Быть Джоном Ленноном

51. «Я был цирковой блохой. А теперь я — костыль для прокаженных мира»

А ведь не собирался он этого говорить! В Торонто, беседуя с Эриком Клэптоном, он мельком упомянул, что подумывал оставить Beatles; еще он сказал Аллену Клейну — только попросил не упоминать об этом при других битлах. Но когда на встрече Пол стал излагать свои планы, Леннон просто не смог сдержаться — слова вырвались сами собой. Пол вспоминал, что в тот день он был в шоке. Из всей четверки он был самым большим фанатом Beatles. А еще он почти всю жизнь был битлом и больше ничем не занимался — ну разве что в школу ходил — и, несмотря на все тревожные сигналы в поведении Джона, в упор ничего не видел. Ринго не особо удивился, а когда сказали Джорджу, у того просто камень с души упал — наконец-то разрыв раскрылся!

Раскрылся, да не весь. Клейн настоял на том, чтобы не выносить решение Джона на публику не только до выхода «Abbey Road» — тот должен был состояться через несколько дней, — но и до следующей весны, когда предстоял выход фильма и пластинки «Let It Be». Полу это казалось отсрочкой: он хорошо знал, что Джон часто противоречил сам себе и мог передумать. Был велик шанс, что он передумает. В конце концов, кто мог бы по доброй воле уйти из Beatles? Это бессмысленно!

Но для Джона в этом был смысл. Пусть объявления и не прозвучало, но он теперь чувствовал, что уже свободен от обязанностей битла. И пока Маккартни занимался продвижением «Abbey Road» и опровергал жуткий слух «Пол мертв!», который зародился в Америке и долго муссировался в прессе, Джон вместе с ни на шаг не отходящей Йоко занял просторную студийную комнату в Apple и бросился в водоворот разнообразных, бессвязных, а порой и явно ошибочных деяний.

Например, он заказал серию литографий по своим рисункам, изображавшим их с Йоко, а еще следил за тем, как монтируют его монреальское «постельное видео» и концерт во имя мира в Торонто, а еще помог родителям человека по имени Джеймс Хэнретти. Хэнретти повесили за нашумевшее убийство на трассе А6, совершенное в 1962 году, и его родители, уверенные в невиновности сына, пришли к Джону и просили помощи в открытии нового официального расследования, чтобы обелить имя сына. Тронутый их отчаянием, Джон согласился финансировать фильм об «ужасной ошибке правосудия». В ошибках правосудия он конечно же разбирался не больше, чем первый встречный, — и фильм в итоге так никогда и не сняли. Но его слава и боевой задор начали превращать его в магнит для отчаявшихся. Он выразил это по-другому. Когда мольбы — помогите, дайте денег! — полились на него дождем, он сказал мне: «Я был цирковой блохой. А теперь я — костыль для прокаженных мира».

Роль эта подходила мальчику, «всегда встававшему на сторону слабых», как заметила Мими. Но чтобы чувствовать себя в этой роли по-настоящему свободно, Джон посчитал необходимым добровольно отречься от одной из наград, дарованных правящей элитой. То был орден кавалера Британской империи, который ему вместе с другими битлами вручила в 1965 году королева. В то время он смутился, а теперь в избавлении от награды видел способ явить грядущему миру семидесятых нового Джона Леннона.

Он отправил Леса Энтони, своего водителя, в Сэндбэнкс — забрать медаль с каминной полки Мими, — и написал короткое письмо королеве. Оно гласило:

Ваше Величество

Я возвращаю свой орден, ибо протестую против участия Британии в биафро-нигерийской заварушке, против нашей поддержки Америки во Вьетнаме и против того, что «Cold Turkey» ползет вниз в хит-парадах.

С любовью,

Джон Леннон

Энтони на «роллс-ройсе» отправился в Букингемский дворец доставлять орден и письмо, а Леннон, весьма позабавленный, позвонил мне в Evening Standard и рассказал о своей проделке. История успела попасть в вечерний выпуск, так что жители пригородов, возвращавшиеся с работы из города домой, прочли о ней тем же вечером.

Как и предвидел Джон в нашей телефонной беседе, его протест приняли не очень хорошо. Королева не комментировала — она этого никогда не делает, — но газетные эксперты обвиняли битла не только в неуважении к монарху, но и в попрании самой чести. По правде говоря, то был не самый радужный момент в жизни Джона. Уравнять в безвкусной шутке страшную гражданскую войну, которая бушевала между Нигерией и ее отколовшейся провинцией Биафра, с плохими продажами его последней пластинки — в этом был некий непостижимый паралич чувств. Годы спустя он будет жалеть о выбранных выражениях. Правда, он никогда не жалел о том, что отослал обратно орден.

В те последние месяцы 1969 года в его жизни возник еще один повод для будущих сожалений: расцвет отношений с самопровозглашенным — и для всех, кроме Джона, сомнительным — лидером британских чернокожих активистов. Того звали Майкл де Фрейтас, он же Майкл Абдул Малик, и когда-то он был известен как сутенер и наемный бандит у лондонского трущобного рэкетира, но теперь говорил всем, что изменился и стал едва ли что не святым. Он выступил под революционным псевдонимом Майкл Икс и планировал открыть на Холлоуэй-роуд, в бедном районе на севере Лондона, культурный центр для чернокожих «Блэк-хаус». И Джон, привлеченный вроде бы благой целью, готов был потратить на это деньги, которых у него куры не клевали. Де Фрейтас, мошенник, аферист и много кто еще, обвел его вокруг пальца, как и других своих богатых благодетелей. Намерения Джона были благими, но он был легковерным и безотказным. Решив, что он сам выступает против истеблишмента, Леннон приветствовал тех, в ком видел романтику повстанцев. В случае с Майклом де Фрейтасом все это закончится очень печально.

Битлов он уже считал «частью истории», и это чувство только усилилось, когда стало ясно, что нет надежды отобрать у ATV Music право на Northern Songs. И потому «Something», новый сингл группы, интересовал Джона лишь постольку-поскольку. Впервые дуэт Леннон — Маккартни, стержень Beatles, пустил песню Джорджа Харрисона на первую сторону пластинки. И хотя «Come Together», сочиненная Ленноном, получила такую же рекламу, внимание Джона поглощал новый экспериментальный альбом Джона-и-Йоко — «Unfinished Music № 2: Life With The Lions»[132]. Название было шуточной отсылкой к семейному радиошоу на BBC «Жизнь со Лайонсами»[133], которое он любил в детстве. В альбом вошла запись сердцебиения нерожденного ребенка, которого не доносила Йоко.

Продажи оказались мизерными.

Реакция на новый альбом была уже стандартной. Все, что в те дни делали Джон и Йоко, рассматривалось сквозь призму их взаимной одержимости друг другом — хотя Леннон бы с этим не согласился. Для него они были «мистер и миссис Мир». И в середине декабря, после выступления на лондонском благотворительном концерте ЮНИСЕФ вместе с Delaney & Bonnie & Friends, когда Джордж Харрисон, Эрик Клэптон и Кит Мун присоединились к нему на сцене в поистине супергрупповом джем-сейшене, пара запустила рождественскую кампанию за мир «War is Over»[134]: разместили в центрах крупных городов в двенадцати странах по всему миру одинаковые большие белые рекламные щиты, на которых крупными заглавными черными буквами значилось: «ВОЙНА ОКОНЧЕНА» — и ниже другим шрифтом, поменьше: «Счастливого Рождества, Джон и Йоко».

Бог его знает, повлияли ли эти щиты на мир во всем мире, но, как считал Джон, они, как и «постельные протесты», задавали тему для газетных колумнистов, а также радио- и телеведущих в преддверии Рождества.

Он мало что знал о Ронни Хокинсе, пока не встретил того на рок-н-ролльном фестивале мира в Торонто. Знал только то, что Ронни родился в Арканзасе, был ранним рокером времен Элвиса и «тряс когда-то задницей», а теперь его группа, The Hawks, переименовалась в The Band и обосновалась в Канаде. Но Джону хватило и этого — когда Ронни предложил Леннонам использовать его дом как канадскую штаб-квартиру, Джон быстро согласился. Ронни, его жена Ванда и их дети просто не понимали, что их ждет.

Они готовились отпраздновать тихое, мирное Рождество, с маленькой елочкой в мигающих гирляндах, в просторном доме с садом среди заснеженных полей Онтарио. Но через несколько часов из Capitol Records прибыл фургон и выгрузил самую большую, самую белую, самую синтетическую в их жизни рождественскую ель, украшенную клетчатыми лентами, а также позолоченную клетку с двумя белоснежными, хотя и не очень-то воркующими голубями. Затем явились техники телефонной компании, проложив с полдесятка новых линий, и макробиотический повар с книгой дзенских рецептов, а следом шофер привез юную посудомойку.

И это было только начало. Вскоре прибыли Джон и Йоко, которым Ронни и Ванда уступили свою двуспальную кровать. Их сопровождали ассистент, искусствовед Энтони Фосетт и я, ваш покорный слуга, а из Парижа приехал художественный издатель, прихватив с собой пятьсот литографий (лимитированный выпуск!), недавно нарисованных Джоном — как-никак, бывшим студентом художественного колледжа — для раздачи автографов.

На этом помехи не кончились. На буфетах и диванах Хокинсов появились плакаты с надписью «ВОЙНА ОКОНЧЕНА» (и пара-тройка «БРИТАНИЯ УБИЛА ХЭНРЕТТИ», озадачившие всех, но только не гостей), затем явились телепродюсеры с канадских и американских каналов вместе со своими звукорежиссерами, операторами и интервьюерами, а вслед за ними — радиорепортеры со своими диктофонами и газетчики со своими блокнотами.

Джон был в своей стихии. Час за часом он и Йоко — но главным образом он, ибо именно с ним все хотели поговорить, — беседовали с ведущими радиопрограмм по всей территории США и Канады, прежде чем прерваться на легкий перекус и суматошную раздачу литографий, на которых Леннон писал свое имя под рисованными сценками из их сексуальной жизни. Он несколько месяцев корпел над ними дома, в уединении, и теперь жаждал явить их всему миру. Степень интимности, изображенная на литографиях, была неожиданной.

— А что ты так часто рисуешь куннилингус? — спросил я художника, передавая ему лист за листом на подпись.

— А мне это нравится, — лукаво улыбнулся Джон.

Йоко стояла немного в стороне и без всякого выражения смотрела перед собой.

Несколькими годами раньше Джон сказал Морин Клив: «Надеюсь, я перерасту эти сексуальные безумства». Но когда та стала расписывать ему радости супружеской верности, он с усмешкой добавил: «Хотите сказать, я что-то упускаю?»

Теперь у него не возникало даже мысли о неверности.

— Знаешь, у нас нет иммунитета к сексу, — сказал он. — Мы все время пытаем друг друга расспросами. Но нужно взвесить, стоит оно того или нет. Есть разница между интересом к другим людям и сексуальными фантазиями о них. Мы не прочь сходить на секс-шоу… ну, понимаешь, да? Подсмотреть. Но как-то не очень хотим присоединяться. Наша главная проблема — найти похожих людей, тех, кого заводит то же, что и нас.

— Мы очень ревнивые, — промолвила вдруг Йоко.

— Я к зеркалу ревную, — согласился Джон.

— А я скоро пойду переоденусь, — произнесла Йоко через несколько минут.

— О, хорошо, а я приду и посмотрю, — откликнулся он и положил ручку.

О том, хороши ли его рисунки, Джон понятия не имел. Ему это было до лампочки. «А, по-любому никто не воспримет их всерьез», — сказал он. Он только что прочитал статью в Daily Mirror, где его назвали «клоуном года», и посмеялся над ней. Нет, не обиделся. Ему нравилось читать о себе, что бы кто ни писал.

Но пока я наблюдал за ним в тот канадский уик-энд — вдалеке от приземленных дразнилок других битлов и его коллег из Apple, не говоря уже о назойливой и циничной британской прессе, знавшей его как облупленного, — я видел, как он наслаждается почитанием, которого не получал в своей стране. Один нью-йоркский арт-дилер, который, как всем показалось, посматривал на литографии с очевидным коммерческим умыслом, говорил, что Леннона должны номинировать на Нобелевскую премию мира. Местный раввин провозглашал Джона и Йоко «лучшими людьми», каких он когда-либо встречал. Словно группа поддержки, в Канаду приехали комик Дик Грегори и поэт Аллен Гинзберг, потом было приглашение в Торонто, в дом медиаинтеллектуала Маршалла Маклюэна, и, в довершение всего, аудиенция в Оттаве у канадского премьер-министра Пьера Трюдо.

Джон нуждался в лести. У него уже много месяцев не было такого хорошего настроения, как в тот день, когда он, в балаклаве и армейской куртке, купленных в «Магазине армии и флота», катался на мотосанях по заснеженным полям Ронни Хокинса. Образ битла дал ему известность, к которой прислушивались, но его собственная страна была по большей части глуха к его словам. «Мне так тяжело в Британии, — жаловался он канадскому репортеру. — Мы столько делаем и говорим, но они ничего не воспринимают всерьез. Все время нас опускают».

Но в ту канадскую неделю он почувствовал себя кем-то совершенно другим — интеллектуалом, вольнодумцем, борцом, — «послом мира», как он сам это видел. И ему было хорошо. Его больше не считали только рок-звездой. Возможно, именно поэтому, вернувшись в дом Хокинса, он решил доверить мне свою великую тайну… что он оставил Beatles. Он усмехнулся, когда сказал мне об этом.

Но я не смеялся. Я был поражен. Я был фанатом Beatles. И ровно так же, как Пол, я надеялся, что он передумает.

Джон и Йоко вернулись домой в Титтенхёрст-парк прямо на Рождество, и Леннон узнал, что телепрограмма 24 Hours, выходившая на BBC и обладавшая огромным влиянием, нарекла его «человеком десятилетия». Он был удивлен и рад, но дух его опять терзался беспокойством. Шестидесятые прошли. Теперь его интересовало то, что будет дальше, — что бы это ни было.