Быть Джоном Ленноном

44. «Мне наконец-то повстречался кто-то такой же чокнутый»

Несколько месяцев Джон был околдован Йоко. Теперь, когда они говорили не переставая, он узнавал, сколько у них общего, и сколько в них разного, и сколь многим в себе она была обязана своему детству, точно так же как он — своему.

Она объяснила ему, что имя «Йоко» означает «дитя того, кто за морем, вдали от дома», и хотя часть ее детских лет, так же как у него, прошла на фоне Второй мировой войны, их воспитание различалось, словно земля и небо.

Она родилась в Токио в 1933 году в семье богатых банкиров, гордившихся происхождением из древнего самурайского рода; мать ее была буддисткой, а отец — христианином. Первоначальное образование она получила дома, и гувернантка читала с ней как Библию, так и буддийские писания, а также обучала ее каллиграфии, музыке и японской культуре. Старшая из трех детей, как объяснила мне Йоко в своем первом интервью для британской газеты, она была «словно домашний зверек, которого кормят информацией». Все это, и в том числе нравственный кодекс того места и той эпохи, она ненавидела лютой ненавистью. «Бог всегда за всем наблюдал, и во всяком проступке, в каждой плохой мысли нужно было признаваться матери», — сказала она мне. По словам Йоко, мама ее была очень красивой, но далекой. Отец хотел быть концертным пианистом, но под давлением семьи ему пришлось заняться банковским делом. Вокруг царил дух подчинения догмам и правилам. Но это подчинение не распространялось на секс. Подрастая, она поняла, что у родителей свободный брак и у обоих есть любовники, с которыми она знакома. Ей это не казалось необычным. Позднее к внебрачному сексу она относилась совершенно спокойно и терпимо, без капли чувства вины.

Раннее детство Йоко, за исключением трех лет, когда ее отец управлял представительством Банка Японии в Нью-Йорке и семья присоединилась к нему, прошло по большей части в строгой культуре богатых японцев, где с нее сдували пылинки. Но, когда они вернулись в Японию в 1940 году, завершение детства совпало с войной. Отец тогда работал в банке в Ханое, а мать, спасая детей от бомб, что рушились на Токио, вывезла их в деревню. То были трудные времена, и Йоко говорила, что однажды ей пришлось выпрашивать еду. Правда ли это или небольшое приукрашивание — даже ее лучшие друзья признавали, что приукрасить она могла всегда, — неизвестно.

Когда война кончилась и Йоко вернулась в Токио, а ее отец приехал домой из Вьетнама, где более года считался пропавшим без вести в хаосе войны — так же, как отец Джона, когда ушел в море, — жизнь очень умной и волевой девочки быстро улучшилась. Вскоре Йоко вернулась в школу и, по некоторым источникам, училась в одном классе с сыном императора, принцем Ёси. Затем, после двух семестров в университете, семья поехала вслед за отцом — его снова назначили на должность в США. Они поселились в частном доме в Скарсдейле — зажиточном пригороде Нью-Йорка. В 1953 году Йоко поступила в либеральный частный Колледж Сары Лоуренс в Йонкерсе.

Интеллектуально искушенная и очень настойчивая, Йоко быстро обнаружила, что ее главные интересы лежат в сфере авангарда, и проводила в колледже все меньше времени, а в Нью-Йорке — все больше. В конце концов она бросила учебу, встретив молодого японского композитора Тоси Итиянаги, студента Джульярдской школы. Ее родители были против этих отношений, ибо семья Тоси занимала недостаточно высокое место в социальной иерархии, но пара поженилась в 1956 году — в тот год, когда Джон провалил школьные экзамены первого уровня сложности. Йоко было двадцать два и, по ее словам, в первую брачную ночь она была девственницей. Однако по словам ее биографа Джерри Хопкинса, некоторые из ее тогдашних знакомых считают это маловероятным.

Молодожены сняли лофт в Нижнем Вест-Сайде и с головой ушли в авангард. Йоко отправилась на лекции композитора-экспериментатора Джона Кейджа. Денег было впритык, да и родителей шокировал ее богемный образ жизни, поэтому она подрабатывала официанткой в ресторане макробиотической кухни или преподавала каллиграфию, и так изыскивала средства на свои ивенты[107], которые устраивала на чердаке.

На искусство Йоко сильно повлияла арт-группа Флюксус. Лидер Флюксуса, литовец Джордж Мачьюнас, — с которым у нее позже был роман, — описывал ее стиль как «смесь Спайка Джонса, гэгов, игр, водевиля, Джона Кейджа и Дюшана». Это было потешно, весело и, в стиле Йоко, «не завершено» — каждый, кто был на ее ивентах, мог стать частью происходящего. Она называла себя концептуалистом и придумывала инструкции для своих ивентов — пьесы, которые могли разыгрывать другие. Иными словами, она была скорее мыслителем, чем практиком.

Если она вообще получала какие-либо отзывы, они, как правило, были критическими, но критика и отвержение никогда ее не останавливали. Ее вера в себя была запредельной. Йоко всегда называла себя застенчивой, но ей лучше подошли бы такие характеристики, как «отчужденная» или «непробиваемая». Она была мастером саморекламы. Требовательная и чрезвычайно амбициозная, если Йоко и переживала из-за насмешек, то никогда этого не показывала. У нее всегда была мощнейшая броня.

По ее словам, у нее были романы во время брака, и в 1961 году она и Тоси, чья карьера продвигалась быстрее, разошлись. Потерпев неудачу в искусстве, лишенная каких-либо перспектив, она вернулась в Японию и устроила ивент в Токио, но снова не смогла привлечь к себе особого внимания. Вскоре после этого Йоко наглоталась снотворных и с согласия семьи и мужа оказалась в психиатрической клинике.

Однако как минимум одного человека она заинтриговала. То был американский кинорежиссер по имени Тони Кокс. Хотя они никогда не встречались, Кокс слышал об этой странной японской художнице и нашел ее в больнице. Кокс помог ее вызволить и какое-то время жил с Йоко и Тоси в Токио, но когда Йоко забеременела от Кокса, Тоси ушел. «Мой первый муж был очень добр», — говорила она. Он продолжил успешную карьеру в Японии как авангардный композитор.

После быстрого развода с Тоси Йоко вышла замуж за Кокса. Собственно, женились они дважды, и первый раз — незаконно, поскольку в то время она еще не развелась. Семья Йоко снова негодовала, но им пришлось наконец признать: их старшая дочь намерена делать все, что ей заблагорассудится.

Кёко, дочь Йоко и Кокса, родилась в Токио 8 августа 1963 года. Кокс сам принимал роды дома, после чего Йоко пришлось срочно везти в больницу. В это же самое время в Англии, в другой культурной вселенной, набирал силу ураган, который вскоре получит имя «битломания».

Роль матери не слишком пришлась Йоко по душе, ибо прервала ее работу. Так что практически всю заботу о младенце пришлось взять на себя Коксу. Он всеми силами поддерживал жену в продвижении ее искусства, но их отношения не всегда были легкими и безмятежными.

Несмотря на все ее усилия и яростную решимость, в Японии слава авангардной художницы ее так и не настигла, и в сентябре 1964 года Йоко вернулась в Нью-Йорк. Кокс и Кёко приехали к ней через несколько месяцев. До сих пор ее единственным реальным достижением была книга инструкций «Грейпфрут», которую она сама опубликовала в Японии. Из тех немногих, кто читал розданные ею экземпляры, некоторым показалось, что это просто сумасбродство шутки ради.

Самый большой фурор она произвела в Карнеги-холле, где устроила свой перформанс «Cut Piece»[108] — появилась на сцене в маленьком черном платье и приглашала зрителей, одного за другим, взять большие ножницы и отрезать по кусочку ее одежды. На это ушло немало времени, но в конце концов ее оставили в лифчике и трусах. Еще два взмаха ножниц рассекли бретельки бюстгальтера, и наконец кто-то отрезал застежку на спине. Бюстгальтер упал, Йоко прикрыла обнаженные груди. Мероприятие закончилось.

Она гордилась этим ивентом, однако же пресса молчала. В заголовки нью-йоркских газет не попал и ее следующий проект, «Bagism»[109], когда двое забирались в очень большой мешок, а зрителям оставалось лишь догадываться, что может происходить внутри. Больше всего на свете ей требовался покровитель, способный поддержать ее одержимость искусством, — кто-то по-настоящему богатый.

Затем, нежданно-негаданно, она получила приглашение на симпозиум в Лондоне под названием «Разрушение в искусстве». Кокс сперва не хотел туда ехать, но Йоко была непреклонна. Лондон был центром «свингующих шестидесятых» — культурной столицей музыки, искусства, моды, кино и театра. То был город, где ее наконец заметят и воспримут всерьез.

Вряд ли Йоко поведала Джону все эти подробности в первые недели их совместной жизни. Но, даже сделай она так, его бы это не остановило. Он был влюблен — и, как он сказал Питу, ему «наконец-то повстречался кто-то такой же чокнутый».