Быть Джоном Ленноном

50. «Я думаю, ты дурак. Я ухожу из Beatles. Я хочу развода… как с Синтией»

Роль битла к тому времени стала для Джона лишь подработкой, и это хорошо показывает один факт. В конце мая 1969 года он появился в Канаде вместе с Йоко. Он хотел отправиться в США на борту корабля Queen Elizabeth[123], взяв с собой съемочную группу из двух человек. Но в Саутгемптоне, где был пришвартован корабль, ему сообщили, что его запрос на американскую визу отклонен — ибо в Великобритании он в прошлом году попал под суд за хранение наркотиков. Тогда Леннон сперва выбрал Багамские острова, из-за их близости к американскому побережью, но затем передумал и поехал устраивать свой новый «постельный протест» в Монреаль. И пока американские журналисты выстраивались в очередь, чтобы взять у него интервью, они с Йоко день за днем говорили, сидя в постели в номере 1742 в отеле Queen Elizabeth.

На протяжении 1969 года по всей Америке прокатилась волна студенческих протестов против войны во Вьетнаме, по поводу чего Джон дал, пожалуй, на удивление мягкий отклик, — мол, студентам следует вести себя ответственно и мирно в столкновениях с полицией. «Я говорю только одно: дайте миру шанс», — подведет он итог многих бесед.

Это должна быть песня, сказала Йоко. Через пару дней, когда местный канадский продюсер Андре Перри привез в его гостиничный номер магнитофон и микрофоны, эта строка и стала песней — в форме «Give Peace A Chance»[124]. Запись много времени не заняла. Им помогли: Томми Смотерс играл на второй акустической гитаре, кто-то хлопал дверью шкафа, держа постоянный ритм, и пела целая команда — диджей Мюррей «Кей», прибывший по такому случаю из Нью-Йорка, и певица Петула Кларк, были там Тимоти и Розмари Лири, разные журналисты и канадский филиал храма Радха-Кришны… в общем, объединенными усилиями восьмитактовый напев был возведен в классический гимн протеста. Джон, одетый в белую пижаму, пел прямо в постели.

Интервью с Джоном и Йоко, возможно, получили широкое освещение в прессе, но настоящим подарком, который Джон сделал движению за мир, была именно песня «Give Peace A Chance», мгновенно ставшая хитом. Она сближала людей. Ее распевали толпы на антивоенных маршах во многих странах. И не имело значения, что позже производитель пластинок, стремясь усилить звук, тайком добавил к записи больше голосов, чем было изначально; или что между припевами Джон нес какую-то белиберду; или что в ней упоминалась masturbation[125] — а в опубликованном тексте песни появилась mastication[126], ибо посыл песни было слишком важен, чтобы рисковать тем, что ее могут запретить на радио из-за шуточной отсылки к онанизму… Важно то, что песня в девяти английских словах и паре-тройке аккордов выразила единый духовный порыв миллионов людей.

Джон блестяще умел создавать чеканные лозунги и соединять их с простейшей музыкой. И «Give Peace A Chance», вышедшая как сингл Plastic Ono Band, станет его первым творением за пределами Beatles.

Однако в Лондоне возникла проблема. Чтобы выполнить обещание, которое он дал EMI и Capitol Records в США, и увеличить ставку роялти Beatles, Аллену Клейну требовался новый материал — помахать перед глазами боссов. Но фильму и магнитофонным лентам «Let It Be» предстояли еще месяцы монтажа.

Лед сломал дипломатичный Пол. Он поговорил с Джоном, потом позвонил Джорджу Мартину и спросил, не желает ли продюсер работать с Beatles снова, как раньше. Мартин сказал, что он не против, — но только чтоб никакого бесполезного шатания, как в Твикенхеме! Не будет, сказал Пол, и студию Эбби-роуд забронировали на начало июля.

Это дало Джону достаточно времени, чтобы свозить Йоко вместе с Джулианом и Кёко в Ливерпуль, показать им, где он вырос, а затем и к родне в Шотландию. Да, его жизнь стала причудливым спектаклем, но он всегда поддерживал связь со своими тетушками и кузинами и писал им письма и открытки.

Для всех то был довольно приятный семейный праздник, несмотря на то, что Йоко, к ужасу шотландцев, пыталась держать Джона на макробиотической диете. Но на обратном пути Леннон случайно завел арендованный семейный седан в канаву. Слепой как крот, водил он просто ужасно. К счастью, никто не получил серьезных травм, хотя Джону и Йоко наложили несколько швов, как и Кёко, а Джулиан до смерти перепугался.

А еще Йоко получила хлыстовую травму спины, и потому, когда Джон наконец добрался до Эбби-роуд, чтобы начать запись, за ним вошла ковыляющая спутница, а затем четверо носильщиков вкатили в студию кровать. Следом появились другие носильщики, с простынями и одеялами, заправили постель, и Йоко забралась в нее и прилегла на подушках, не желая пропустить ни минуты. «Это был не лучший способ записываться», — будет потом вспоминать Пол. Джордж Мартин тоже был не особо рад, но годы спустя он не раз будет рассказывать эту историю со смехом.

Если не считать этого небольшого сюрприза, запись последнего совместного альбома битлов, получившего подходящее название «Abbey Road», едва ли могла пройти более гладко. Джон опоздал и не участвовал в записи «Here Comes The Sun», одной из двух ярких песен Джорджа, а вот когда играли «Something», уже отличился. Песню Пола «Maxwell’s Silver Hammer» он счел слащавой и потому невзлюбил. А Пол, улучшив «Come Together» Джона своим потрясающим басовым риффом, гадал, не обвинят ли его коллегу в плагиате стихов — как потом и вышло[127]. Но то были будничные споры, рабочие вопросы, как всегда бывает на сессиях, и никаких серьезных поводов для ссор. Реальная проблема заключалась в том, что даже с песней Ринго «Octopus’s Garden» и творением Джона «I Want You (She’s So Heavy)», страстным блюзовым пеаном, посвященным Йоко, у Beatles не хватало песен, чтобы заполнить обе стороны 12-дюймовой грампластинки.

И тут Джордж Мартин вошел в свою стихию, устроил Джону и Полу мозговой штурм и велел достать из закромов памяти любые незавершенные песни, собрать их вместе и создать непрерывный двадцатиминутный отрезок. Пол принял вызов и быстро явил на свет «Golden Slumbers», «She Came In Through The Bathroom Window», «You Never Give Me Your Money» и «Carry That Weight». Джон за это время, с куда меньшим восторгом, откопал «Mean Mr. Mustard» и «Polythene Pam», на которых пел с нарочитым ливерпульским акцентом и использовал неподражаемые ливерпульские фразочки вроде: «You could say she was attractively built»[128].

«Это про мифическую ливерпульскую проститутку. Идет на охоту в килте и ботфортах. Ну, вся такая разодетая шлюха, — так он описал это мне, прежде чем мимоходом, и довольно несправедливо, облить грязью все попурри. — То были просто куски песен, про которые мы давно забыли, — и лучше бы никто про них и не вспоминал». Но без них не было бы пластинки.

В тот год, когда он разошелся с Синтией, Джон любил говорить, что они с Йоко живут на чемоданах. Да, какое-то время они точно были как цирк шапито, что курсировал от Кенвуда до Монтегю-сквер, пока наконец не остановился в доме Ринго, неподалеку от Кенвуда — ударник с семьей переехал в дом побольше в графстве Суррей. Впрочем, уже был почти готов Титтенхёрст-парк — поместье в Беркшире, которое Джон купил за 350 000 фунтов стерлингов, занятых у американских издателей в счет гонораров. Там уже можно было жить — тем, кого не напрягает неоконченная стройка. Наконец-то у них с Йоко был собственный дом. Джон рассчитывал, что сумеет обрести здесь уединение, в котором так нуждался, и да, строили его с размахом. Главный дом, возведенный еще в 1769 году, с более поздними пристройками в начале XIX века, элегантный, молочно-белый, стоял посреди частного парка площадью в семьдесят гектаров — с рощами, домиками и огромными, особо охраняемыми восточными деревьями. Если прежний дом Джона в поместье Сент-Джордж-Хилл, выстроенный в псевдотюдоровском стиле, был воплощением духа зажиточных предместий, то Титтенхёрст-парк являл собой настоящую, без подделок Англию периода Георгов и Регентства.

Эта тишь да благодать меньше чем в сорока милях от Лондона должна была идеально подойти эксцентричному миллионеру и его новой жене. Но несмотря на то, что большую часть двух следующих лет Джон и Йоко сносили стены, строили звукозаписывающую студию и выстилали весь дом белыми коврами, сотканными в Китае и купленными через универмаг Harrods, они так в нем и не осели. С двумя садовниками, экономкой и поваром, с двумя секретарями и Дэном Рихтером, старым приятелем Йоко, они могли иметь все что душе угодно и воплотить в жизнь любые свои проекты и прихоти. Мимолетный каприз — и им даже вырыли на территории парка озеро, выровняв дно каучуком и запустив туда рыбу. Но рыба умерла, и так же умер их вспыхнувший энтузиазм.

Не помогло и то, что с самого начала Джон и Йоко снова подсели на героин, а Дэн Рихтер, сам героиновый наркоман, время от времени выступал в роли их курьера. В своих мемуарах он признал, что оставлял для них немного у дверей спальни. Когда Джон пребывал в паршивом и страдальческом настроении, то в своей страсти к наркотикам он иногда винил других битлов — за ту боль, которую они своим отношением к Йоко причинили и ему, и ей. Но то было лишь оправдание. Правда крылась в его увлекающейся личности. Ему нравилось то, что с ним сотворяли наркотики. «Я закурил в пятнадцать, хотя и ненавидел этот запах, — сказал он мне однажды в Титтенхёрст-парке. — И тогда же я начал пить. Потом, на гастролях или на концертах в Гамбурге, подмешивал что-нибудь в табак и запивал бухлом таблетки». Позже появились другие наркотики. В его мире такое едва ли было необычно.

Он всегда уверял, что в жизни не кололся, хотя некоторые друзья и по сей день гадают, правда ли это, — ибо дни того лета проходили, а они с Йоко сидели, запершись в спальне, и выходили только тогда, когда не оставалось выбора. Один из таких дней случился в августе, когда Джон присоединился к другим битлам для последней официальной фотографии группы — той самой, где все переходят «зебру» на Эбби-роуд. Она пошла на конверт их последней пластинки.

Ему все еще было плохо от героина, когда пару недель спустя, холодным поздним августовским вечером он приехал на фестиваль поп-музыки на острове Уайт, где отмечал свое возвращение к живым выступлениям Боб Дилан. То был не особо грандиозный концерт, но атмосфера, должно быть, высекла в душе Леннона некую искру. Он никогда не выступал на массовых рок-фестивалях. Вудсток, Монтерей… Было ли ему интересно, как это? Какой бы ни была причина, он принял первое же приглашение, которое получил, — и это был фестиваль рок-н-ролла во имя мира в Торонто с участием Чака Берри, Литтл Ричарда, Фэтса Домино и Бо Диддли. Джон быстро всех обзвонил и собрал группу — Эрик Клэптон на соло-гитаре, Клаус Форман на басу и Алан Уайт на барабанах, — встретил их в аэропорту Лондона, а затем, уже в полете, решил, что они будут играть.

Вечер выступления начался тяжело. Его стошнило за кулисами — скорее всего, то был побочный эффект героиновой ломки. Но овация, которая разразилась, когда объявили о его присутствии, поразила Леннона и словно зарядила силой, а потом они с новыми друзьями, начав с классических рок-н-ролльных хитов, добрались до его собственных песен — «Yer Blues» и «Give Peace A Chance». Естественно, сет закончила Йоко — своими завываниями под аккомпанемент гитары Джона, — и, что неудивительно, ее приняли не столь хорошо. Но для Леннона это не имело значения: он продолжал игнорировать любой негатив в ее адрес. Важно было другое: ему понравилось снова стоять на сцене перед восхищенной толпой. Зачем ему другие битлы? Они что, и правда необходимы? «Это было офигенно, — говорил он после шоу. — Я в жизни не чувствовал себя так хорошо».

Он вернулся прямо в Титтенхёрст-парк, где силой воли отказался от героина или, как гласит фразеологизм, «захолодил индюшку»[129] и бросил наркотики. Мне он рассказывал, что это было ужасно, и он жутко страдал, но стихи рвались из души как никогда, и он превратил этот опыт в песню «Cold Turkey».

«Thirty-six hours rolling in pain, Praying to someone, free me again»[130], — кричал он. Эти строки рвали душу, и Пол и Джордж сочли их слишком жесткими, когда Леннон предложил сделать из этого сингл Beatles. Но Джон не останавливался ни перед чем и с помощью всегда верного Ринго и Клауса Формана записал песню как очередную пластинку Plastic Ono Band. И то был провал. Мир не был готов к поп-песне о героиновой ломке — даже если фанаты представляли, о чем там поется на самом деле. Из тех, кто покупает пластинки, далеко не всем знаком наркоманский сленг. В Великобритании «холодную индюшку» подавали к столу в День подарков вместе с остатками рождественского ужина.

И далеко не каждый фанат хотел любоваться тем, как пенис Джона то медленно набухает, то скукоживается. Но именно этому был посвящен их с Йоко двадцатиминутный фильм «Self Portrait»[131]. Ни Джон, ни Йоко не присутствовали на показе, который прошел в том же месяце в Лондонском институте современного искусства, и, насколько мне известно, фильм этот больше не показали ни разу. Наверное, даже Джон понял, что на этот раз он и правда зашел слишком далеко.

С того дня, как Аллена Клейна назначили бизнес-менеджером, из штаб-квартиры Apple на Сэвил-роу ушел дух развеселой бесконечной коктейльной вечеринки, витавший в беззаботные дни «западного коммунизма». Кто-то уходил сам — тот же Питер Эшер увел с собой Джеймса Тейлора, когда понял, что при Клейне праздник куда-то подевался. Кого-то увольняли: особенно заметным было изгнание Рона Касса, управлявшего звукозаписывающим лейблом Apple. Впрочем, куда больше брало за душу увольнение заплаканного Алистера Тейлора, верного друга и помощника группы еще с тех давних пор, как Брайан Эпстайн попросил сопровождать его в клуб «Кэверн» — еще в 1961 году, в тот самый судьбоносный визит. И что было больнее всего, как сказал мне Алистер, об увольнении ему сообщил расстроенный и смущенный Питер Браун (исполнявший за Клейна грязную работу), и он больше не мог дозвониться ни Джону, ни Полу.

Нет, Клейн делал не только грязную работу. 20 сентября, на заседании правления, в котором приняли участие Ринго, Джон-и-Йоко и Пол — не было только Джорджа, уехавшего в Ливерпуль к больной матери, — у менеджера были хорошие новости. EMI и Capitol Records согласились на серьезное повышение гонораров Beatles. И даже Маккартни пришлось признать, что человек, которого он так не любил, добился для них успеха. Конечно, себя Клейн тоже не обделил.

Наверное, было бы лучше, если бы на том собрание и закончилось. Но вместо этого Пол, пребывавший в восторге, стал предлагать варианты будущего развития Beatles. В нашей беседе он вспоминал тот день так: «Я рассказал им, что начал понимать: мы сумеем вернуться к хорошей музыке, только если снова начнем играть все вместе. Но не хотелось больше выходить к двум сотням тысяч фанатов, ведь какая мне с этого радость? И я придумал: а что, если мы будем играть неожиданные концерты? Только один вечер, в самых невероятных местах… ну, например, запустим в деревенскую ратушу сотню человек, а потом запрем двери! И людей порадуем, и нам хорошо».

— Ну, что думаете? — спросил он остальных битлов, когда закончил.

— Я думаю, ты дурак, — ответил Джон.

Маккартни решил, что ослышался. Может, Джон повторит? «В конце концов, это ведь был он, истинный Джон Леннон, — рассказывал мне Пол. — И я немного побаивался его острого языка, о котором мы все были наслышаны».

И Джон повторил.

— Я думаю, ты дурак, — сказал он. — Я ухожу из Beatles. Я хочу развода… как с Синтией.