишеля Симона. Говорит громко, словно боится, что его не услышат. А возможно, сам уже плохо слышит. Редко ругается матом. За все дни, что я наблюдал его в разной обстановке, по большей части в сугубо мужских армейских компаниях, лишь один раз слышал: «А на хера нам это надо?..» О нём говорят, как о человеке добром, жестоком, внимательном, властолюбивым. Понять, любят ли его здесь, я так и не смог.

Убежденно врал мне, что ракета, которую первый раз пустили на полигоне в октябре 1947 года, вся, «до последней проволочки, до последнего винтика», была сделана советскими специалистами из советских материалов на советских заводах. Показывал мне даже записку, написанную рукой Сталина по этому поводу. Записке можно верить. Но относится она не к осени 1947 года. В октябре — ноябре 1947 года пускали 11 немецких ракет Фау-2: 5 раз удачно, 6 раз неудачно. Их советский аналог — ракета Р-1 — впервые был запущен лишь 17 сентября 1948 года. Из 30 наших ракет только 9 удалось запустить. Всё это происходило на глазах Василия Ивановича, он был непосредственным участником всех этих событий. Я всё это знаю точно, но не хотел спорить со стариком. Зачем он мне врал, не понял.

Василий Иванович Вознюк умер в сентябре 1976 года. Он попросил похоронить себя на полигоне Капустин Яр.

Вечер с Капицей. Спустился со второго этажа радостный и довольный нашим визитом. Нас трое: Рост, Губарев и я. Дарим фотографии.

— Павлуша, дай нам вермуту…

Это — Рубинин[379]. Разлили болгарский вермут. Показывает кусочек карты из какого-то американского журнала. На карте — Братск, фарватер Ангары, контуры Братского водохранилища — всё смещено, как при плохой цветной печати. Американцы с помощью своего спутника поймали нас на том, что на своих картах мы всё смещаем на 25 миль относительно мировой системы координат. Надо думать, для того, чтобы им труднее было попасть в нас ракетами.

Потом Пётр Леонидович рассказал нам о сути своей работы с горячей плазмой. Работой этой он занимался последние 10 лет. За это время ничего не публиковал, кроме статьи о шаровой молнии. Его работа сулит переворот в решении проблемы управляемой термоядерной реакции. В февральской книжке «ЖЭТФ»[380] уже будет опубликована принципиальная схема электростанции, работающей на термояде. Показывает нам схему.

— Теперь весь вопрос, кто кого: американская деловитость или русская смекалка! — смеётся Капица.

— Ну, судя по схеме, тут одной смекалки мало, — говорю я.

— Да, — соглашается он. — Это строительство обойдётся в десятки миллионов рублей…

— Но, Пётр Леонидович! О такой работе надо рассказать незамедлительно! — кричу я.

— Рано. Пока рано…

Через президиум Академии наук Капица сам попросил назначить комиссию для апробации его работы. В комиссию вошли: Арцимович, Леонтович, Сахаров, Сагдеев и другие самые лучшие специалисты по плазме.

— Через три часа беседы с Сахаровым я убедил его в своей правоте, — говорит Капица. — Сагдеев тоже всё понял. Дольше всех упорствовал Арцимович…

Таким образом, речь идет ни более ни менее как об управляемой термоядерной реакции! Феноменальный, абсолютно для всех неожиданный результат! Ведь последние годы Капица работал очень тихо, не привлекал ничьего внимания, и все физики думали, что он просто дремлет в тёплых лучах заслуженной славы под сенью выращенного им ИФП. А вот теперь такой оборот!

Сейчас Капица живет только ожиданием откликов на свои публикации, радостным переживанием произведённого им эффекта в научных кругах, но и тревогой за них. Он не отрицает, что может отыскаться умник, который превратит его десятилетнюю работу в руины.

Я впервые рассказал о публикации П. Л. Капицы в «ЖЭТФ» в популярной статье и опубликовал её в «КП» 14.11.70. Но шло время, и «умники» отыскались: опыты, поставленные в зарубежных лабораториях, не подтвердили правоту выводов Петра Леонидовича. Он очень тяжело переживал эту неудачу.

Капица необыкновенно оживлён, приветлив, вся его английская отстранённость исчезла сегодня. Беседа за столом ещё раз убедила меня, насколько широк круг его знакомств. Только сегодня поминались Харитон, Сахаров, Сагдеев, Корнейчук, Раневская, Любимов, Солженицын, поминались как люди не просто ему известные, а бывавшие в его доме. Улыбается жене, вспомнив остроту Раневской:

— А ты помнишь, как Фаина хорошо сказала: «Перпетум кобеле»! О ком это?

Мы в этом огромном кругу исполняем роль самих себя, роль молодых журналистов. Просто Петру Леонидовичу, самому любознательному человеку, которого я знаю, интересно, что собой представляют молодые журналисты.

24.2.70

Задумали с Ростом, Венгеровым и Лифшицем подарить на день рождения Жене Харитонову «оригинальный музыкальный инструмент». В «Сантехнике» на Кутузовском купили унитаз. Продавец спрашивает: «Вам для верхнего бачка или для нижнего». Рост говорит: «Да, нам всё равно…»

Продавец долго убеждал нас, что разница есть, но мы от него отмахивались. Потом в комиссионке рядом с планетарием мы купили самую дешёвую скрипку и смычок за 7 рублей. Скрипку разломали, корпус выбросили, а гриф и деку приклеили к унитазу эпоксидной смолой и натянули струны. Всё завернули в красивую бумагу, обмотали лентами с бантами. Полный фурор! Рост играл (звук детских саночек, которых волокут по асфальту), а Юра Лифшиц пел в сливную трубу.

Три часа у Нины Ивановны Королёвой. 50 % разговоров о склоках. То вдруг:

— Я хочу к ней пойти! Посоветуйте, как это сделать?..

А то такой ненавистью наливается вся, сжимает кулачки… Пустое дело, никогда их не примиришь.

Речь идёт о весьма натянутых отношениях между Ниной Ивановной Королёвой, женой Сергея Павловича, и его матерью Марией Николаевной Баланиной.

Написать серию нравоучительных детских рассказов: «Человек человеку — волк», «Человек человеку — осёл», «Человек человеку — свинья» и т. д.

Приснился сон, будто я, русский, в Турции, но все меня любят!

У кого же я прочитал эту замечательную фразу: «Я не пою, но если бы я пел, как бы я пел!..»

В Голубом зале «КП» — совещание по проблемам самодельной авиации. Приехали замечательные люди: Пышнов, Галлай, Шелест, Грибовский, всего человек 25. Говорили много разумного. Но ни у кого не хватило духу сказать: «Пока в стране существует такой режим секретности, пока существует такое количество объектов за колючей проволокой, ни о какой самодельной авиации речи быть не может!» Кстати, у меня тоже не хватило духу сказать это…

Когда, проработав целый день, сделаю какую-нибудь нестыдную вещицу, то к вечеру наливаюсь дурацкой значимостью, весь внутренне переливаюсь и поблескиваю, но этого никто не видит, и ко всей этой мерзкой гамме чувств прибавляется ещё упоение собственной скромностью.

Надо работать, не отвлекаясь на соблазны. Надо отгонять от себя людей общительных и говорливых. Надо каждую минуту думать только о своем деле, толкать его вперед, помогать ему окрепнуть. Нет, не талант, а более воля диктует нашу судьбу.

9.3.70

Иннокентий Анненский (1855–1909)

Какие замечательные, пронзительные стихи!

Альберта Лиханова сегодня приняли в Союз писателей. Щедрое застолье. Я сидел с Распутиным[381], который расспрашивал меня о разных тонкостях газетной работы, но когда я начинал отвечать, он отворачивался и не слушал. Он дурно воспитан.

Мама Миши Козакова, глядя на товары наших магазинов, воскликнула: — Боже мой! Как это ужасно! Когда мы умрём, никто не узнает, что и у нас был вкус!