Быть Джоном Ленноном

11. «Это было ужасно. Я дышать не мог без нее»

Ее звали Синтия Пауэлл, и у нее почти не было ливерпульского акцента, отчего среди студентов она слыла «слегка аристократкой». Это неверное впечатление только усилилось, когда весь первый год обучения она каждый день появлялась в твидовой двойке и с завивкой на каштановых волосах. Она жила в Хойлейке, на полуострове Уиррал, на другом берегу реки Мерси — если по-ливерпульски, то «за большой водой», — и вела себя застенчиво, совершенно не так, как самоуверенные горожанки. Однако к началу второго курса Синтия вошла в образ студентки-художницы, и твидовую двойку сменили черные бархатные брюки, а цвет волос поменялся на блонд. Теперь Джон не мог ее не заметить.

В те дни все юноши грезили о Брижит Бардо, французской актрисе с пухлыми губками, которая «показала все» (хотя и в полумраке, что не могло не раздражать) в фильме Роже Вадима «И Бог создал женщину» — Джон явно не пропустил этот фильм. Да еще и еженедельный таблоид Reveille любезно опубликовал бесплатную ростовую фотографию Брижит в «немного обнаженном» виде… в общем, Джон заказал себе снимок и, несмотря на протесты Мими, прибил под потолок над своей кроватью. К летнему семестру 1958 года Синтия Пауэлл стала мечтой — по крайней мере для юного Леннона. Он обрел свою ливерпульскую Брижит Бардо.

Язвительная самонадеянность Леннона пугала скромницу из Хойлейка, поэтому весь первый курс они не обмолвились и словом. Но потом Джон попал в «тот жуткий класс» к шрифтовикам. Он сидел позади нее, звал ее «мисс Хойлейк» и просил то карандаш, то ластик, ибо свои всегда забывал, и в шутку осаживал других парней: «Эй, никакой похабщины, с нами мисс Пауэлл!» Так он показывал свой интерес.

На Синтию произвело впечатление его дерзкое, вызывающее поведение. Позже она скажет, что в джинсах-дудочках и старом дядином пальто Леннон выглядел как «дитя богемы, комик и тедди-бой в одном лице», а она понятия не имела, как общаться с заносчивым громогласным комедиантом.

Он часто брал в колледж гитару, и однажды днем, когда дурачился после занятий, начал весело играть и петь старую песню «Ain’t She Sweet» — и смотрел прямо на Синтию. Он видел, что она смутилась — но ей явно нравилось. Они сошлись незадолго до летних каникул, когда группе студентов разрешили провести вечеринку в колледже. Когда Джон туда явился, пары уже тискались под легкий джаз — он опоздал. Джефф Магомед, который в ту пору встречался с одной из подруг Синтии, приободрил: «Давай, парень, ты ей нравишься!» А то он не знал.

Танцевал Джон не то чтобы очень, но в какой-то момент указал на танцпол. «Хочешь со мной?!» — прокричал он, перекрывая музыку.

Вопрос застал Синтию врасплох. «Извини, у меня парень в Хойлейке, и мы помолвлены», — ответила она. Парнем был мойщик окон Барри, и, по правде говоря, никакой помолвки у них не было, но они встречались пару лет и, видимо, дело к тому шло.

Расценив это как отказ, Джон тут же вскинулся: «Я ж тебя, черт подери, не замуж зову!» И они пошли танцевать.

Это стало началом их романа. Когда вечеринка закончилась, часть студентов завалилась в «Крэк». Синтия тоже пошла туда с подругами. Джон выжидал и намеренно ее игнорировал. Она поболтала с девчонками, выпила бокал «Гиннесса», потом стакан сидра и наконец, решив, что Джона кто-то увел, пошла к выходу.

Он остановил ее у дверей, отпустил какую-то шутку вроде «ну ты прямо как монашка», купил ей еще один бокал и в конце концов вывел на улицу и поцеловал. «У Стю есть комната», — прошептал он. Потом он взял ее за руку, повел по улице, купил рыбы с картошкой фри, и они направились в дом Георгианской эпохи на Перси-стрит, где Стю делил квартиру с несколькими другими студентами. Позже Джон говорил, что «был в восторге от того, что ее подцепил».

Синтия будет вспоминать жилище Стю как большую комнату без штор и кровати, только с матрасом на полу и раскиданной грудой одежды, красок с кисточками, пустых пачек из-под сигарет и книг.

В ту ночь они впервые занимались любовью. Затем, наскоро одевшись, побежали на вокзал, чтобы она успела на последнюю электричку до Хойлейка. Джон влюбился без памяти.

Десять лет спустя, после развода, он будет отрицать, будто вообще что-то к ней чувствовал, но обилие любовных писем не дает ему солгать. Все его отрицания были просто попыткой переписать прошлое. Нет, он был одурманен. Все, что он делал в жизни, — писал, играл, рисовал свои комиксы, любил, ненавидел — все это совершалось с настойчивой, порывистой страстью, ибо, по его словам, он жил «под влиянием момента». И новой его страстью была Синтия.

Обоим было жаль, что они сошлись в самом конце летнего семестра, ведь это означало скорую разлуку. Синтия уезжала с матерью к родным на юг Англии, а Джон — в первый и последний раз в жизни — собирался заняться физическим трудом.

Он несколько месяцев умолял Мими помочь ему купить гитару — вместо той, довольно посредственной, которую украл в Манчестере, — и наконец уговорил. Но только до определенной степени. Она настояла на том, что он должен внести свой вклад, наняться летом на работу и покрыть часть оплаты. И когда друг по колледжу сказал, что его отец работает на стройке в деревне Скарисбрик и может их пристроить, Леннон решился.

Лучше бы он сперва взглянул на карту. Деревушка Скарисбрик лежала на равнинах Западного Ланкашира, и, чтобы туда добраться, ему нужно было сначала на автобусе проехать шесть миль до центра Ливерпуля, там на «Эксчендж-стейшн» сесть на поезд и ехать двенадцать миль до ярмарочного города под названием Ормскирк. Там отец друга встречал их на машине и увозил еще на четыре мили в поля Скарисбрик, где им предстояло расчищать землю под гидротехнические сооружения — в основном киркой да лопатой. Джон каждый день плакал и упрекал судьбу за то, что поезд не сошел с рельс еще до Ормскирка. Он продержался шесть недель, пока его не уволили за профнепригодность. Рабочие его вспоминали — да, мол, был тут паренек, поставил раз чайник на примус и забыл налить воду. В чайнике, прямо в дне, на память осталась дыра.

То, что он так долго продержался на черной работе, было невероятно, но заработанные деньги позволили ему приволочь Мими в ливерпульский район Уайтчепел, завести ее в музыкальный магазин Фрэнка Гесси и купить в рассрочку свою первую электрогитару. Это была полуакустическая модель Hofner Club 40, и стоила она где-то 30 фунтов стерлингов (около 660 фунтов в сегодняшних деньгах). Мими подписалась как поручитель, но настояла на том, что все взносы Джон выплатит сам. Поскольку денег у него обычно было кот наплакал, а недельная сумма на карманные расходы, которую ему выдавала Мими, едва покрывала траты на сигареты, пиво и проезд, вряд ли он всегда соблюдал это правило.

Новая гитара появилась как раз вовремя. Джон, Пол и Джордж — осколки The Quarry Men — за несколько месяцев играли вместе крайне редко: какой тут ангажемент, если группа без ударника? Но их прорыв состоялся в пригороде Вест-Дерби, в викторианском особняке, принадлежавшем Моне Бест, уроженке Индии, и ее мужу Джонни — известному в Ливерпуле организатору боксерских поединков. Как скоро выяснил Джон, в Моне билась деловая жилка, и она загорелась идеей превратить подвал своего дома в молодежное заведение под названием «Кофейный клуб Касба», где ее сыновья могли встречаться с друзьями. Одним из ее сыновей был симпатичный тихий мальчик по имени Пит.

Джон и Пол попали в «Касбу» благодаря связям Джорджа. Он уже окончил школу, работал стажером-электриком в ливерпульском универмаге и, поскольку потрепанные The Quarry Men теперь концертов не давали, играл с другими группами. Одна из таких должна была выступать в вечер открытия «Касбы», но участники подвели, и теперь Моне требовалась новая группа. У Джорджа как раз такая и была.

Естественно, Мона хотела встретиться с «подменщиками» перед тем, как те выйдут на сцену, и когда узнала, что Джон учится в Художественном колледже, то немедленно изложила ему, Полу и Джорджу, как довести до конца оформление ее нового подвального клуба. Их картинки на стенах — звезды, дракон, радуги и жук, а также профиль Джона, нарисованный Синтией, — все еще там, а само здание ныне входит в перечень архитектурных памятников Британии.

Позвав еще одного гитариста, у которого был свой собственный усилитель и без которого группа не могла выступать, The Quarry Men еще несколько месяцев играли в «Касбе» почти каждый субботний вечер. Пол вспоминал то время как «недели, когда Beatles начались», — хотя они еще и не обрели этого имени.

«Касбу» в истории Beatles часто упускают из виду, а зря, ведь она — настоящий моментальный снимок подростковой Британии конца пятидесятых: большой пригородный дом, некогда принадлежавший местной Консервативной ассоциации, превратился в клуб, где толпилось двести подростков, пригонявших на великах послушать местную группу… и ни алкоголя, ни наркотиков — просто кофемашина с пенным кофе, бутылки с шипучкой и чипсы. Вот там и играли The Quarry Men. А не они — так The Searchers или Gerry & The Pacemakers.

И именно там в жизни Джона и The Quarry Men появился сын Моны, Пит Бест.

В сентябре, вернувшись в колледж, Джон и Синтия возобновили отношения. С «парнем из Хойлейка» она, естественно, разошлась еще в начале романа с Джоном. Но она была красива, и другие мальчики неизбежно обращали на нее внимание. Джон не мог с этим смириться, и, когда на студенческом балу в колледже другой студент пригласил ее на танец, Леннон накинулся на него с кулаками, его пришлось буквально оттаскивать.

Все было очень напряженно, как будто, завоевав ее, Джон был в ужасе от мысли, что может ее потерять. Он любил бросать шутливую реплику: «Я даже к зеркалу тебя ревную». Но то, до какой степени доходил его инстинкт собственника, — это была уже не шутка. Он не только боялся, что она изменит ему с другим, он ревновал даже к ее прошлому — что там еще за Барри? Что вы с ним делали?

Юная Синтия, милая и прелестная, никогда не проявляла особого интереса к рок-н-роллу, но всегда преклонялась перед умом и талантом Джона и не спорила с его мнением. И только позже она не раз задумывалась: а не была ли она просто отдушиной? Заменой матери, потерянной недавно?

«Я просто был в истерике, — скажет Джон в 1966 году. — Я ревновал ее ко всем подряд. Требовал от нее безоговорочного доверия. Я был невротиком, выплескивал на нее все свое разочарование и злость… Что-то со мной было не в порядке».

В какой-то момент его неуверенность в себе зашла слишком далеко. Однажды ночью Синтию с подругой подвезли на машине двое парней. Все было абсолютно невинно, но она допустила ошибку: на следующий день в колледже рассказала об этом Джону. Он кинулся за ней по лестнице, ворвался прямо в женский туалет и хлестанул ее наотмашь по щеке, так сильно, что она ударилась головой о стену.

Она немедленно с ним порвала и стала избегать, хотя, естественно, они встречались взглядами и в классе, и в столовой. Разлука длилась три месяца, пока он наконец не позвонил, не сказал ей о том, как сильно сожалеет, и не умолил ее вернуться. И да, она вернулась. С ним по-прежнему было трудно, и его гнев, по ее словам, был страшен. Но за все те годы, что они провели вместе, — как она позже сказала мне, — он больше ни разу не поднял на нее руку.

«Это было ужасно, — признает он, говоря о том расставании. — Я дышать не мог без нее».

Пройдет больше десяти лет, и он, пройдя первичную терапию, будет гадать: сколько же его песен были бессознательно автобиографическими? Да хотя бы одна из самых ранних, «I Call Your Name»? На первый взгляд — мучительная, исполненная самобичевания скорбь о потере подруги. Всем юношам знакомо это чувство. Но мог ли он признать, что текст песни был отражением его собственного отчаяния, когда его бросила Синтия? «Was I to blame for being unfair?»[20] — спрашивал он в песне, где кричал о том, что не может спать и жить без подруги.

Синтия, как и Джон, недавно осиротела — ее отец умер годом ранее от рака легких. Она знала боль утраты. И знала, на что шла с Джоном. «Я влюбилась в плохого парня, и понимала, что он плохой, — сказала она мне. — Джон был не лучшим. Но и не худшим. Правда, был бы жив папа, он бы его и на порог не пустил».

Но, когда Джон побывал в их доме в Хойлейке, который, несмотря на мнимую аристократичность Синтии в глазах ливерпульцев, та описывала как «скромный, примерно вполовину меньше, чем Мендипс», ее страхи — а вдруг Джон огорчит маму — развеялись как дым. Он был само обаяние и понравился даже ее старшим братьям.

Знакомство Синтии с Мими оказалось более эмоционально нагруженным. «Она была любезна, но холодна, — рассказывала Синтия. — Точно королева». Впрочем, Мими пожарила им картошки с яичницей и сама подавала на стол.

«Не волнуйся насчет Мими, — сказал ей Джон, когда проводил на автобусную остановку после ее первого визита. — Если ты нравишься мне, значит, понравишься и ей».

Синтия не разделяла его уверенность. Только гораздо позже она осознала, что холодность и сдержанность Мими не адресовалась ей лично. «Мими просто ни одну девушку не сочла бы достаточно хорошей для своего мальчика», — говорила Синтия.

Жар страсти в подростковых романах часто гаснет через пару месяцев. Но с Джоном и Синтией этого не случилось. Он посвящал ей любовные стихи, слал любовные письма и рисовал маленькие забавные карикатуры весь следующий курс — и много лет потом.

Художественный колледж по традиции заканчивал осенний семестр пантомимой, и в 1959 году это была «Золушка», в которой Джон дебютировал и как драматург — один из двух авторов пьесы, — и как актер. В роли злобных сестер, в розовых корсетах, синих бархатных платьях и соломенных шляпах, украшенных синими перьями, которые им подарила натурщица Джун Ферлонг, они с Джеффом Магомедом продирались через с трудом вызубренный диалог в чосеровском стиле.

А потом было Рождество, и Джон нарисовал для Синтии картинку, украшенную сердечками и поцелуями. «Наше первое Рождество, — написал он, а затем приписал: — Я люблю тебя, да, да, да».

Как позже поймет Синтия, через четыре с половиной года он заменит местоимение, сделает текст еще более разговорным — и эти слова станут одним из величайших хитов Beatles.