Быть Джоном Ленноном

60. «Я словно плавал с Синдбадом и со всеми чудищами бился»

Когда Джон не вернулся из «Дакоты» к десяти вечера, Мэй заволновалась и позвонила Йоко, попросив поговорить с ним. Джон спит, ответила Йоко. Лечение было очень трудным, сообщила Йоко, он позвонит завтра. Он этого не сделал. В субботу Мэй снова позвонила Йоко. Джон измотан и все еще спит, сказала та.

Наступило и прошло воскресенье. От Джона не было и слова. Картина начинала проясняться. Этого Мэй и боялась.

В понедельник утром ей нужно было идти на осмотр к дантисту. Она забронировала два приема, для себя и для Джона, и, когда вышла из кабинета, увидела его — он ждал своей очереди. Она ходила у дверей, пока он не вышел. Затем они вместе вернулись в их квартиру.

Когда они добрались туда и остались наедине, он рассказал ей то, о чем она уже догадалась. Йоко «позволила» ему сходить домой, сказал он. Он вернулся только затем, чтобы забрать пару вещей. «Никто не виноват. Просто так вышло». Затем он закурил. Похоже, лечение не сработало.

По словам Мэй, он выглядел ошеломленным и потерянным. Может, просто пытался скрыть смущение? Стыд? Чувство вины в трудный миг? Или была другая причина, к чему склонялась сама Мэй? Но этого нам уже не узнать.

— И как прошло лечение? — со слезами спросила она, глядя, как он собирает вещи.

— Ужасно, — сказал он. — Как первичная терапия… Я все время блевал. Чуть кишки не выблевал. Засыпал, а когда просыпался, они снова делали это со мной.

Удивительное дело: Джон, всегда готовый высказаться практически о любом моменте своей жизни, так никогда и не признался, что же случилось с ним на сеансе гипноза. Он ничего не рассказывал о гипнотизере, о его — или ее — квалификации и методиках. Но судя по тому, что ему стало так плохо, вероятно, гипноз строился на некой разновидности аверсивной терапии, или терапии отвращением.

Пластинка «Rock’n’Roll» была почти готова к выпуску, оставались финальные штрихи, и Мэй продолжила работу как его ассистентка, после чего они возвращались в квартиру и ложились в постель. После Джон принимал душ — и отправлялся домой к Йоко. Хоть он и сказал Мэй, что Йоко позволила ему продолжать их любовную связь, вскоре жена передумает, и его свидания с возлюбленной станут все чаще происходить украдкой. На публике Джон и Йоко предстанут как воссоединившаяся пара, очень любящая друг друга. Но вдали от «высшего света» Леннон время от времени ускользал повидаться с Мэй, еще полтора года прикрываясь визитами к другу в больницу. К Полу в Новый Орлеан он так никогда и не поехал.

С самого начала Мэй считала, что столь знаменитые мужчины, как Джон, никогда не выбирали таких женщин, как она, и не крутили с ними романов. Что ж, роман с ним у нее случился, но теперь ее просто отодвинули на второй план. С годами они виделись все реже.

Но почему Джон внезапно вернулся к Йоко, когда казалось, что все так хорошо, когда он предвидел совершенно другое будущее, в котором он вполне мог опять работать вместе с Полом? Неужели ему стало скучно с молодой любовницей? Очевидно, нет: он продолжал видеться с ней тайком. Или в глубине души он всегда был влюблен в Йоко? По крайней мере, именно эту линию они потом изберут. Он в шутку назовет свой роман, длившийся полтора года, «потерянным уик-эндом», с намеком на фильм Билли Уайлдера об алкоголике. «Разлука не удалась», — скажет он. Может, и так.

Возможно, есть и еще одно объяснение. Что, если Джон просто бежал от своих внутренних демонов, с которыми там, в Калифорнии, порой не могли справиться ни он, ни Мэй? Да, Йоко, выбрав Мэй на роль любовницы, любезно велела той заботиться о ее муже и беречь Леннона от неприятностей, но временами эта задача была невыполнимой. Мэй не принимала наркотики, мало пила и знала, что алкоголь и кокаин превращают ее возлюбленного начальника в зверя. Но стоило ему упереться рогом, и он их смешивал, а она не могла его остановить.

Может, Джон осознал, что, как бы ни было ему приятно и уютно в Нью-Йорке с Мэй, могут прийти и другие времена, когда он, возможно, будет не столь счастлив, не столь склонен к общению, когда его, как он когда-то волновался, «смогут поиметь»? Может, его песня «Scared» на пластинке «Walls and Bridges» отражала его страх перед самим собой? Может, он чувствовал, что ему нужен кто-то с железной волей? Никто никогда не сомневался в силе воли Йоко или в том, на что она способна пойти ради своих желаний. Еще во времена Beatles Леннон написал песню «I Want You (She’s So Heavy)»[159] для пластинки «Abbey Road». Речь шла о Йоко, и те, кто был склонен его критиковать, нарочито неправильно поняли текст и издевались как могли. Но Джон знал, о чем говорил. Он видел Йоко «тяжелой» в метафорическом смысле — интеллектуально и артистически значимой. И она по самой своей природе в необычайной степени контролировала обстановку вокруг себя.

А может, было еще и другое. В тот день, когда Джон вернулся в «Дакоту» на выходные для гипноза, — что испытал он, увидев просторные, богатые, шикарные апартаменты, которыми владел здесь, на седьмом этаже, по модному адресу: Западная 72-я улица, дом 1? То место, где были почти все его вещи, все кусочки его жизни? Может, он чувствовал, что пришло время прекратить странствия и вернуться домой, к упорядоченной жизни, в родную гавань, под крыло? Может, так просто было легче? Может, он понимал, что Йоко, эксцентричная, властная, могла дать ему самое необходимое — безопасность? Это ли его влекло? Неужели Йоко каким-то образом убедила его, а прежде — себя, что только она одна сумеет его защитить? Или сама жизнь и столь долгая слава истощили его душевные силы? «Я словно плавал с Синдбадом и со всеми чудищами бился», — так он выразил это в письме Питу Хэмиллу спустя несколько дней по возвращении домой.

За свой затянувшийся «уик-энд» он не только бился с монстрами. С Мэй ему было хорошо, он увлеченно работал, очень многое создал и завершил большое дело. К сожалению, лишь его внутренние демоны захватили газетные заголовки. И во всем этом неизменно чувствовалась какая-то мимолетность.

Теперь, когда Beatles наконец уладили разногласия и проблема с визой стала менее тревожной — ведь Никсон ушел в отставку и Белый дом очистили от его разношерстной команды, — может, Джон просто искал себе гнездышко, место, где мог бы без всяких забот свернуться калачиком и отдохнуть?

Йоко была требовательной, с ней бывало трудно, но, пока он не расстраивал ее и не ставил под сомнение ее огромное эго и желание поровну разделить с ним славу, она могла позаботиться обо всем — и о звонках, и о персонале. Все время, пока Джон оставался с Мэй, он подчеркивал, что не хочет ничем расстроить Йоко. Нет, это не означало, будто он непременно продолжал пламенеть романтической любовью к жене, — но он проявлял к ней должную заботу и уважение. Их отношения были симбиозом. Она нуждалась в нем из-за его славы и статуса, которым эта слава наделяла ее, из-за его денег и лимузинов. А его влекли ее шутовские выходки, ее ум и доступ в мир авангарда. С ней он смог почувствовать себя умным, а не просто рокером. И теперь, когда она управляла апартаментами и персоналом в «Дакоте» и заняла его место в совете директоров Apple, она, казалось, предлагала навести порядок в его жизни. Если Йоко бралась устроить все, до чего у него в жизни не доходили руки, — так зачем ему волноваться? Он мог отдохнуть. Она была для него более чем женой — скорее матерью. Она больше походила на мать. Может, именно поэтому он стал называть ее мамой.

Пластинка «Rock’n’Roll» вышла весной. Джон знал: она разочарует фанатов. Она и создателя-то разочаровала. Обилие ревербераций и эха перекрыло его голос, аккомпанемент был каким-то вычурным и нервным, и они с Филом Спектором так и не сумели передать ту волнительную простоту изначальных хитов, которыми некогда так наслаждались. Кавер на Джина Винсента — «Be-Bop-A-Lula» — вышел неплохим, хоть и слишком быстрым, и все же — если не брать в расчет дань уважения Бадди Холли, первому композитору и поэту, повлиявшему на Леннона своим хитом «Peggy Sue», — пластинка звучала так, словно Джон просто перестарался. Он гораздо лучше исполнял классические рок-хиты еще в далеком 1963-м, когда пел «Money» и «Please Mr. Postman» вместе с битлами.