Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Книжка 46 Апрель — май 1969 г.

Зачастил в Тбилиси. Уж больно мне там нравится. Никогда и нигде меня не встречали с такой искренней доброжелательностью. На этот раз Союз журналистов 22–25 апреля проводит в Тбилиси Всесоюзную конференцию журналистов, пишущих о науке и технике. Мой доклад «Мастерство научного журналиста» назначен на 23 апреля.

В самолете — все знакомые: Болховитинов («Наука и жизнь»), Манучарова («Известия»), Мишель Ребров («Красная звезда»), Арлазоров (автор книг о Циолковском и Лавочкине), Герман Смирнов (журнал «Техника — молодёжи»), Зеленко («Знание — сила»), Голубкова (изд-во «Советская Россия») и др. Поселились в «Иверии».

После того как я отпредседательствовался на пленарном заседании 23 апреля и прочел свой доклад, почувствовал себя вольным орлом. Вечер у Яна Горелова. Гела Лежава, Темо[284]. До петухов спор о Сталине. Кахи (шофёр нашего корпункта, невероятно преданный газете человек) умолял нас поехать отдохнуть в его деревню в Алазанскую долину. Утром поехали: Темо, Гела, Ребров и я с Кахи, Ян, Юра Мосешвили и Робик (друг Яна) — на перекладных. В Сигнахе, в райкоме комсомола достали ещё одну машину. Примчались на берег Алазани, нас высадили, и машины с Кахи умчались. Бродим по берегу, ничего не понимаем. Ждём довольно долго. Наконец машины примчались обратно, и Кахи выгрузил: председателя колхоза (по-русски не говорит), двух маленьких, но очень проворных старичков (по-русски не говорят), живого барана, сноп зелени, сыр, две огромные кастрюли варёного мяса и бутыли с молодым вином (40 литров). Со скоростью невероятной старички разожгли костёр, зарезали и освежевали барана и превратили его в шашлык. Пир начался!

Я сидел с Гелой, который переводил мне тосты председателя колхоза, — он был тамадой. Гела предупредил, что, если можно будет не пить, он незаметно положит палец на край стакана. Начались тосты. Пили за Родину; за Грузию; за Москву; за родителей; за жён; за детей; за любовь; за дружбу; за друзей, которые и рады бы быть сейчас с нами, но которых с нами нет; за тех, кто рады были бы быть с нами, но которых нет, потому что они лежат в сырой земле; за барашка, безвременно ушедшего от нас на нашу радость; за реку Алазань, которая поит землю, где рождается такое прекрасное вино… Вино пили гранёными стаканами. Вино действительно прекрасное, молодое, вроде бы, не такое уж и хмельное. Как я понял: оно продолжало бродить внутри нас, постепенно лишая нас всяких представлений о реальном мире. Гела ни разу палец на край стакана не положил. Ребров[285] на голой ноге ставил шариковой ручкой «птички» после каждого тоста, но, поставив 17 «птичек», ручку потерял…

Как мы добрались до большого, двухэтажного дома Кахи, я не помню. Во дворе, помню, стояла старая белая лошадь… Как поднялись на второй этаж, тоже не помню. Помню голос жены Кахи:

— Ну, что же вы так засиделись на природе, ужинать пора…

Я увидел сбоку стол, уставленный яствами и бутылками, а прямо перед собой через анфиладу комнат — высокую кровать с пирамидой подушек, и, недолго раздумывая, пошёл, пошёл, пошёл на свет этих подушек, всё ускоряя шаг, и бросился в них…

Проснулся я от какого-то усердного пыхтения рядом с собой. Ребров, Темо и Гела затащили на второй этаж белую лошадь и теперь старались опрокинуть её ко мне в постель.

— Ребята! Что ж вы делаете! Да она вам в матери годится! — спросонья воскликнул я…

Проснулся очень рано. Вышел на галерею, идущую по всему второму этажу. Розовые горы, розовые деревья цветущих садов, всё укутано какой-то розовой дымкой. Красота и тишина. На моё плечо легла рука Кахи: «Слава, сегодня вино пить не будем…» Я благодарно улыбнулся. «Сегодня будем пить чачу…»

Возвращались мы в Тбилиси пьяные и невероятно весёлые. Я подарил Кахи красивую кепку (навсегда), а Миша Ребров — мундир (на время). Кахи мчался на редакционной «Волге» — в югославской кепке и мундире подполковника, который был ему очень велик: погоны ниже плеч и рукава подвёрнуты — и пел песни, а мы — подхватывали…

Кахи Сулханишвили умер от астмы в 1993 году.

Вина Грузии. Белые сухие вина: «Цинандали» (№ 1), «Гурджиани» (№ 3), «Цоликаури» (№ 7), «Кахетинское» (№ 8), «Тибаани» (№ 12), «Напареули» (№ 27). Красные сухие вина: «Телиани» (№ 2), «Мукузани» (№ 4), «Саперави» (№ 5), «Кварели» (№ 9). Полусладкие вина: «Чхавери» (№ 11), «Твиши» (№ 19), «Хванчкара» (№ 20), «Усахелаури» (№ 21), «Киндзмараули» (№ 22), «Оджалеши» (№ 24), «Тетра» (№ 26), а также «Ахашени», «Ахмета» и «Атенури», номеров которых я не знаю, и шипучее белое — «Шушхуна».

«Чувство юмора — социальная категория, которая характеризуется сопротивляемостью к возникающим трудностям.

Юмор приводит в готовность позитивное решение при встрече с трудностями».

Профессор Владимир Валерианович Чавчанидзе, член-корреспондент Академии наук Грузии, директор Института кибернетики.

Люди — как страны. Бывают свободными, бывают зависимыми, довольно часто — слаборазвитыми.

С Ростом и Губаревым ездили к Капице. Разговор о цензуре, Чехословакии, Солженицыне, космосе. Просидели 4 часа. Пётр Леонидович с учтивостью чрезвычайной отклонил мою просьбу написать предисловие к книге «Этюды об учёных».

Из Африки вернулся Юра Сенкевич. Пробудет в Москве до 10 мая. Сегодня я затащил его в «КП», рассказывал на «летучке», как принял его Тур Хейердал. Потом наговаривал детали у нас в отделе стенографистке.

30.4.69

Ездил в Клин к Чайковскому. В Доме-музее неприятно поразил меня туалетный столик, весь в каких-то оборочках, рюшечках, с подушечками, пузырёчками…

2.5.69

Сашке[286] надо аденоиды удалять. Ужасно его жалко. Отвёз его сегодня в Кунцево в больницу. Когда стали переодевать моего сыночка в казённую одежонку, он как-то по-взрослому, ни к кому не обращаясь, тихо спросил: «Что же теперь со мной будет?..»

Заезжал к Сенкевичу домой. Квартира холостяцкая. Две фотографии дочери, которая живёт в Ленинграде. Писаный маслом портрет Хемингуэя. Портрет Юры[287]. Полки с книгами: Маяковский, Пушкин, Достоевский, Шекспир, Блок, Чехов. Коллекция маленьких заграничных автомобильчиков. Красное кресло. Деревянные сувенирные маски. На диване — кусок папируса, из которого строят «Ра». Метровая гипсовая Венера Милосская. Меховая маска с окошком из Антарктиды. Магнитофон и сумка с фотоаппаратом, которые выдал ему ТАСС, поедут с ним.

— Я такой голодный, что даже голова болит…

Жадно ел жареное мясо с винегретом. Пил с ним чай и говорил о статьях для «КП».

6.5.69

Провожали Сенкевича в Африку. В маленькую квартирку на Нижней Масловке набилось людей, что сельдей. Боб Егоров, Дима Солодов[288], Лев Жданов[289]. Весело, но душно и тесно. Одной даме прожёг сигаретой лёгкое платье. Под ним был чехол, но всё равно неудобно: дырка с копейку. Долго извинялся и каялся. А потом Сенкевич подходит и тихо говорит: «Что ты так убиваешься за это платье. Это — Галя, дочка Брежнева. У неё таких платьев — хоть жопой ешь!»

В Шереметьево тихо и пусто. Только мы и кричим…

8.5.69

Был у Бориса Егорова. Разговор по душам. Он замотан, издёрган бытом. Вдруг понял, что космонавт и знаменитая актриса живут трудно, скучно, неинтересно. Быт их совсем заел.

Мои грузины пожаловали ко мне с ответным визитом. Целый день готовился к приёму. Пригласил Чудецкого с Женей, Костю Щербакова[290] с Ирой, Реброва с Люсей. Приехали: Темо Мамаладзе, Гела Лежава и Нодар Думбадзе. Всё удалось на славу! Нодар до утра проспал в кресле.

В Домжуре сегодня проводы Кима Костенко[291] в «Правду». Днём в Голубом зале «КП» состоялась «дружеская панихида», а вечером — «отпивание». Мы приехали с Пашей Михалёвым[292] в ресторан ДЖ, когда компания уже сворачивалась, намереваясь всё продолжить дома у Кима. «Проводы» растянулись до утра. Онищенко[293] упился в лоск. В предрассветных сумерках Кондаков[294], человек завистливый, увидел на столе только что погашенную толстую заграничную свечку и, приняв её за стакан с вином, махнул в рот. Громко рычал: «Какая гадость!» и плевался стеарином. Я крикнул: «Закусывать надо!» У Инны[295] от смеха колики…

Всю ночь проговорили с Мишей Козаковым о разных разностях. Он парень неглупый, но несколько манерный, даже когда мы вдвоём, и зрителей нет, он любит красивые жесты, вращает глазами. А может быть, это потому, что я для него всё-таки прежде всего зритель, а потом уже собеседник.

17.5.69

Под Москвой, на Клязьме проводится 4-я юношеская планерная школа. Сегодня к ребятам приехали ветераны. Сказать по правде, я не знал, что многие из них до сих пор живы! Леонид Минов, Иван Сухомлин, Константин Арцеулов, Игорь Шелест, Алексей Грацианский, Владислав Грибовский, Гурий Грошев, Пётр Стефановский, Владимир Вахмистров, Михаил Нюхтиков, Ольга Клепикова. О каждом из этих людей можно написать книгу! Договорился о встречах с Миновым, Арцеуловым, Вахмистровым и Грибовским. Хочу, чтобы они рассказали мне о Королёве. Ведь некоторые из них были его наставниками на планерных соревнованиях.

Алексей Владимирович Шиуков построил планёр и полетел на нём в 1908 году. За 77 лет жизни летал на многих типах самолётов. Всю жизнь был одержим идеей построить самолёт с машущими крыльями. У него ничего не получалось. Говорил с ним. Он незыблемо убеждён, что в процессе эволюции природа перепробовала на живых существах все способы летания и на машущем крыле остановилась потому, что ничего совершеннее создать невозможно.

По законам аэродинамики майский жук лететь не может. Но он летает! И превосходно!

Вроде бы выясняется, что первым русским лётчиком был граф Деламбер. Ефимов и Попов полетели позднее. С 1908 по 1913 год в России летало около 120 человек.

Собирать ягоды я не люблю. Ягоды для меня, как мухи. Я понимаю, что муха от мухи отличается, но для меня они все одинаковы. Другое дело грибы! Грибы — как люди: у каждого своё лицо, свой характер, к каждому требуется индивидуальный подход: на одних надо накричать, других уговорить. Когда, придя из леса, начинают сортировать и чистить грибы, я всегда тоже чищу, мне это нравится, хотя работа эта почитается женской. Я заново переживаю нашу встречу, я сразу узнаю его, вспоминаю, как он рос, как я его срезал, о чем мы с ним тогда говорили. Случается даже, что много времени спустя, среди соленых или маринованных, я узнаю их за столом и очень рад нашей новой встрече. Чужие грибы я никогда не покупаю: и готовить, и есть их неинтересно.

Материнская любовь — вне всяких законов. Даже законов природы. Ибо здесь тепло может передаваться от менее нагретого тела более нагретому.

Герцен писал: «Какой-то добрый француз сделал модель парижского квартала из воска с удивительной отчетливостью. Окончив долголетний труд свой, он предложил его Конвенту… Конвент решил: «Гражданина такого-то, которого произведение нельзя не признать окончательно выполненным, посадить на шесть месяцев в тюрьму за то, что он занимался бесполезным делом, когда Отечество было в опасности»». Вспомнил об этом в связи с работой нашей ВАК[296]. Там процветает халтура и коррупция. Иначе, как объяснить появление таких диссертаций:

«Экология серой вороны и её практическое значение» (А. П. Шкатулова на степень кандидата биологических наук). А экология чёрной вороны, выходит, не имеет практического значения? Тут можно спорить! А ведь есть и белые вороны! На мой непросвещённый взгляд, именно они и имеют наибольшее практическое значение.

«Основы хранения яблок в условиях Литовской ССР» (Ю. И. Банайтис на степень доктора технических наук).

«Исследование яблок при длительном хранении их в складах различных типов» (Е. Х. Осепов на степень кандидата технических наук). Насколько Осепов скромнее нахала Банайтиса! Он попросил степень только кандидата наук, хотя сразу видно, что его диссертация по тематике своей значительно шире, всеохватнее!

«Мероприятия по рациональному использованию лошадей в Минской области» (В. К. Гладенко на степень кандидата сельскохозяйственных наук).

«Народные сказки о мачехе и падчерице» (А. И. Смирнов на степень кандидата педагогических наук).

Все эти диссертации можно прочесть в Ленинской библиотеке.

Клятва Репортёра «Комсомольской правды»

Я, журналист «Комсомольской правды» — лучшей газеты Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Репортёров отдела Новостей, торжественно клянусь:

Положить все силы свои и живот свой на алтарь репортеров — Гвардии газетной армии, с гордостью нести звание Репортёра «Комсомолки», ежечасно умножая делами своими славу её.

В любой час суток по первому звуку репортёрского рога клянусь бежать, лететь, плыть и пролезать в игольное ушко, презрев в минуты эти зов дружбы, ласки Венеры, веселье Бахуса и объятья Морфея. Без страха и упрёка идти в огонь, воду и в медные трубы.

Клянусь пуще дома своего почитать редакцию, пуще ложа любить письменный стол, пуще мужа — чемодан, пуще жены — авторучку. Клянусь всегда и везде следовать девизу «Комсомолки»: «Личная жизнь — по телефону!»

Клянусь множить общую славу Репортёров «Комсомолки» в великой дружбе, давить гордыню в сердце своем, убивать зависть к товарищу своему, почитать успех других, яко свой, а свой — делить на каждого.

Клянусь держать в чистоте перо Репортёров «Комсомолки», не замарать имени их халтурой либо глупостью, враньём либо небрежностью, нерасторопностью либо хамством. Клянусь не только пером, но и обхождением подавать пример всем и всегда.

Клянусь не робеть ни перед какою силою, не трепетать ни перед вратами министра, ни перед звездами маршала, помнить, что над любым самым высоким начальником есть ещё более высокий, смело добиваться своего, коли движет мною сознание пользы дела и любовь к «Комсомольской правде».

Клянусь всегда и везде быть первым, опережая всех умом, силой, либо лукавством, почитая за личный позор радости иных редакций. Клянусь ежедневно уподоблять соперников глупому павлину, непрестанно втыкая в зад его перья «фитилей». Да породит одно имя Репортёра «Комсомолки» ужас и панику в иногазетном мире!

Если же нарушу я данную мною клятву, пусть без жалости карают меня товарищи мои, а коли буду достоин я более сурового наказания, пусть покарают меня высшей карой, лишив навечно звания Репортера «Комсомолки».

(Принято единогласно на собрании отдела Новостей 22 мая 1969 года.)